Евгений Клюев. Песни невозврата
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2018
Евгений Клюев. Песни невозврата. — М.: Время, 2018.
Говорить о поэзии во времена, когда поэт — каждый, кто
пишет стихи, а это, если говорить о сегодняшней русской поэзии, примерно 3–4%
людей, то есть несколько миллионов, непросто. Но если слово «поэзия»
предполагает существование поэта, то слово «поэт» в таком понимании
вовсе не обязательно предполагает, что написанное им — поэзия. Ее золото
приходится намывать из песка версификаций. Как воскликнул один из литературных
критиков: «Все стихи да стихи, а где же поэзия?». Это вопрос, который не может
родиться при чтении ожидавшейся и оказавшейся неожиданной книги Евгения Клюева.
Перед нами, несомненно, поэзия, и тем труднее говорить об этой книге, не впадая
в риск заняться ее вивисекцией.
Предыдущие книги Евгения Клюева
— «Зеленая земля» (2008) и «Музыка на Титанике» (2014), обе вышли в
издательстве «Время» — не давали оснований ожидать встречи с простой —
услаждающей слух и взгляд на мир или куда-то зовущей и ведущей — поэзией. И
ожидания не обманули. К «Песням невозврата» трудно приложить слово «прочтение»:
книга не оставляет возможности прочитать и отложить, а заставляет прочитывать —
вчитываться, перечитывать, вслушиваясь в автора и себя; «читать»
остается глаголом несовершенного вида. Чтение не укладывается в рамки
восприятия — принятия или непринятия — авторского монолога, но бросает вызов
читателю, вовлекая его в переживание, без которого едва ли возможен настоящий
диалог автора и читателя.
Давший название книге цикл
«Песни невозврата» и другие стихотворения заглавного раздела «Фрекен дежавю» формально — Евгений Клюев живет в Дании — можно
было бы отнести к так называемой эмигрантской лирике и посчитать одним из
лучших ее образцов. В этом не было бы неправды, но и всей правды не было бы.
Отчасти потому, что возможности самоопределения на карте мира стали, слава
Богу, наконец свободнее, интернет стер границы
коммуникации, и противоречия понятий о русской и русскоязычной поэзии изрядно поистерлись.
Но главное — потому, что в этих стихах — позиция не сетующего на недостаток
свободы и защищающего, отстаивающего свою свободу, а внутренне свободного
человека, не переживающего вынужденную утрату родины, а сделавшего свой
осознанный выбор: «…и на что давно не претендую — / я, помнится, ушел и
запер дверь. <…> Я заработал право на не-знанье, / на не-решенье, на
не-отношенье / и на не-пониманье сразу всех…<…> А
кто и чем мне платит тут, на склоне / дней, гор… и, как их, строгости и
страсти, — / мое собачье дело, господа».
Отсюда и открытая, но и тонкая
перекличка с Александром Галичем — из других, своих времени, ситуации, видения
и переживания: «…Не как тогда… теперь мне за державу — / за дежавю — совсем уже, пожалуй, / не горько: я сложил с себя сей крест. / Пусть там опять хоругви и парады
— / мне больше ничего уже не надо / от этих мест святых, от этих мест. / Что мы
устроим… ах, что мы устроим, / когда я вдруг назад
вернусь героем: / как выпьем чарку за Святую Русь, / как зашумят высокие
дубравы, / как вновь мы будем молоды и правы / в тот звездный час, когда я не
вернусь».
Стихи этого раздела — не
столько окончательные высказывания, сколько не прекращающийся диалог с собой —
столь же болевой и диктуемый любовью, сколько выстраданный и выверенный по
некоему внутреннему компасу сходимости несходимого. «Ну вот… а что касается чужбины, / то —
перестаньте-я-вас-умоляю: / я слов подобных не употребляю / и не хожу в
подобные глубины. / Весь пафос мой промчался стороной, / и никаких развалин за
спиной. / А чем живу — да старою любовью / одной… чей
возраст роли не играет, /но более о ней не пустословлю: / чуть греет — вот и
хорошо, что греет. / А что она протерта на локтях — / так я ведь, как бы это…
не в гостях.»
Однако старая любовь, на
пригреве которой можно, кажется, спокойно жить-поживать, не дает о себе забыть:
«Есть вещи незабвенные: они, / обычно ничего не означая, / лишь беспокоят…
запах, привкус, цвет. / Но мне-то что…».