Документальная повесть
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2018
Об авторе | Наталья Громова — постоянный автор «Знамени». Данная публикация, как и предыдущая (см. № 6 за 2017 год), является частью книги «Именной указатель».
Иностранец в Москве
«Погожий весенний день 1929 года. У нашего дома остановился большой открытый “Фиат”: это мосье Пиччин заехал за нами. Выходим — Мака, я и Марика. В машине знакомимся с молодым красавцем в соломенном канотье (самый красивый из всех когда-либо виденных мной мужчин)», — так писала Л.Е. Белозерская в своих мемуарах о появлении в их доме итальянского журналиста Малапарте, сыгравшего в истории, которая будет рассказана, решающую роль. «…Курцио Малапарте (когда его спросили, почему он взял такой псевдоним, ответил: “Потому что фамилия Бонапарте была уже занята”), человек неслыханно бурной биографии, сведения о которой можно почерпнуть во всех европейских справочниках, правда, с некоторыми расхождениями. В нашей печати тоже не раз упоминалась эта фамилия, вернее, псевдоним. Настоящее имя его и фамилия Курт Зуккерт. Зеленым юношей в Первую мировую войну пошел он добровольцем на французский фронт. Был отравлен газами, впервые примененными тогда немцами. На его счету немало острых выступлений в прессе: “Живая Европа”, “Ум Ленина”, “Волга начинается в Европе”, “Капут” и много, много других произведений, нашумевших за границей и ни разу на русский язык не переводившихся»1 .
В воспоминаниях Любови Евгеньевны Белозерской вместе с Макой (Михаилом Булгаковым) и Курцио Малапарте возникает девушка по имени Марика. В то время она проживала вместе с Булгаковыми в их квартире на Большой Пироговке. По всем воспоминаниям, она была очень красива и происходила из Тбилиси; полуармянка-полуфранцуженка уже почти год пользовалась гостеприимством четы Булгаковых. Спала в столовой, на старинном диване-ладье, называемой «закорюкой». Тогда ей было всего двадцать лет, в Москве ей удалось устроиться на работу на кинофабрику, а потом, как она писала в автобиографии, в Госкино. Любовь Евгеньевна, человек очень компанейский, уговорила Марику остаться у них, пока у нее не наладится жизнь в Москве. В небольшой квартире Булгаковых они жили весело и дружно: разыгрывали шарады и принимали гостей. Необычная красота Марики в свое время привлекала и Маяковского, он ухаживал за ней еще в Грузии, а потом и в Москве, но сердце ее склонилось к другому человеку.
Судя по неоконченному роману Курцио Малапарте «Бал в Кремле», в котором было много автобиографических подробностей, Марика весной 1929 года стала его помощницей-секретарем. В СССР он работал над книгой «Техника государственного переворота» и «Ленин — простой человек». «В основном я проводил дни в Институте Ленина, — вспоминал итальянский журналист, — который тогда еще не был открыт для посетителей: этой возможностью я был обязан Луначарскому, наркому просвещения и искусства. Моя юная секретарша Марика С. — грузинка из Тифлиса, которую порекомендовала мне мадам Каменева, сестра Троцкого и директор Интуриста, облегчала и ускоряла мою работу, переводя неопубликованные работы и письма Ленина, изучая официальные документы об Октябрьской революции, о роли Ленина и Троцкого в этих памятных событиях, помогая мне собрать драгоценный материал…»2 .
Это то немногое, что мы знаем о встречах молодых людей, которые постепенно переросли в любовный роман. Однако некоторые подробности романа Марики и Малапарте появились в книге «В России и в Китае», когда в 1956 году, уже будучи знаменитым итальянским писателем, возвращаясь из Китая в Европу, он заехал в Россию.
В главе «Марика как вчера» писатель рассказывал, как ходил по изменившемуся городу и вспоминал о частых встречах с Марикой на Новодевичьем кладбище в 1929 году, о прогулках через Лужники на Воробьевы горы. «От трамвайной остановки к монастырю нужно было больше километра идти по грязной тропинке, поросшей кустами ежевики, за которыми виднелись зеленые пруды — спустя целую жизнь писал Малапарте — …Милой Марике едва тогда было двадцать лет. …Мы садились на скамейку около могилы композитора Скрябина или на шершавый могильный камень Дениса Давыдова… Бывало, долгими часами мы молча сидели, прижавшись друг к другу, и смотрели на весеннее небо над Воробьевыми горами по ту сторону реки, смотрели, как оно медленно меняло цвет… Не знаю, любила ли меня Марика. Иногда мне казалось, что она все-таки хоть немного в меня влюбилась, притом как я сам был в нее влюблен…»3 .
Удивительно, что все эти годы он помнил девушку и, оказавшись в России, поехал на Новодевичье кладбище, подспудно надеясь встретить ее там.
Место для романтических прогулок возникает, конечно же, неслучайно. Квартира Булгакова на Пироговке, где обитала юная Марика, была совсем недалеко от Новодевичьего кладбища, там и встречались влюбленные. Наверное, Малапарте провожал ее до дому; они долго стояли у дверей или заходили вместе в квартиру Булгаковых. Следили ли за ними все это время крепкие мужчины из ОГПУ в черных кепках и сапогах? Несомненно, следили, но и об этом мы можем только догадываться.
Той же весной 1929 года Михаил Булгаков и сам гулял с Курцио Малапарте по Москве, и говорили они — об Иисусе Христе. О чем еще было говорить писателю с загадочным иностранцем?
Их диалог звучит в романе Малапарте «Бал в Кремле». «Как раз в эти дни в Театре Станиславского шла пьеса Булгакова «Дни Турбиных» — писал автор, — по его знаменитому роману «Белая гвардия», — Пискатор недавно поставил пьесу в Берлине, где она имела большой успех. Действие последнего акта происходит в Киеве, в доме Турбиных: братья Турбины и их друзья, верные царю офицеры, в последний раз собираются вместе, прежде чем отправиться на смерть. В последней сцене, когда вдали слышится «Интернационал», звучащий все громче, в город входят большевики, а братья Турбины с друзьями запевают гимн Российской империи «Боже, Царя храни!». Каждый вечер, когда на сцене братья Турбины с товарищами запевали «Боже, Царя храни!», зал вздрагивал, то здесь, то там в темном зале раздавались с трудом сдерживаемые рыдания. Когда занавес опускался и внезапно вспыхивал свет, заполнявшая партер пролетарская толпа резко оборачивалась взглянуть в глаза другим зрителям. У многих глаза были красными, у многих по лицу текли слезы. Из партера доносились громкие оскорбления и угрозы: «Ах, ты плачешь, да? Плачешь по своему царю? Ха! Ха! Ха!» — по театру пробегал злобный смех.
— В котором из персонажей твоей пьесы спрятан Христос? — спрашивал я у Булгакова. — Кого из персонажей зовут Христом?
— В моей пьесе у Христа нет имени, — отвечал Булгаков дрожащим от страха голосом, — нынче в России Христос — никчемный персонаж. В России не нужно быть христианами. Христос нам больше не нужен.
— Ты боишься назвать его имя, — говорил я, — ты боишься Христа»4 .
Напомним, что все эти встречи и разговоры происходили зимой и весной 1929 года, который был для Булгакова особенно драматичен. В январе была запрещена пьеса «Бег», продолжались непрерывные нападки на него и на его пьесу «Дни Турбиных» оголтелых РАППовцев. Писатель составил целый альбом оскорбительных вырезок из газетных статей. И конечно же, Булгаков не мог не чувствовать беспокойства, оттого что в их жизнь и их дом вошел загадочный итальянец.
Неслучайно в первом варианте редакции рукописи5 романа Булгакова (будущего «Мастера») иронически и тревожно звучит тема подозрительного иностранца. «Все, что нашептал Иванушка, по сути было глупо. Никаким ГПУ здесь не пахло, и почему, спрашивается, поболтав со своим случайным собеседником на Патриарших по поводу Христа, так уж непременно надо требовать у него документы». «Поболтав», «ГПУ», «со случайным собеседником», «по поводу Христа» — слова в рукописи к роману стоят рядом, комически убеждая в том, что «случайные» разговоры с незнакомыми иностранцами вовсе не должны вызывать интерес ГПУ.
Наверное, между собой Булгаков и Любовь Евгеньевна не раз обсуждали то, насколько далеко могут зайти отношения близкой им Марики и пылкого итальянца. Наверное, предполагали, что можно сделать… У Любови Евгеньевны было множество разнообразных знакомых. Еще летом 1928 года во время путешествия на пароходе в Астрахань она познакомилась с двумя кинематографистами. Одного из них, как вспоминала сама, летом 1929 года (то есть когда роман Марики с Малапарте был в самом разгаре!) она пригласила в гости. Им оказался сценарист, которого звали Сергей Ермолинский. Он стал часто приходить к ним домой и влюбился в Марику.
Любовь Евгеньевна и Булгаков, по всей видимости, стали сватать девушку, надеясь ее спасти от Курцио Малапарте. «Он хороший парень, — убеждал ее Булгаков, — как вспоминала сама Марика, — выходи за него». И скорее всего, подобное решение далось девушке с огромным трудом.
«Летом 1929 года он познакомился с нашей Марикой и влюбился в нее, — писала Белозерская об Ермолинском. — Как-то вечером он приехал за ней. Она собрала свой незамысловатый багаж. Мне было грустно»6 . … В октябре 1929 года Марика ушла из дома Булгакова в слезах, сопровождаемая слезами хозяйки дома и домработницы Маруси. Все было решено очень быстро. Но даже в скудных воспоминаниях о том скоропалительном браке приоткрывался механизм невеселой женитьбы. «Открыв чемодан, — вспоминала Марика, — я обнаружила в нем бюст Суворова, всегда стоявший на письменном столе Михаила Афанасьевича. Я очень удивилась. М.А. таинственно сказал: “Это если Ермолинский спросит, где твой бюст, не теряйся и быстро доставай бюст Суворова”, поднялся смех и прекратились слезы…»7 . Да, прекратились слезы. Очень важное замечание. Слишком короткое время отделяло роман Марики с Малапарте от союза с пришлым сценаристом.
Итак, мужем Марики стал Сергей Ермолинский. На нем и сойдется множество сюжетов и драм. Он — единственный среди героев нашей истории, окажется арестованным, выживет, напишет воспоминания, но до конца так и не узнает, в какой водоворот ему пришлось угодить.
К 1929 году он был уже вполне успешным сценаристом. Закончил отделение востоковедения в Московском университете, страстно увлекался литературой и мечтал писать о Грибоедове. Но кино, которое было тогда на пике своей популярности, невероятно его увлекло. Он работал на нескольких картинах с молодым Юлием Райзманом; они подружились и много путешествовали. В Москве Ермолинский жил на Остоженке у своего дядюшки старого политкаторжанина Вениамина Ульянинского. О нем существовал семейный анекдот. Когда Вениамин вернулся после революции из ссылки домой, его родной брат известный библиограф и коллекционер Николай Ульянинский сварливо повторял: «Эту-то революцию наш Венечка устроил!» (Потом несчастный библиограф, не выдержав всех ужасов советской жизни, покончил с собой.)
На основании воспоминаний дядюшки Вени Сергей Александрович написал сценарий фильма «Каторга», который тогда успешно шел в кинотеатрах. Жену Марику Ермолинский в дом дяди Вени привести не мог. Там было очень мало места. Поэтому Сергей Александрович арендовал комнату в Мансуровском переулке в доме театрального художника, приятеля Булгакова Сергея Топленинова. Как предполагается, именно этот дом был описан писателем как жилище Мастера. Булгаков часто приходил сюда в гости, что было вполне удобно, если представить недолгую дорогу от Большой Пироговской по Пречистенке, а затем поворот в Мансуровский.
Но где же был все это время Малапарте? Как он отнесся к потере Марики? Неизвестно. Считается, что к 1930 году его в Москве уже не было. Но все равно остается множество загадок. В книге «Бал в Кремле» Малапарте писал, что звал Марику с собой в Италию, ходил с ней вместе осматривать комнату покойного Маяковского сразу после его самоубийства. Но это было уже в середине апреля 1930 года. Марика замужем за Ермолинским. Если журналист все это сочинил, зачем так подробно рассказывал про их совместное посещение комнаты поэта? Наверняка он знал, что Маяковский был неравнодушен к девушке. Но Марика, много вспоминавшая впоследствии о Маяковском, никогда не упоминала имени Малапарте. Да и других итальянцев она не поминала.
А тогда, в 1929 году, для Ермолинского роль, назначенная ему в истории с Малапарте и Марикой, по-видимости, была тайной. Наверное, Булгаков испытывал некоторую неловкость перед ним. Он-то прекрасно знал, как журналист-итальянец относился к их Марике и как та относилась к нему. Но как ни сложна была конфигурация отношений Ермолинского и Марики, Марики и Малапарте, Ермолинский обрел тогда, может быть, самое существенное в жизни — дружбу Булгакова.
До и после
Именно в это время, как говорилось выше, Булгакова накрыли тяжкие обстоятельства, смешавшие все фигуры на доске. В августе он писал брату в Париж: «Вокруг меня уже ползает змейкой темный слух о том, что я обречен во всех смыслах»8 .
Писатель не выдерживает изоляции (он изгнан из театра, его не печатают и не ставят) и пишет письмо Сталину и правительству. Про это трагическое письмо, как выясняется, Любови Евгеньевне почти ничего не было известно. В мемуарах она пишет следующее: «По Москве сейчас ходит якобы копия письма М.А. к правительству. Спешу оговориться, что это “эссе” на шести страницах не имеет ничего общего с подлинником. Я никак не могу сообразить, кому выгодно пустить в обращение этот “опус”. Начать с того, что подлинное письмо, во-первых, было коротким. Во-вторых, — за границу он не просился. В-третьих, — в письме не было никаких выспренних выражений, никаких философских обобщений»9 .
Несмотря на трудности, преследовавшие мужа, Любовь Евгеньевна продолжала жить весело и на широкую ногу. Она училась на курсах вождения, мечтала о личном автомобиле, ходила на ипподром, делала ставки на бегах. В принципе, она особенно не меняла своих привычек. То, что Булгакова перестали печатать, ставить в театре, что его вещи клеймят в прессе, то, что он испытывает глубокий кризис, ее особенно не занимало. Эти темы не возникают в ее мемуарах.
Теперь письмо Сталину широко известно, и, кроме того, мы знаем, что печатала это письмо знакомая Белозерской Елена Сергеевна Шиловская, в которую Булгаков был уже серьезно влюблен. И в приемную его отвозила тоже она. Хотя, когда представляешь, каково ей было отбивать слова Булгакова о том, что он просит Советское правительство выпустить его с женой (то есть, Белозерской) за границу, становится понятно, как Елене Сергеевне было трудно такое печатать.
Любовь Евгеньевна плохо представляла связь этого послания с последующим звонком Сталина. «Однажды, совершенно неожиданно, раздался телефонный звонок, — писала она в мемуарах. Звонил из Центрального Комитета партии секретарь Сталина Товстуха. К телефону подошла я и позвала М.А., а сама занялась домашними делами. М.А. взял трубку и вскоре так громко и нервно крикнул “Любаша!”, что я опрометью бросилась к телефону (у нас были отводные от аппарата наушники).
На проводе был Сталин. Он говорил глуховатым голосом, с явным грузинским акцентом и себя называл в третьем лице. “Сталин получил, Сталин прочел…”…. Он предложил Булгакову:
— Может быть, вы хотите уехать за границу?»10
Ермолинский же в советском издании (!) своих Записок комментировал это событие как одно из самых серьезных и поворотных в судьбе Булгакова. «Почему последовал этот звонок? Может быть, ошеломила неподкупная прямота, с которой писатель писал о своем положении и вообще о положении литературы, стиснутой цензурой? Подкупило отсутствие всякого лицемерия и угодничества? Поразила неслыханная дерзость в высказывании своих взглядов? Автор был бесстрашно искренен. Такие люди не предают. Может быть, как раз это вызвало доверие?.. Спектакль «Дни Турбиных», безусловно, понравился. Сталин смотрел его пятнадцать раз (это зарегистрировано в журнальных записях театра). Почему — смотрел? Нравился уют турбинского дома? Вряд ли. Благородство героев? Возможно. Сталин прислушивался к тому, что говорилось на сцене, и, наверно, к тому, как реагировал зрительный зал. На сцене говорили о родине, об отечестве. Говорили о чести и долге офицера, принявшего воинскую присягу. Зритель не оставался равнодушным, хотя в ту пору эти понятия — «родина», «отечество», равно как и «офицер», «золотопогонник», — воспринимались враждебно, потому что были неотрывно связаны с именами Деникина, Колчака, Врангеля. Ну, конечно же, беспардонный автор заговорил об этом преждевременно. Он был бестактен, однако же… предвосхищал! Создавалась новая Россия, возникала держава, которую надо было сплотить единым чувством патриотизма. Вот и получилось, что к концу тридцатых годов слова «родина» и «отечество», а в войну не только «офицер», но и «генерал с лампасами» прочно вошли в нашу жизнь. Как знать, может быть, мелькнули у Сталина и эти мысли, когда он смотрел «Дни Турбиных»? Разумеется, это только мои домыслы. Кроме того, кажется мне, не примешались ли тут некоторые совпавшие побочные мотивы? Ведь знаменитый звонок прозвучал 18 апреля, то есть через четыре дня после выстрела Маяковского. Случайна ли такая поспешность? Каков по натуре Булгаков? Не способен ли он «удружить» еще одной литературной сенсацией — еще одним выстрелом?.. И это, разумеется, домыслы. Ничего из сказанного утверждать не могу. Но так или иначе, Сталин, играя с Булгаковым, как кошка с мышкой, вернул его к жизни.
И померещилось писателю Булгакову, что он, писатель Булгаков, нужен и находится под особой защитой. Его поняли! Не отсюда ли возникла пресловутая легенда о Сталине — тайном покровителе Булгакова? Кое-кого она до сих пор устраивает, хотя уже всем известно, что каждую новую пьесу Булгакова ожидали — катастрофы, одна коварнее другой, и его по-прежнему не печатали. Но — померещилось, померещилось! Булгаков поверил! Оправдалось ли это?»11
Все, что тогда сформулировал Сергей Александрович в отношении Сталина и Булгакова, трагедия обольщения писателя властью — потом разойдется по десяткам жизнеописаний писателя. Сергей Александрович знал и понимал всю ту драму изнутри и видел ее в полный рост.
Но в 30-е годы Ермолинский — преуспевающий сценарист, далекий от подобных размышлений. Он неплохо чувствует себя внутри советской системы. Пишет вместе с Юрием Крымовым сценарий фильма «Танкер “Дербент”», затем начинает работать с Шолоховым над экранизацией первой части «Поднятой целины». Второй том «Целины» еще не написан. Надо сказать, что Шолохов во время их встреч в Вешенской очень привязался к молодому сценаристу. Они много и охотно выпивали. Это сыграет свою роль в освобождении Ермолинского. Шолохов напишет не одно письмо в ведомство Берии о невиновности сценариста.
В ноябре 1932 года Булгаков наконец воссоединился с Еленой Сергеевной. Их путь навстречу друг другу был очень долгим. Они расставались, давали друг другу слово никогда не видеться. Но любовь оказалась сильнее. У Булгакова произошло то, что случилось в это время не с ним одним. В 1929 году период депрессии, черных самоубийственных мыслей совпал с кризисом в стране, концом НЭПа, великим переломом. Именно тогда он и встретил женщину, которая показалась ему — спасением. И спустя два с лишним года, — она стала для него больше, чем женой и другом, редактором, литературным секретарем.
А Марика — веселая подруга Любови Евгеньевны, трудно сходилась с Еленой Сергеевной и так и не сошлась. В отличие от Ермолинского, с которым Елена Сергеевна была вначале холодна, но затем их связала близкая дружба до конца ее дней. И тут надо отметить, что Булгакова дала Ермолинскому для написания воспоминаний свои дневники, чтобы он мог все вспомнить и выстроить историю десятилетней дружбы с писателем. Зачем она это сделала? Да просто все, что имел Ермолинский, — от писем до заметок и дневниковых записей — забрали при аресте в ноябре 1940 года.
Какими были отношения Ермолинского и Марики в те десятилетия? Об этом почти ничего не известно. Когда Булгаков тяжело заболел, то Марика, которая была еще и профессиональной медсестрой, пришла ухаживать за ним, а Ермолинский до самого 10 марта 1940 года тоже не покидал квартиру умирающего Булгакова. После его смерти встала проблема, что делать с неопубликованными текстами. Ермолинский, Елена Сергеевна и немногие оставшиеся друзья собирались и обсуждали невеселые перспективы публикаций Булгакова.
Но жизнь шла своим чередом, и летом Сергей Александрович поехал вместе с Евгением Габриловичем в Коктебель работать над сценарием фильма «Машенька». По странному совпадению, Ермолинский никогда жену свою Марикой не называл, домашнее имя ее тоже было Машенька.
Напомним содержание этой не вполне обычной картины. Героиня фильма Машенька Степанова (В. Караваева) — скромная телеграфистка из южного приморского городка, на время учебных тревог становится санитаркой. В зону предполагаемого «отравления» попадает таксист Алексей (М. Кузнецов), и несмотря на все протесты его укладывают на носилки звена сандружинниц во главе с Машенькой. Так происходит их знакомство. Она опаздывает на последний трамвай, который отвозит ее каждый день в загородное жилье, и Алексей предлагает ее подвезти. Пока они едут по ночной дороге и разговаривают, девушка проникается в нему симпатией. С этого вечера начинается ее тихая и до конца еще ей непонятная влюбленность в молодого человека. Ее чувство развивается постепенно. Когда Алексей заболевает и она ухаживает за ним в общежитии, оно перерастает уже в настоящую любовь. Но Машенька любит не передовика производства, как это часто бывало в советских фильмах, а простого парня, грубоватого и не очень тонкого. Он же не готов к любви этой необычной девушки, которую абсолютно искренне и неповторимо играла совсем еще юная актриса Валентина Караваева. Прежние героини тридцатых годов по большей части были волевыми женщинами, совершающим подвиги под стать мужчинам. «Девушка с характером» с Валентиной Серовой, Любовь Орлова из «Светлого пути», и даже Лидия Смирнова в таком фильме, как «Моя любовь», — были скорее историями побед и преодолений, но не в личной жизни, что более подошло бы женщинам-героиням, а в общественной или даже государственной. А здесь — в «Машеньке» — все было свежо и ново. Именно потому, что герои жили в мире не выдуманных, а подлинных конфликтов и драм. Алексей, которого любит Машенька, должен был еще дорасти до понимания, что за девушка оказалась рядом с ним. Его падение происходит на глазах зрителя, искренне сочувствующего Машеньке. И когда Алексей встретит ее уже время спустя на переднем крае финской войны, где она работает санитаркой, он кинется ее искать, поняв наконец, что потерял настоящую преданность и беззаветность. Но обнаружит уже изменившуюся Машеньку, ставшую взрослее и увереннее в себе. К счастью для него, она останется так же верна и предана ему. Такого рода история появилась неслучайно. В горькие и тяжелые годы конца 30-х годов, общего напряжения в ожидании войны, стала по-новому звучать тема любви как спасения, любви как надежды на избавление от морока и ужаса тех дней, месяцев и лет. И этот фильм, несмотря на его простоту, корнями уходил в традицию лучших сюжетов мирового искусства.
Для Ермолинского, как мы видим, тема любви и верности была очень важна и актуальна. Такая же сложная история связывала Евгения Габриловича с его женой Ниной Яковлевной, красивой, своенравной женщиной; их трудная жизнь была описана в книге «Четыре четверти», по которой Илья Авербах впоследствии снимет фильм «Объяснение в любви». Поэтому, когда сценаристы стали работать над «Машенькой», они несомненно вкладывали в сценарий собственные сокровенные представления о женской верности и преданности.
Осенью возобновились общие встречи и разговоры с Еленой Сергеевной по поводу булгаковского наследия. В те годы Любовь Евгеньевна часто заходила к Марике. Они жили недалеко друг от друга; от Пироговки до Мансуровского переулка рукой подать. Так и было до ареста в ноябре 1940 года С.А. Ермолинского. Заметим, что Любовь Евгеньевна нигде и никогда не вспомнит про этот арест, словно его никогда и не было. Будто бы жизнь Ермолинского и Марики лилась непрерывно до того момента, пока Сергей Александрович вероломно не ушел к другой в 1956 году. Так устроены мемуары, в которых умолчания, наветы и милые подробности часто перемешаны, создают выгодную для автора картину.
Небольшое отступление
Ермолинский один из первых напечатал свои воспоминания о Булгакове в журнале «Театр» (№ 9) в 1966 году (в сокращенной версии). Полный вариант «Записок о Михаиле Булгакове» был опубликован в сборнике 1981 года за несколько лет до смерти Ермолинского. Мемуары Сергея Александровича произвели на писательский, театральный и кинематографический мир огромное впечатление. И хотя в ближнем кругу Ермолинского рассказы о Булгакове слышали, многих поразило, что главной темой «Записок» стала — тема страха и его преодоления. Даже в книге, изрезанной цензурой, всем было понятно, о чем шла речь.
Воспоминания начинались с описания лыжных прогулок, которые Булгаков и Ермолинский в начале 30-х годов совершали вместе; в районе Остоженки они спускались к Москве-реке и шли к Воробьевым горам. Сергей Александрович был не очень умелым лыжником, и, съезжая с горы, все время падал. И вот, наконец, у него получилось скатиться с огромной горы и удержаться на ногах.
«— Это потому, что не боялся», — сказал ему тогда Булгаков. Они часто говорили о трусости как самом стыдном, что окружает их. Заканчивались мемуары рассказом о смерти Булгакова, которой предшествовали очень мрачные обстоятельства с постановкой пьесы «Батум» к 60-летнему юбилею Сталина, демонстративном отказе вождя от услуг драматурга, за которым почти сразу последовала его смертельная болезнь. Уход писателя оставил Ермолинского один на один с тем самым страхом, о котором столько думали и говорили, буквально растворенным в клеточках каждого дома, каждой квартиры, каждого человека.
Все, кто читал эти мемуары, понимали, о чем хочет сказать Ермолинский. Понимали, что масштаб осмысления времени, который задавал Булгаков в своих книгах, размышлениях и разговорах, был не только не высказан, но и не понят до конца — даже спустя пятьдесят лет. И Сергей Александрович, несомненно, мучился тем, что прошла целая жизнь, а тема страха осталась для его поколения все такой же актуальной. В скобках отметим, что для множества грядущих булгаковедов эта проблема вообще не будет ни важной, ни интересной. Исследователи хотели от Ермолинского и его мемуаров набора конкретных фактов; где, когда и во сколько он встречался с Булгаковым. О чем они говорили. В этом был определенный резон, потому что сведений о писателе было не так много. Но Ермолинский предупреждал, что писал именно записки, потому что более сложный биографический труд был для него невозможен еще и потому, что огромное количество материалов, на основании которых он хотел писать о своем друге, было уничтожено после его ареста.
Однако понимая, что записки о Булгакове будут неполными без его собственной трагической истории, Сергей Александрович стал писать вторую часть мемуаров — об аресте, последовавшем через семь месяцев после смерти Булгакова. Об этом лишь раз в жизни он сумел рассказать своей второй жене — Татьяне Луговской. Про серию ночных допросов, когда следователь одним ударом выбил ему зубы, про то, как сутками держали в «стойке», про попытку самоубийства при помощи осколка стекла. Воспоминания Ермолинского «Тюрьма и ссылка» вышли только в конце 80-х годов, уже после его смерти. В итоге у Сергея Александровича не оказалось ни особенной славы, ни больших денег, но за ним оставалось самое существенное — репутация порядочного человека.
Но прошло совсем немного лет после его смерти — и появились мемуары второй жены Булгакова — Л.Е. Белозерской, в которых Ермолинский описывался скользким, непорядочным человеком, чьи воспоминания являются сплошной выдумкой. Любовь Евгеньевна, главным образом, обвиняла Сергея Александровича в том, что он сделал несчастной свою первую жену Марику Чимишкиан, которая была вероломно оставлена им после двадцати семи лет совместной жизни. Потом уже появились свидетельства и самой Марики, записанные булгаковедами под чай и пироги у нее дома. Там говорилось, что Ермолинский старался через нее «втереться» в дом Булгакова. Она и только она была любимым другом Булгакова, его дорогим и «любимым Марроном», о чем свидетельствует фотография, подаренная писателем юной красавице. Сам же Ермолинский никаких дарственных фотографий от Булгакова никогда не получал, а ту, что напечатал в своей книге с надписью, украл у сына Е.С. Булгаковой — Сергея Шиловского — и представил как свою. Но и этого было мало.
Дальше на основании сказанного Любовью Евгеньевной, стали писать, что Ермолинский в своих воспоминаниях все выдумал, и сделал это специально, так как, скорее всего, был осведомителем. А почему бы и нет? Скорее всего, с него и списан в «Мастере и Маргарите» скользкий доносчик Алоизий Могарыч, фамилия Ермолинский, как и у Алоизия, — польская, и жил Сергей Александрович в Мансуровском переулке в такой же пристройке, где и Мастер, а главное, до того, как стать сценаристом, был журналистом, как и пресловутый Алоизий. Все сходится, — писали булгаковеды, увлекаясь все больше и больше. И так слово за словом, статья за статьей.
На глазах публики, которая знала Ермолинского и была по-настоящему изумлена, складывался воистину фантастический булгаковский сюжет, где все переворачивалось с ног на голову.
Удар наносился именно по репутации. И, как ни печально признавать, он достиг своей цели; с того времени многие читающие люди откликались на фамилию Сергея Александровича, презрительно морщась, памятуя, что она связана с каким-то скандалом.
В 2006 году я написала статью в журнале «Вопросы литературы» «Клевета как улика», где разбирала и опровергала все эти наветы, но, как оказалось, это была слабая защита. Клевета удивительно стойко держится.
Шли годы, но я и представить не могла, что всплывут новые, необычные факты из жизни булгаковского окружения. Оскорбления и наветы на Ермолинского в свете открывшихся обстоятельств приобретали совершенно другой смысл.
С недавних пор я стала понимать, что страшная чекистская система, созданная Сталиным, постоянно требовала новых жертв. Люди слабые и нечестные, которых утягивало в водоворот негласных допросов и тайных встреч с Лубянкой, чудом выжившие, то ли для того, чтобы отвести от себя подозрения, то ли еще по каким-то мотивам, пытались перенести внимание с себя на кого-нибудь другого. Система или же сам загнанный в тупик человек выбирал некую жертву, и это часто принималось обществом на веру. Уводило от подозрений. Здесь работал своего рода отлаженный механизм, и его следы я находила, казалось бы, в несхожих сюжетах.
Арест
Ермолинского арестовали 24 ноября 1940 года. В своих воспоминаниях он писал: «В начале октября 1940 года я стал замечать, что возле моего дома в Мансуровском переулке прохаживается парочка — чаще всего он и она. Иногда они заходили, словно прячась, и в наш дворик. Я решил, что идет слежка за каким-то домом по соседству».
Но следили почти открыто за ним. Все произошло как всегда ночью. Ворвались, объявили, что арестован, перевернули библиотеку, бумаги. Увезли. На Лубянке после всех процедур привели в кабинет. «В его режуще-солнечном свете (я стоял против окон) передо мной возникли силуэты военных в энкаведистской форме, мне показалось, что их очень много, и все они почему-то, едва я вошел, стали громко кричать на меня. Они кричали негодующе, перебивая друг друга, словно нарочно создавая сутолоку из голосов, но из их крика я все же понял, что меня обвиняют в наглой пропаганде антисоветского, контрреволюционного, подосланного белоэмигрантской сволочью, так называемого писателя Михаила Булгакова, которого вовремя прибрала смерть. Как я ни был сбит с толку, но все же пытался объяснить, что ни я, ни Союз писателей не считаем Булгакова контрреволюционером, и что, напротив, мне поручили привести в порядок его сочинения, имеется специальное постановление, и что я… Несвязные обрывки моих объяснений вызывали всеобщий хохот, меня тотчас прерывали и опять, словно состязаясь друг с другом, кричали, пока кто-то коротко не приказал: «Уведите его. Пусть подумает»12 .
Итак, прозвучало имя Булгакова.
Допросы, как было принято, начались спустя две недели. Там были вопросы и о подозрительном обучении Ермолинского на факультете восточных языков японскому языку. О встречах с итальянцами. Складывалась убедительная картина того, что он мог быть шпионом и японской, и итальянской разведок. Но почему-то что-то не склеивалось. И тогда снова вернулись к Булгакову.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Обв. Ермолинского Сергея Александровича
От 13–14 декабря 1940 года
Вопрос: С писателем БУЛГАКОВЫМ вы знакомы?
Ответ: С писателем БУЛГАКОВЫМ до его смерти был хорошо знаком.
Вопрос: Произведение БУЛГАКОВА «Роковые яйца» вы читали?
Ответ: Произведение «Роковые яйца» БУЛГАКОВА я читал, когда оно было помещено в альманахе «Недра».
Вопрос: Каково ваше мнение об этом произведении?
Ответ: Я считаю «Роковые яйца» наиболее реакционным произведением БУЛГАКОВА из всех, которые я читал.
Вопрос: В чем заключается реакционность произведения «Роковые яйца»?
Ответ: Основной идеей этого произведения является неверие в созидательные силы революции.
Вопрос: О своем мнении вы как писатель сообщали в соответствующие органы?
Ответ: О реакционном содержании произведения «Роковые яйца» никуда не сообщал потому, что произведение было опубликовано в печати.
Вопрос: С БУЛГАКОВЫМ вы говорили о контрреволюционном содержании этого произведения?
Ответ: «Роковые яйца» были опубликованы задолго до моего знакомства с БУЛГАКОВЫМ, поэтому разговоров по существу произведения не было, но я помню, что БУЛГАКОВ говорил мне о том, что «Роковые яйца» сыграли резко отрицательную роль в его литературной судьбе, он стал рассматриваться как реакционный писатель.
Вопрос: Ваша дружба с контрреволюционным писателем БУЛГАКОВЫМ явление не случайное, а есть результат ваших антисоветских взглядов?
Ответ: Антисоветских взглядов у меня не было, а о своей дружбе с БУЛГАКОВЫМ, если нужно, могу рассказать. Причем ничего антисоветского в этой дружбе не было.
Протокол записан с моих слов верно и мною прочитан; С. Ермолинский.
Допросил: Оперуполн. 5 отд. 2 отдела ГУГБ НКВД мл. лейтенант госбезопасности (подпись).
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Ермолинского Сергея Александровича
От 27 декабря 1940 г.
Допрос начался в 11 часов
Окончился в 0 час. 30 мин.
Вопрос: 14 декабря 1940. Вы показали, что произведение БУЛГАКОВА «Роковые яйца» является контрреволюционным. Зачем же вы его у себя хранили?
Ответ: Альманах, в котором было напечатано реакционное произведение «Роковые яйца», был подарен мне автором в числе других своих произведений. Ничего преступного в этом хранении я не видел.
Вопрос: Вы не только хранили его контрреволюционные произведения, но и разделяли его антисоветские взгляды. Следствие требует рассказать о вашей совместной антисоветской работе.
Ответ: Никакой антисоветской работы я не вел ни с кем, в том числе и с БУЛГАКОВЫМ. Реакционное произведение «Роковые яйца» хранил потому, что оно было подарено мне автором.
Вопрос: БУЛГАКОВ в своем автографе на контрреволюционном произведении «Роковые яйца» посвящал вас в свою «литературную неудачу». Что это за неудача?
Ответ: БУЛГАКОВ в беседе
со мной говорил, что произведение «Роковые яйца» сыграло отрицательную роль в
его литературной судьбе потому, что критика квалифицировала его как
реакционного писателя.
Вопрос: Как БУЛГАКОВ в беседе с вами расценивал свое произведение «Роковые яйца» и как он отнесся к критике?
Ответ: Разговор по этому поводу происходил давно, мне трудно восстановить в памяти формулировки БУЛГАКОВА. Примерно он называл это произведение сатирическим памфлетом на ряд недостатков советской действительности 1922–1923 годов.
Вопрос: Как вы расценивали высказывание БУЛГАКОВА?
Ответ: Я соглашался с тем, что произведение сатирическое, но говорил, что у критики есть все основания назвать это произведение реакционным.
Вопрос: Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с БУЛГАКОВЫМ?
Ответ: В 1929 году меня
с БУЛГАКОВЫМ познакомила его тогдашняя жена БЕЛОЗЕРСКАЯ Любовь Евгеньевна.
Вопрос: Когда и при
каких обстоятельствах вы познакомились с БЕЛОЗЕРСКОЙ?
Ответ: С БЕЛОЗЕРСКОЙ Любовью Евгеньевной я познакомился на волжском пароходе примерно в 1929 году.
Вопрос: Каковы политические взгляды БЕЛОЗЕРСКОЙ?
Ответ: Ничего о политических взглядах БЕЛОЗЕРСКОЙ сказать не могу. Тем более за последнее время, так как я с ней совершенно не встречался.
Вопрос: Вследствие каких причин вы с ней не встречаетесь?
Ответ: Охлаждение наших взаимоотношений с БЕЛОЗЕРСКОЙ объясняется тем, что после ее развода с БУЛГАКОВЫМ я продолжал с ним и его женой встречаться и поддерживать дружеские взаимоотношения.
Вопрос: БЕЛОЗЕРСКАЯ была в эмиграции?
Ответ: БЕЛОЗЕРСКАЯ Любовь Евгеньевна в эмиграции была.
Вопрос: Что вам известно о жизни БЕЛОЗЕРСКОЙ в эмиграции?
Ответ: Со слов БЕЛОЗЕРСКОЙ мне известно, что она выехала за границу в первые годы после революции вместе со своим тогдашним мужем литератором ВАСИЛЕВСКИМ. Подробности ее пребывания за границей мне неизвестны, так же как неизвестны подробности ее возвращения в СССР.
Вопрос: Когда и с кем из иностранцев БЕЛОЗЕРСКАЯ БЫЛА ЗНАКОМА?
Ответ: Мне известно о ее знакомстве с французом СТЕБЕРОМ. Годы ее знакомства не помню.
Вопрос: Вы были знакомы со СТЕБЕРОМ?
Ответ: Да, с французом СТЕБЕРОМ я был знаком.
Вопрос: Когда, где и при каких обстоятельствах вы познакомились со СТЕБЕРОМ?
Ответ: Год знакомства со
СТЕБЕРОМ не помню. Познакомила меня с ним БЕЛОЗЕРСКАЯ на моей квартире по Мансуровскому переулку в доме № 9, кв. 1. Встреч у меня с
ним после знакомства не было.
Допрос прерывается.
Протокол записан с моих слов верно и мной прочитан. С. Ермолинский.
Допросил Оперуполн. 5 отделения 2 отдела ГУГБ НКВД мл. лейтенант госбезопасности: (подпись).13
На допросах возникнет имя Пиччини, представителя фирмы «Фиат», близкого приятеля Курцио Малапарте. «Марика познакомила нас еще с одной занятной парой, — писала Любовь Евгеньевна в своих мемуарах. Он — Тонин Пиччин, итальянец, маленький, подвижный, черный, волосатый жук, вспыльчивый, всегда готовый рассердиться или рассмеяться. Она — русская, Татьяна Сергеевна, очень женственная, изящная женщина, влюбленная в своего мужа, всей душой привязанная к России.
Представляю себе, как она тосковала, когда ей пришлось вместе с мужем уехать в Италию. Он был инженер, представитель фирмы “Фиат”, а их всех “за ненадобностью” (?) выдворили из Союза. Если бы они оба были сейчас живы, они непременно вернулись бы в нашу страну теперь, когда “Фиат” снова стал в чести.
М.А. написал им шутливые “домашние” стихи, которые я, конечно, не помню.
Вспоминаю лишь строки, касающиеся Пиччина:
Я голову разбу, — кричит
И властно требует ключи,
ключи от машины, которую водила (и неплохо) Татьяна Сергеевна. Они бывали у нас, мы бывали у них. Часто кто-нибудь из них заезжал за нами на машине, чтобы покататься…»14 .
Заметим, однако, что имя самого Малапарте на допросах не прозвучит ни разу.
Удивительнее всего, что ни Марику, к тому времени Марию Артемьевну Ермолинскую, ни Белозерскую на Лубянку не вызывали, и официально про итальянцев не спрашивали. Хотя, может быть, нам просто не все известно. В истории с арестом Ермолинского всплывут и другие поразительные подробности, к которым я еще вернусь.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Обвиняемого Ермолинского Сергея Александровича
От 21 января 1941 года
Начало допроса 11 час.
Окончен допрос 15 час. 12 мин.
Вопрос: Кто из общих знакомых у вас с ПИЧИНИ проживает сейчас в Москве?
Ответ: Общие знакомые в данное время в Москве проживают следующие:
1. БЕЛОЗЕРСКАЯ Любовь Евгеньевна — быв. жена БУЛГАКОВА.
2. Мать жены ПИЧИНИ — ФЛЕЙШЕР Нина Яковлевна.
3. Сестра жены ПИЧИНИ — ФЛЕЙШЕР Мария Сергеевна, ранее работала в конторе ПИЧИНИ, сейчас не знаю где.
4. МЕНЧУКОВ — журналист, родственник Татьяны Сергеевны ПИЧИНИ, больше никого нет.
В настоящее время с указанными лицами знакомства не поддерживаю.
Вопрос: БУЛГАКОВ и его жена Елена Сергеевна были знакомы с ПИЧИНИ?
Ответ: БУЛГАКОВ был знаком с ПИЧИНИ, а Елена Сергеевна не знаю, была ли знакома.
Вопрос: У вас были совместные встречи с ПИЧИНИ и с БУЛГАКОВЫМ?
Ответ: Да, была у меня на даче в Болшево.
Вопрос: В каком году?
Ответ: Год нашей совместной встречи не помню.
Вопрос: Каков характер встречи?
Ответ: Встреча у меня на даче представителя итальянской автомобильной фирмы «Фиат» ПИЧИНИ с писателем БУЛГАКОВЫМ и со мной делового характера не носила.
Вопрос: В каких же целях на даче иностранный подданный фашист ПИЧИНИ встречался с советским писателем БУЛГАКОВЫМ и вами?
Ответ: Никаких целей при встрече на даче не было.
Вопрос: Что же вас объединяло с фашистом ПИЧИНИ?
Ответ: Ничего не объединяло.
Вопрос: Однако вы с ним встречались в течение нескольких лет. Чем же это объяснить?
Ответ: Встречи с представителем итальянской автомобильной фирмы «Фиат» ПИЧИНИ и его женой происходили потому, что моя жена с детских лет подруга жены ПИЧИНИ, и резко порывать это знакомство я считал неудобным.
Вопрос: Вас с фашистом ПИЧИНИ объединяла совместная антисоветская работа. Следствие требует рассказать об этом.
Ответ: Никакой совместной антисоветской работы ни с ПИЧИНИ, ни с другими лицами я не вел.
Допрос прерывается.
Протокол записан с моих слов верно и мною прочитан: С. Ермолинский.
Допросил: Оперуполн. 5 отд. 2 отдела ГУГБ НКВД мл. лейтенант госбезопасности (подпись)15 .
На допросах настойчиво проводилась тема антисоветской деятельности Булгакова и необходимость создать видимость некой организации, которой руководил покойный писатель, где Ермолинский был одним из членов. «Подойди к столу и распишись, — говорил ему после избиений следователь в Лефортово. — Тебе предъявлено обвинение по статье 58-й. Прочти, прежде чем подписывать. Читать умеешь, интеллигент с высшим образованием. Видишь — пункт первый: измена родине и шпионаж. Далее — участие в контрреволюционном заговоре и антисоветская пропаганда».
Он не подписывал. А после непрерывных избиений и пыток Ермолинский решил покончить с собой. Описывал он это так. «Я уже улавливал малейшее шевеление за дверью. Глазок щелкнул, закрылся, я хорошо слышал, как от моей камеры удалялись шаги. В то же мгновение я полоснул осколком по вене на левой руке. Кровь брызнула. Но они бдительны, чертовски бдительны! Ворвались тотчас. В неясном сознании я видел, как вокруг меня суетятся люди, мелькнул человек в белом халате. Мне туго перевязали руку повыше локтя, йодом смазали рану и наложили бинт на порванное место. Нет, рана была неглубока. Я слышал, как они говорили: — В карцер бы его за это… — Нельзя, загнется… — Вам-то что, а мне отвечать?.. Впрочем, мне было все равно, о чем они говорили. Я тихо лежал. Койку в этот день оставили открытой»16 .
Он выжил. Они говорят, что снимают с него шпионаж, итальянцев, но все больше — о Булгакове. «— Тебе, как лучшему другу, нужно толково, без длинных рассуждений и объективно изложить антисоветскую атмосферу в доме Булгакова, рассказать о сборищах, проходивших там. Можешь не называть имен, а вот высказывания его самого нас интересуют. — Он положил передо мной лист бумаги. — Или, может быть, тебе легче не писать, а отвечать на вопросы? Изволь, давай так, я согласен.
— Могу по-разному, но боюсь, что мои ответы вас не устроят, потому что в них не может быть ничего порочащего имя моего друга.
И вдруг все ясно стало в моей голове. Я понял, чего от меня добиваются. Все происходившее раньше было не более чем подготовка к этому. Теперь можно трезво разбираться в каждом его слове. И только бы не терять спокойствия»17 .
От него будут требовать, чтобы он подписал протокол с утверждением о том, что Булгаков был вдохновителем всех антисоветских сборищ. Ермолинский отказывался. Они смеялись ему в лицо и говорили, что грех не спихнуть все на покойника. «Но как объяснить этому человечку с кубиками, — вспоминал Ермолинский, — что очернить память друга для меня — подлейшее из предательств? Имеет ли он представление о том, что такое дружба? Здесь одно мерило — цепляние за жизнь. Даруют жизнь — радуйся и ползи!»
Этот субтильный интеллигент, у которого то и дело отнимали очки, стоял насмерть. Тут надо остановиться и еще раз подчеркнуть, что ничего изобличающего Булгакова Ермолинский не подписал. То есть, если бы он когда-то писал доносы или был приставлен к писателю, то зачем ему было упираться на следствии ценой постоянных мучений? Так что это ложь. Потому что для него честь и достоинство оставались важными и в тюрьме, и в камере, и перед лицом смерти. И тогда, отказываясь клеветать на мертвого Булгакова, он совершил свой главный, никому неведомый, абсолютно незаметный подвиг. Потому что, убей его на допросе, расстреляй, никто бы никогда этого не узнал. И конечно же, внутренний голос твердил ему, что он упирается напрасно, и в этом волчьем мире достоинство никому не нужно. Однако он стоял и выстоял.
И вот чудо случилось, и дело Ермолинского рассыпалось. Иногда признание или непризнание вины в кабинете на Лубянке могло многое изменить в жизни и судьбе человека. И следствие застыло. А в июне 1941 года началась война. В октябре его вместе с другими арестантами бросили в товарный вагон, поезд не раз бомбили, но он дошел до новой тюрьмы. На остановках вынимали трупы, давали селедку и ведро воды на всех. Потом Сергей Александрович узнал, что где-то рядом с ним в столыпинском промерзшем вагоне ехал такой же зэк, как и он, бывший академик Николай Иванович Вавилов. Он умер в Саратовской тюрьме и был похоронен на ее задворках. Когда Ермолинского привели в камеру, ему даже не сказали, в какой город его привезли.
«Парижанка»
Итак, Ермолинского снова вызывают к следователю уже в Саратове и дают в руки папку с его делом.
«Ознакомьтесь и распишитесь. Что же там оказалось, в этой папке? Ордер на арест, подписанный прокурором, рядом с его подписью закорючка Петра Андреевича Павленко. Затем бумажки-ходатайства голубоглазого о необходимости продления следствия с соответствующими положительными санкциями. Этих бумажек накопилось много. И наконец, я прочитал довольно длинную «экспертизу» Всеволода Вишневского, в которой была охарактеризована моя деятельность, главным образом на кинофабрике Госкино («Мосфильме»), где я допускал на художественном совете антисоветские высказывания и препятствовал прохождению подлинно революционных произведений. В частности, он указывал на то, что именно по моему настоянию был отвергнут сценарий «Мы — русский народ». Написанное, заявлял я, еще не сценарий, а бесформенная патетика. Мое же творчество (это слово было взято в кавычки) представляет собой не более чем ловкое приспособленчество, скрывающее мое истинное лицо. Он приводил примеры, не припомню какие, из моих сценариев и моих выступлений. Многие строчки этой «экспертизы» были густо подчеркнуты красным и синим карандашами. Вслед за Вишневским неожиданно оказались показания Ильи Захаровича Трауберга, удивившие меня. Илью Трауберга, ленинградского кинорежиссера, вызвали в Москву и назначили начальником сценарного отдела нашей кинофабрики, там я с ним и познакомился. Он написал коротко, примерно так: «Знаю С.А. Ермолинского как высококвалифицированного сценариста, отличного работника и не сомневаюсь в его честности». Если припомнить те времена, то это был поступок на редкость благородный, причем поступок человека, никак не связанного со мной дружбой.
Перевернув последнюю страничку «дела», я с некоторым недоумением посмотрел на следователя.
— На предыдущих допросах, — сказал я, — моим следователем неоднократно упоминались свидетельства целого ряда лиц. Приводились слова, якобы сказанные мною, в которых я издевался над выборами в Советы («какие выборы, если один кандидат, бери и механически опускай бюллетень»); что известны мои ехидные насмешки над некоторыми деятелями искусства и литературы, которые готовы распластаться, лишь бы по головке погладили, Сталинскую премию выдали; что я глумился над произволом цензуры, и т.д. и т.п. (Добавлю в скобках для читателей этих записок, что я мог высказывать подобные мысли и даже припомнить имена людей, которым или в присутствии которых высказывал их, но промолчу, потому что заодно с доносчиками легче легкого ошельмовать и безвинных людей. Закрываю скобки.) В Саратове же я подчеркивал другое. На каком основании, говорил я, мой московский следователь утверждал, что на квартире Булгакова происходили антисоветские сборища и я участвовал в них? У него, у следователя, грозился он, имеются показания моих близких друзей и друзей Булгакова, подтверждающие это. Где они?
Новый, саратовский следователь нахмурился. Однако же он и тут ответил мне без обиняков:
— Допускаю, что следствие располагало и такими показаниями, но не все показания, хотя и учитываются, прилагаются к делу.
— Понимаю. «Тайные показания», — сказал я. Он пропустил мимо ушей это мое замечание и сказал:
— А цензуры у нас нет. Это вы напрасно.
— Понимаю. А как насчет булгаковских сборищ?
— Это отпало, — чуть повысив голос, ответил он. На этом разговор, скорее беседа, чем допрос, окончился»18.
Итак, «тайные показания» в деле были. Но Ермолинскому их, конечно же, не показали. Я их тоже не видела, когда в 90-е годы читала допросы в архиве ФСБ. Папка была очень тонкая, но по ее сторонам были конверты, тщательно заклеенные. Можно было читать только следственное дело, но доносы, спрятанные там, конечно же, нет.
Но в прошлом году мне удалось в ГАРФе получить дело Сергея Ермолинского по его реабилитации. Было это непросто, но все-таки оно очутилось у меня в руках. Сначала мне показалось, что все документы мне более-менее знакомы. Был еще большой итоговый допрос прокурора Хорнашова от марта 1941 года. Видимо, утрясали это дело, стараясь свести все, что было. И вот на одной такой итоговой бумажке, приготовленной следователем к заседанию, на обратной стороне постановления оказались выписаными для быстроты ознакомления прокурора — те самые «тайные показания», на основании которых был произведен арест Ермолинского.
Небольшой листок бумаги. С одной его стороны напечатано:
«Повестка к заседанию особого совещания при народном комиссаре внутренних дел.
В одной графе. Докладчик — Образцов. № дела — 2128. В другой графе. Установочные и характеризующие данные. Ермолинский Сергей Александрович, 1900 года рождения, уроженец гор. Вильно, русский, гр-н СССР, беспартийный, бывший член Союза сов. писателей, киносценарист.
Арестован 24 ноября 1940 года и держится под стражей в Саратовской тюрьме НКВД.
Обвиняется в том, что.
В период 1939–1940 годов в кругу своих знакомых вел антисоветские разговоры, в которых осуждал мероприятия партии и правительства.
В области литературно-кинематографической деятельности с 1927 по 1940 год в ряде киносценариев — «Земля жаждет» «Железная Бригада» и в других — неправильно отображал трудовую деятельность советского народа, а в киносценарии «Закон жизни» (соавтор) возводил клевету на жизнь советской молодежи, — т.е. в преступлениях, предусмотренных ст. 59 п. 10 ч. 1-я УК РСФСР.
Виновным себя не признал.
Изобличается агентурными данными источников «Парижанка» и «Дипломат» и материалами экспертизы.
На обратной же стороне этой повестки
острым простым карандашом отдельные тезисы доноса. Изобличается.
I) Негласный допрос «Парижанки».
1) Руков<одство а<нти>/с<оветскими> кружками.
2) Выборы формальны
3) Арестов<ано> рук<оводство> страны
4) О законе трудов<ой> дисципл<ины> действ<ия> разрушительные
5) Между коммунизмом и фашизмом разл<ичий> мало выск<азывал> симпатии к Гитлеру.
II) Изобличается Венкстерн19 14.11.1938
Осужден ОСО от 11.09.1939
Изобличает как участник антисоветской группы.
III) С 1931–1936 поддерживал с женой знакомство с представителем итальянской фирмы Фиат — Пиччини.
Сверху: обс. 35 и 3 высыл. из Москвы»20 .
«Парижанка» (по агентурному имени понятно, что это женщина) хорошо знакома и с Ермолинским и с его взглядами.
Негласный допрос, вероятно, на конспиративной квартире. Сколько их было? Таких квартир могло быть множество в Москве. Сюда приходили раз в месяц, раз в неделю. Там снимали показания с агентов люди в гражданской одежде, которые доброжелательно, убедительно, а главное, настойчиво объясняли, что никакого выхода нет и необходимо сообщать все, что известно.
Кем же могла быть «Парижанка»? Другой, кроме Любови Евгеньевны Белозерской, «парижанки» в окружении Ермолинского просто не было. Конечно же, это предположение, потому что до сих пор документы доносов и имена показаний агентов нам не раскрыты. И вряд ли это скоро произойдет. Но возможно, что Любовь Евгеньевну и могли использовать как агента, еще с тех самых пор, как она вернулась в Советскую Россию.
Белозерская происходила из дворянской семьи. В 1918 году она встретилась с известным журналистом, знакомым ей еще по Петербургу, Ильей Марковичем Василевским, писавшим под псевдонимом «Не-Буква», и вышла за него замуж. Вместе с Василевским в феврале 1920 года из Одессы отбыла в Константинополь, в эмиграцию. Именно ее злоключения были описаны Булгаковым в пьесе «Бег». В том же году они переехали с мужем во Францию: сначала в Марсель, а затем в Париж, где Василевский стал издавать собственную газету «Свободные мысли», скоро прекратившую свое существование из-за отсутствия средств. Любовь Евгеньевна выступала в балетных труппах на подмостках парижских театров. Ее рассказы о Париже помогали Булгакову в написании «Мольера» и сцен с Корзухиным из «Бега». Зимой 1921–1922 годов Белозерская с мужем переехала в Берлин, где Василевский стал сотрудничать в «сменовеховской» просоветской газете «Накануне», активно печатавшей тогда очерки и фельетоны Булгакова. Затем они вместе возвращаются в Советскую Россию, где Л.Е. Белозерская расстается с Василевским, несмотря на его противодействие, и в конце 1923 года оформляет с ним развод. В начале января 1924 года на вечере, устроенном редакцией «Накануне» в честь писателя Алексея Николаевича Толстого, недавно вернувшегося из эмиграции, Белозерская познакомилась с Булгаковым. Эта встреча привела к тому, что Булгаков оставил свою первую жену, Татьяну Николаевну Лаппа (предварительно оформив с нею формальный развод), и в октябре 1924 года женился на Белозерской. Их брак был зарегистрирован 30 апреля 1925 года. Василевский был арестован 1 ноября 1937 года. Обвинен в участии в контрреволюционной террористической организации. Его имя было включено в сталинский расстрельный список, датированный 10 июня 1938 года (№ 23 в списке из 152 человек под грифом «Москва-Центр»). Был расстрелян 14 июня 1938 года.
В мемуарах Любовь Евгеньевна вспоминала, как помогала Булгакову работать над пьесой «Бег». «Сцена в Париже у Корзухина написана под влиянием моего рассказа о том, как я села играть в девятку с Владимиром Пименовичем и его компанией (в первый раз в жизни!) и всех обыграла. Он не признавал женской прислуги. Дом обслуживал бывший военный — Клименко. В пьесе — лакей Антуан Грищенко»21 .
Как видим, у Л.Е. было слишком много крючков, за которые ее можно было зацепить: негласно допрашивать, снимать показания. Одного только возвращения из эмиграции хватило бы с избытком. Бывший муж будет арестован. Булгаков находится под постоянным надзором. Еще и друзья-иностранцы. С 1932 года до 1940 года включительно среди их с Булгаковым друзей-пречистенцев, бывших сотрудников ГАХНа, шли постоянные аресты. В книге М. Чудаковой «Жизнеописание Булгакова» приводится очень характерный рассказ О.С. Северцевой (племянницы арестованного А. Габричевского) о знаменитом Мике Морозове, шекспироведе, который был завербован именно из-за своего происхождения. «…Но темные тени чем дальше, тем больше ложились на эту среду… С ним же разыгралась в одном из самых близких ему «пречистенских» — у Ляминых — домов «чудовищная», по определению рассказывавших нам о ней Н.А. Ушаковой и М.В. Вахтеревой, история. При всем собрании гостей он ударил по лицу Наталью Алексеевну Габричевскую (ту, про которую Б.И. Ярхо сложил двустишие: «Всех на свете женщин краше Габричевская Наташа…»). На него кинулись А.Г. Габричевский и H.H. Лямин, вытолкали из квартиры и спустили с лестницы. Больше в этих домах он уже не бывал. А много лет спустя, встретив Н.А. Габричевскую в Коктебеле, он спросил ее: «Неужели Вы не поняли, зачем я это сделал?..» И пояснил, что ему было нужно именно чтобы он публично был изгнан из милого дома. «А среди гостей, — добавил он еще одну (ужасавшую рассказчицу и до сего дня) подробность, — находился человек, который мог это происшествие, где нужно, подтвердить…». (Курсив мой. — Н.Г.)22 Так Морозов при помощи скандальной пощечины дорогой ему женщине попытался вырваться от той проклятой «службы». Кто был тот человек, который должен был все подтвердить? Может быть, и Л.Е. Белозерская. А может быть, кто-то еще. Сколько таких людей было в том кругу, мы не знаем.
Мы уже писали, что отношение Любови Евгеньевны Белозерской к Ермолинскому было крайне негативное. И если в мемуарах она еще более-менее сохраняет приличия, то, когда она рассказывала о нем кому бы то ни было, то в выражениях не стеснялась.
Вот ее изложение истории их знакомства с Ермолинским некоему Л. Яковлеву, где она не называет имени, но все ясно и так. Яковлев записывает ее рассказ. «В 1928 году в начале лета Белозерская едет в Вольск, чтобы разыскать могилы близких, погибших от голода в Поволжье. На этом же пароходе оказался кинорежиссер по фамилии, кажется, Вернер, в свите которого пребывал некий молодой человек, не избежавший действия ее чар. Она же, при всем безразличии к нему, по присущей ей доброте, привела его в дом и познакомила с Булгаковым. И стал он одним из тех, кто потом рушил этот дом, расширяя и углубляя поначалу незаметные трещины, проявлявшиеся под ударами жизни, становившейся час от часу труднее. Потом он ушел из ее дома вслед за Булгаковым, пытаясь выкорчевать из его памяти все хорошее, связанное с нею.
После смерти и после воскресения Булгакова-писателя желание мстить Белозерской приобрело у этого бывшего молодого человека, если судить по его собственным словам, патологические очертания. Так, например, он, безо всякого стыда и не понимая кощунственности своих слов, сам признавался в своих воспоминаниях, что предлагал Е.С. Булгаковой убрать (?!) сделанное рукой писателя посвящение — «Любови Евгеньевне Булгаковой» — романа «Белая гвардия». На что Елена Сергеевна, памятуя, видимо, о том, что она сама появилась подле Булгакова отчасти из-за неразборчивости Белозерской в знакомствах, просила его оставить Белозерскую в покое, потому что «Люба — добрая женщина!» Тем не менее «Булгакова» (так в рукописном оригинале) была заменена на «Белозерскую»… И лишь в своих мемуарах, полностью опубликованных уже после смерти Е.С. Булгаковой, он попытался отыграться, не пожалев чернил ни для Л.Е. Белозерской, ни даже… для Е.С. Булгаковой.
А Белозерская смеялась и, успокаивая возмущенных, в том числе и меня, говорила, что эти воспоминания вообще не так уж плохи, а она перед кем угодно и даже на очной ставке с их автором легко защитит себя одной фразой:
— Он мстит мне за мою несговорчивость!
Пусть же звучит в ее защиту это чисто женское и потому, наверное, самое верное и милосердное объяснение причин столь давней вражды, ибо во многом эти воспоминания действительно интересны и ценны. О своей неудавшейся попытке соблазнить жену писателя этот булгаковский «друг» не вспоминает, очевидно, оставив признание в этом грехе для Страшного Суда…»23 .
Про то, что Ермолинский находился под чарами Любови Евгеньевны, ничего не известно. И Страшный суд оставим на совести рассказчика24 .
Ермолинский в своих воспоминаниях прямо писал, что ему не нравилось в Любови Евгеньевне Белозерской. В шестидесятые годы шли разные разговоры про Елену Сергеевну Булгакову. Многое приходило из «лагеря» Белозерской. Он негодовал и хотел написать обо всем, потому что считал себя защитником Булгаковой. О том, как Елена Сергеевна сдерживала его, он написал откровенно сам. «Свои черновые записки о Булгакове (в отрывках опубликованные в журнале «Театр» еще в 1966 году) я прежде всего прочитал Лене и сказал ей, что она для меня решающий цензор и может вычеркивать все, что покажется ей неверным, не дай бог, выдуманным или бестактным. Она попросила меня лишь об одном: как можно короче написать о Л.Е. Белозерской. Даже малейшее нелицеприятное суждение о ней с моей стороны непременно будет рассматриваться как подсказанное Леной. «Кроме того, — говорила Лена, — Люба все-таки добрая женщина и никогда не упрекнет тебя в неблагородстве только за то, что ты любил Мишу и стал моим, а не ее другом. И ведь она знает, как много ты пережил за эти годы. Разве этого недостаточно, чтобы понять, что твоя жизнь в Мансуровском кончилась? Все стало у тебя по-другому. Может быть, и ты сам стал немного другим. Нет-нет, я уверена, что она поняла, как, я думаю, поняла Марика, ведь она поняла?
Лена! Я помню твои слова и вычеркнул все лишнее, написанное в запале, ибо не мог не защищать тебя, когда Миша ушел к тебе, перестал быть Макой и Масей-Колбасей, а про тебя говорили бог знает что. Ты многого не знала, но тебя, конечно, больно укололо, что большинство «пречистенцев» перестало бывать в твоем доме. До войны я продолжал встречаться с Любовью Евгеньевной (она часто заходила к нам, потому что дружила с Марикой, моей прежней женой), но холодок между нами все более чувствовался. Как видишь, я рассказал о ней очень сдержанно, стараясь не произнести ни одного неосторожного слова. И если прорвалась кое-где ирония, то считай, что это от дурной склонности моего ума; за внешним — подсматривать подкладку. Повинен в этом. Но теперь, когда тебя не стало, что-то окончательно надорвалось в моем отношении к ней»25 .
Отметим все-таки, что и сестра писателя Надежда Булгакова-Земская указывала в своем письме к Елене Сергеевне на эту же несправедливость Булгакова по отношению к первой жене.
Москва26 . 05.III.1956 г. Милая Люся!
Я знаю, что ты теперь
работаешь над подготовкой Мишиного архива для сдачи его в Пушкинский дом. В
связи с этим я хочу написать тебе мое мнение о посвящениях на произведениях
брата Миши.
Я знаю, что были случаи,
когда посвящения у него выпрашивали, что он был против посвящений и в последнее
время собственноручно снимал все посвящения со своих произведений. Поэтому я
думаю, что не надо оставлять посвящений ни на одном из его произведений.
Особо следует сказать о
посвящении на печатных экземплярах романа «Белая гвардия». Там стоит:
«Посвящается Любови Евгеньевне Белозерской». Когда я впервые прочитала это
посвящение, оно было для меня совершенно неожиданным и даже больше того —
вызвало тяжелое чувство недоумения и обиды. Михаил Афанасьевич писал «Белую
гвардию» до своего знакомства с Любовью Евгеньевной. Я сама видела в
1924 году рукопись «Белой гвардии», на которой стояло: «Посвящается Татьяне
Николаевне Булгаковой», т.е. первой жене брата Миши (Татьяне Николаевне
Булгаковой, урожденной Лаппа, на которой он женился в 1913 году). И это было
справедливо: она пережила с Мишей все трудные годы его скитаний, после
окончания университета, в 1916–1917 годах и в годы Гражданской войны, она была
с ним в годы начала его литературной деятельности. Об этом есть свидетельства и
в его письмах, и в рассказах начала 20-х годов. Роман «Белая гвардия»
создавался при ней.
Поэтому снятие ее имени и посвящение романа «Белая гвардия» Любови Евгеньевне было для нас, сестер Михаила Афанасьевича, и неожиданным, и неоправданным.
Это мое мнение разделяет и
сестра Вера, которая тоже видела рукопись романа «Белая гвардия» с посвящением
Татьяне Николаевне Булгаковой.
Я прошу тебя не оставлять
никаких посвящений ни на одном из произведений Михаила Афанасьевича, в том
числе снять посвящение и с «Белой гвардии».
Да ты и сама знаешь, что
Михаил Афанасьевич снимал все посвящения со своих произведений, говоря, что не
нужно их.
Написать тебе это письмо я
считаю своим долгом, так как думаю, что моя просьба о снятии посвящений
совпадает с волей брата Миши.
Твоя Надя.
Ссылка. История в письмах
Но что стало с Марикой? Где она была? Что делала? Конечно же, она смертельно боялась. Но ее имя тоже почти не звучит на допросах. То, что и она могла пройти через систему негласных допросов, несомненно. Ее связь с итальянцами была очень близкой (через подругу детства, которая была замужем за Пиччини). Не говоря о ее работе с Малапарте, напечатавшим свой скандальный труд в Париже, а затем, поссорившимся с Мусолини и угодившим в итальянскую тюрьму. Кто-то интересовался им? Или нет? Марика много знала о прекрасном итальянце. Но, может быть, о нем забыли? Про это нам пока ничего не известно. Правда, Пиччини, пока был в Москве, переписывался с Малапарте, и трудно представить, что наши органы не перлюстрировали переписку. Но опять же, все, что связано с Малапарте и его отношениями с Советской Россией, покрыто мраком неизвестности.
А Сергей Александрович войну встретил в Саратовской пересыльной тюрьме, откуда его тяжелобольным осенью 1942 года выбросили с «волчьим билетом» на улицу.
Перед тем как отпустить, ему зачитали постановление ОСО (Особого совещания), согласно которому он подлежал высылке на три года. Тогда он даже не понимал, что его подвергли самому легкому наказанию. Не лагерь, а ссылка! Ермолинский писал, что думал, что просто оказался не нужен НКВД, но эта организация почти никогда не выпускала человека на свободу. Здесь все-таки, видимо, сработало то, что подследственный не подписал ни одной самообличающей бумажки. Признание — оставалось царицей доказательств, а подделывать подписи в таком невнятном деле, видимо, не стали.
«В удостоверении, выданном мне вместо паспорта, было только сказано, что я, такой-то, «социально опасный», что подписью и печатью удостоверяется.
— Получай дорожный паек, и чтобы в двадцать четыре часа тебя не было в Саратове, — сказал мне человек, объявивший мне приговор ОСО»27. Дальше он, больной, оказался на улице в незнакомом городе. Его умирающего выходила простая женщина, Прасковья Федоровна Новикова, потерявшая на войне и мужа и сына. После того как он встал на ноги, отправился к месту своей ссылки. Энкавэдэшник послал его на станцию Чиили, на которой поезд, шедший из Москвы в Ташкент, обычно останавливался на одну минуту.
Оттуда он и отправил одно из первых писем Марике, на которое спустя время и получил ответ.
30 ноября 1942 г. Ермолинский — Марике28
Машенька, очень трудно
передать, с каким волнением я читал эти листочки, написанные твоей рукой.
…Твоей рукой! Твои листочки! Машенька моя, как страшно было думать, что я
навсегда потерял тебя! И кажется невозможным счастье, что ты опять будешь со
мной! <…>
Приехал я сюда совсем
разбитый и больной, совсем без денег, с опухшими ногами — сама понимаешь, в
каком же ином виде я мог еще быть? <С>начала
ночевал на вокзале, а потом люди, участливо ко мне отнесшиеся, помогли найти
угол. <…> Я заметно лучше себя чувствую и лучше выгляжу, ноги бодро
держат меня и не пухнут, волосы отрастают, я уже не такой бритый каторжник. На
днях получил очень дружескую телеграмму от Юли <Райзман>
— он в Алма-Ата, обещает
всякое содействие в моих кинематографических делах.
Теперь самое важное.
Машенька, солнышко мое, хочешь ли ты приехать ко мне? Чиили
— милый городок с глиняными домами, с вербами и серебристыми тополями, кругом
степь и степь, над степью прекрасное небо. <…>
Машенька моя родная, я очень устал от своего одиночества, так хочется, чтобы близкий, любимый, родной человек был рядом. Ну да разве нужно об этом писать, — ты понимаешь — иначе не могло бы и быть. Тяжелый позади путь.
Но Мария Артемьевна Ермолинская приезжать не торопилась. Она собиралась из Москвы ехать в Тбилиси, на свою родину, где устроилась на работу в местный госпиталь. Она считала, что и Ермолинский должен приехать к ней туда же. Однако она не понимала, или не хотела понимать, что он находится в положении ссыльного, который ходит каждую неделю отмечаться в НКВД и не может изменить место своего проживания.
14 декабря 1942 г. Ермолинский — Марике29
…В свой переезд в Тифлис я
не очень-то верю, разве только, если какой-нибудь Миша Чиаурели заинтересуется
мною (я ему окажусь с руки как драматург!), — вот так вот, как заинтересовались
мной ленинградцы и москвичи. Что же еще можно придумать? Свое
квартирное положение в Чиили мне, кажется, удается
улучшить (тьфу! тьфу! Пока не пишу подробностей).
Из предыдущих писем ты должна уже иметь представление о моей здешней жизни. И —
право — мои Чиили
совсем-совсем не так плохи. <…>
Не забывает меня и Люся30.
Из контекста писем понятно, что Марика уже в Тбилиси.
28.XII.1942. Ермолинский — Марике31
Чиили
…Читал твои письма, и мне
так захотелось очутиться в Тифлисе, что, кажется, сел бы и поехал тотчас же, не
теряя ни одной минуты. И хотя свыкся я со своим одиночеством,
невозможным представляется, что я могу быть «дома», т.е. с тобой (дом — там,
где ты), но я стараюсь совсем не думать об этом, не позволяю себе распускаться,
и все равно так иной раз подопрет, таким иной раз «бедным стрелочником» себя
почувствуешь, что мочи нет. Заключил из твоих писем, что в Тифлисе ты
все же устроена (главное, дружишки есть), и мне
страшно стало настаивать на твоем переезде в пустынные
Чиили. <…>
Ложусь рано, часов в 9–10.
Иногда (к вечеру) <з>ахожу
на вокзал, болтаюсь на станции, проходят поезда, у станции толкучка, бабы
продают сушеную дыню, молоко. И кругом бесконечные просторы, огромное небо,
начинают лаять собаки, наступает ночь, надо идти домой, перелезая через арыки.
<…>
Часто получаю письма от
Люси. Позавчера приехал из Ташкента в командировку один
человечек (студент ташкентский) и привез мне посылку от Люси — бумаги (ура!),
табаку, махорки (целый мешок!), спичек (5 коробок, ура!), немного чаю, кофе и
даже конфет (которые я не ем, а 1 января разделю и подарю детям хозяйки, малыш
Виктор никогда в жизни не ел конфет). Вообще, письма Люсины удивительно
хорошие, каждый раз пишет она, что любит меня нежно, просит писать чаще и
беспокоится обо мне. <…>
Наступает новый год. Родная моя, хорошая, любимая, третий новый год встречаю я без тебя, и грустно как!
Елена Сергеевна Булгакова в то время жила в эвакуации в Ташкенте во флигеле писательского дома (ул. Жуковского, 54), на балахане (верхней надстройке узбекского дома), с младшим сыном Сережей, а внизу в двух небольших комнатах под ними — Луговские: Владимир, поэт, его сестра Татьяна Александровна и очень недолго — их мать, вскоре умершая в ташкенской больнице. В тот день, который Ермолинский описал в письме, Елена Сергеевна побежала к Татьяне Луговской. Она потом описала свои первые, еще невстречи с будущим возлюбленным, которые незаметно приближали их друг к другу.
«…— Ты знаешь, Сережа нашелся, — сказала ей Елена Сергеевна.
— Какой Сережа?
— Ермолинский.
Он в ссылке в Казахстане. Надо было бы посылочку ему сделать, а у меня ничего
не осталось. Все проели».
Посылку они соорудили вместе.
«И вдруг — радость! — писал в воспоминаниях Ермолинский. — Посылочка от Лены из Ташкента! Мешочки, аккуратно сшитые «колбасками», в них были насыпаны крупа, сахар, чай, махорка, вложен кусочек сала, и все это завернуто в полосатенькую пижаму Булгакова, ту самую, в которой я ходил, ухаживая за ним, умирающим. И развеялось щемящее чувство одиночества, повеяло теплом, любовью, заботой, домом…».
Так Татьяна Александровна Луговская впервые узнала о существовании Сергея Александровича Ермолинского.
28.XII.42. Ермолинский — Марике32
…Очень меня порадовало, что Райзман, Крымовы и Шолохов оказались настоящими друзьями.
Ты опять пишешь, чтобы я сообщил подробно, как обстоит дело. Я уже писал тебе,
что кончилось оно ничем, а попал я сюда на основании коротенького постановления
особого совещания от 26 сентября 1942 года. Отношение ко мне (особенно в
последнее время) было хорошее, причина в постановлении была указана только одна
— разговоры, [но их] больше ничего нет.
Время шло, но Марика не приезжала. Из подборки этих писем видно, как непросто складывались их отношения. Он — пораженный в правах, ссыльный, ожидающий не только писем, но и ее приезда. Она — ее писем у нас нет, но из контекста ясно, что у нее находились сотни причин, чтобы не приезжать. « Вскоре после Лениной посылки я получил письмо от Марики. Она писала, чтобы я не беспокоился о ней: устроилась хорошо, работает, даже почувствовала, что нашла свое призвание. Немного трудно было тотчас после того, когда я исчез. Она рассчитывала на «Машеньку», потому что сценарий утвердили наконец во всех инстанциях и мне причитались в окончательный расчет последние 25%, но их ей не выдали. Эти деньги получил мой соавтор, которому пришлось одному, без меня, вносить все поправки. Кроме того, Марика писала, как много горечи пришлось ей испытать, когда она смотрела готовый фильм, а моей фамилии в титрах не было — только соавтора».
26.01.1943. Чиили. Ермолинский — Марике33
Недавно из
Алма-Ата в Москву проезжал Юля, и я его видел. Очень изволновался, ожидая
поезда. Ведь это был первый близкий человек, с которым я встретился после двух
лет. Разговор получился бестолковый, как и полагается, и мы оба всплакнули.
Встреча эта взбаламутила меня, на несколько дней выбила из колеи. Поезд ушел и
как будто унес мою свободу! Международный вагон показался мне неправдоподобным
напоминанием прежней жизни, а из двух-трех фраз я понял, что живут они там в Алма-Ата, пребывая в прежних интересах, хотя и
жалуются на всевозможные неудобства и трудности жизни (ах, боже мой, какие
неудобства! боже мой, какие трудности! Просто стыдно
говорить!). Пусть мир разламывается, столько горя человеческого, что его
перестают замечать, а в студии — прежняя мышиная возня, те же интересики, карьерочки, вол<неньица> тревожат сердца заслуженных лауреатов. Студия
хлопочет, чтобы меня «перевели» в Алма-Ата,
но я не знаю, хорошо ли это? <…>
По-прежнему часто пишет мне Люся. Недавно получил письмо от <sic> Вл. Серг., он пишет мне, что в Мансуровском все благополучно. Из его письма узнал о смерти Тяпочки. Я так и знал, что он не будет без меня жить. Филипп Филиппович помер в тот день, когда умер Миша, а Тяпка безнадежно заболел тотчас же, когда я отправился на тот свет. Мое счастье всегда было неразрывно связано с животными и птицами.
Он подчеркивает почти в каждом письме, что Люся (Е.С.) помнит о нем. Что он от чужих людей узнает о судьбе их квартиры на Мансуровском, о судьбе своей таксы Тяпы.
12.II.1943. Чиили. Ермолинский — Марике34
…Моя хорошая, моя родная,
вот уже больше трех месяцев, как я здесь, в Чиилях,
и, кажется, не осталось у меня веры, что когда-нибудь увижу тебя! Счастье это
кажется невозможным, невообразимым — и тянется, тянется мое одиночество,
ужасная пустыня вокруг меня, трудно даже себе представить!
Она не едет. Хотя он на свободе, и они три года были в разлуке.
25.II.1943. Чиили. Ермолинский — Марике35
И, может быть, я тебе уже
совсем не нужен, и ты не пишешь мне об этом пока, чтобы я окончательно не упал
духом и не потерял остатки сил к жизни? Что делается в твоем сердце, моя
Машенька, моя единственная, моя дорогая Машенька? Мысли всякие истерзали меня,
и я должен покаяться в этом, прости меня.
Ему очень стыдно признаваться в своей слабости, в своем чувстве одиночества.
4.III.43. Чиили. Ермолинский — Марике36
Машенька, моя родная! Очень
загрустил, столько времени не получая от тебя писем. Не могу понять, что же это
такое? Если бы не две телеграммы, которые добрались до меня в конце февраля, я
бы совсем пал духом. И чорт знает
что в голову лезло! Исправно пишет мне только Люся — от нее узнаю о каждом
человеке, который хоть чем-либо может быть мне интересен. Недавно в Ташкент
приезжала Магарилл (жена Козинцева), расспрашивала Люсю обо мне и сообщила, что
Пырьев (?!) вкупе с
алма-атинскими режиссерами твердо решили «отхлопотать» меня. <…>
Не помню, писал ли я тебе,
что в январе неожиданно получил я перевод на 500 руб. из Самарканда. Оказалось,
что это послал мне Женя Шиловский! Сейчас я расплатился с этим долгом и узнал
(от Люси), что Женя, существующий на весьма скромную зарплату, продал свою
гимнастерку, чтобы выручить меня. Ну? Разве не трогательный факт. Нет, пожалуй,
можно подождать и пока не вешаться на вербе.
А в Алма-Ате и Ташкенте о нем постоянно говорят, придумывают способы, чтобы вытащить его в нормальную жизнь.
31.III.43. Чиили. Ермолинский — Марике37
…Читала ли ты про премии? Женя Габр — в сиянии славы пересчитывает деньги. Очень противно. И я думаю, что разрешение на мой приезд получено в некоторой связи с этой премией. Юля не пишет ни слова. В общем, поездка моя в Алма-Ата — <sic> выплыла ко времени, и она может быть частично занимательна, даже если я поссорюсь. Жди вестей из Алма-Ата (надеюсь, что в конце концов уеду) и пиши чаще, а то очень бывает тяжко в моем одиночестве.
Получение Сталинской премии за «Машеньку» было и радостно, и унизительно. Имя Ермолинского было вычеркнуто из титров, там остались только Ю. Райзман как режиссер и Е. Габрилович, как единственный сценарист. Негласный договор о том, что Габрилович должен был отдать половину причитающейся суммы Марике, не был исполнен. И оставил Ермолинского навечно врагом Габриловича. Хотя последнему искренне казалось, что он свои обязательства выполнил.
1.IV.43. Чиили. Ермолинский — Марике38
Дорогая Машенька, получил
твою телеграмму по поводу моих грустных писем. И все-то я огорчаю тебя! Вот
сейчас ты прочла про премии и, наверное, огорчилась за меня. Что поделаешь,
такова уж смешная моя судьба. Но, честное слово, это пустяки, я еще десять
таких «Машенек» сочиню, голова бы была цела, а главное — я все равно перехитрил
всех! Я обзавелся не одной, а двумя Машеньками, и, если одну можно было
наполовину украсть у меня, то вторую — которая в
Тбилиси — никто уж не отнимет, нет таких сил, такой лжи, подлости и коварства!
Видишь — как! <…>
Пришло письмо от Кути (Люси), она пишет, что уверена, что студия и Райзман примут самые энергичные меры, чтобы вытянуть меня на поверхность. Это — по ее мнению — в связи с премией! Ерунда, я никому и ни во что не верю. Люди сейчас заботятся только о себе, каждый оказывает помощь другому лишь в расчете извлечь из него какую-либо пользу и норовит при этом дать меньше, чем получить.
Он пытается утешать и
обеспокоенную жену. В такое время ей не помешали бы деньги, но понятно, что они
поражены в правах. «…Моего имени нельзя было упоминать, я понимаю: я был под
следствием. Но как мог человек, считавший меня своим другом, воспользоваться
моей бедой и присвоить себе труд полностью, даже при любых оговорках, ему не
принадлежащий? Нет, хуже, гораздо хуже! Как мог человек, считавший себя другом,
не подумать о жене друга? Испугался? Или попросту, закрыв глаза, заткнув уши,
решил нажиться на такой беде, какая случилась со мной? И это в то время, когда
уже почти все понимали, что такое эта беда!.. Я думал об этом действительно в
потрясении. Добро бы случайный соавтор, случайная совместная работа… Как
стыдно! Как страшно!.. У меня заболело сердце. Не было нитроглицерина. Я лежал
плашмя»39 .
И вот он, наконец, выбирается в Алма-Ату к друзьям. Настроение его резко меняется.
28.IV 43. Алма-Ата. Ермолинский — Марике40
Машенька,
солнышко мое любимое, ты знаешь из моих писем, что отправлялся я в Алма-Ата
неуверенный и настороженный, а встретили меня здесь настолько хорошо, что я до
сих пор очухаться не могу. Сразу же мощная компания лауреатов
(тут все знакомые тебе фамилии во главе с Черкасовым) отправились к Наркому, и
мой вопрос решился в два дня. Я оставлен в Алма-Ата.
Нет, право же, право, я не подозревал о таком отношении к себе со стороны
кинематографистов — вдруг обнаружилось, что я любим ими, и кто только не
кидался мне на шею, прямо-таки удивительно — даже мосфильмовские
машинисточки и секретарши. Видишь, Машенька, значит,
я не так уж дурен!
Живу я пока у Юли, вот уже
десятый день — и окружен заботой самой нежной. В этой же квартире — Козинцевы.
Кукла-Магарилл вдруг оказалась душевнейшим
человечком и волновалась, когда решался мой вопрос, будто я — родной человек.
Ах, Машенька, как это все дорого! На днях я перееду в гостиницу (уезжает
Шкловский, и вселюсь я). Пока это номер временный, т. о.
придется еще похлопотать насчет комнаты, но мне очень
помогают, и я надеюсь, что к твоему приезду все уладится. Во
всяком случае, я твердо (в первый раз за все это время) послал тебе телеграмму
— и написал «выезжай», ибо в первый раз появилась у меня уверенность, что я
прежний Сережа — и ты увидишь меня, как прежде — хожу я по студии, и все вокруг
меня — будто ничего не случилось, думаю о сценарчике,
смотрю материал, кому-то помогаю и советую (сейчас, в частности, Пудовкину по «Русским людям»). <…>
Алма-Ата
«Однако что за чудеса произошли со мной? — писал он в своих воспоминаниях. — Каким образом я мог очутиться в Алма-Ате в то время, когда пребывание не только в республиканской столице, но и в любом более-менее крупном городе категорически было запрещено ссыльным. …В первый же день приезда я узнал, что Николай Константинович Черкасов (кстати, лишь отдаленно меня знавший), известнейший артист, депутат Верховного Совета, подхватив Сергея Михайловича Эйзенштейна (для дополнительного престижа), отправился к наркому НКВД Казахстана и обратился с просьбой о скорейшем вызове меня из Чиилей. По его пламенным словам выходило, что Центральная объединенная студия, состоявшая из самых блистательных имен «Мосфильма» и «Ленфильма», буквально задыхается от нехватки опытных сценаристов, а я могу реально помочь в создании боевого военно-патриотического кинорепертуара, не говоря уже о том, что и сам Эйзенштейн постоянно нуждается в моих советах. Феноменально! Нарком обещал удовлетворить просьбу…
Да, я ощущал удивительное человеческое тепло в Алма-Ате, посматривая на подушку Эйзена, простыню Пудовкина, плащ Козинцева, и думал, что никакой я не отверженный, не «социально опасный». Словно канули в Лету те совсем недавние времена, когда после моего ареста многие знакомые, даже близкие, старались не встречаться с моей женой, не звонить ей: боялись. Можно было стереть мое имя, обворовать меня безнаказанно, делать со мной что угодно… Э, казалось, было и прошло! Прошло ли?»41
Однако вскоре Ермолинский оказался в больнице. Он заболел брюшным тифом. Именно тогда Марика наконец приехала к нему. Сначала за ним ухаживали Софья Магарилл и Мария Смирнова.
«Жаркое алма-атинское лето 1944 года подходило к концу… В это время по «Дому Советов» прокатилась эпидемия брюшного тифа. Первым заболел звукооператор 3. Залкинд. Он скончался в больнице (последней его работой был фильм Фридриха Эрмлера «Она защищает Родину»). Вскоре в больницу отвезли и меня.
Больница была переполнена. На полу, в коридорах валялись больные, и только Н.А. Коварский, не жалея голосовых связок, темпераментно, как это он умел, настоял, чтобы койку со мной втиснули в палату.
В тифозном бреду ко мне вернулись вдруг мои Чарусы, странные сновидения, почему-то возникавшие в первые ночи моего пребывания в тюрьме. Теперь, как и тогда, они были до удивления далеки от действительности, ни от чего не отталкивались, существовали сами по себе, унося меня в идиллические просторы, и снова видел я реку, катер, праздничных гостей, призрачных, не имевших ни лиц, ни имен. Прорываясь в сознание, я узнавал Софочку Магарилл, приносившую мне протертую кашу, потом вместо нее — Машу Смирнову»42 .
Когда он начал возвращаться к жизни, то выяснилось, что Софья Магарилл (жена Григория Козинцева), заразившись тифом, умерла.
Война шла к концу. Ермолинский провожал поезда; для него въезд в столицу был закрыт. Потом друзья с «Грузия-фильм» помогли ему перебраться под Тбилиси. Там они некоторое время прожили с Марикой, которая после войны ездила то в Москву, то в Тбилиси. Ермолинский тайно объявлялся в Москве, что было незаконно. Как-то он приехал, чтобы показать пьесу о Грибоедове, которую написал в ссылке. Тогда случилась его встреча с Татьяной Луговской. Ему было сорок шесть лет, а ей — тридцать восемь. Оба они были несвободны.
Татьяна Луговская вспоминала, как они впервые увидели друг друга в доме ее подруги художницы Елены Фрадкиной, когда он, приехав из ссылки, читал свою пьесу о Грибоедове. «Помните, как я пришла в 1947 году к Фрадкиной слушать «Грибоедова», — писала она в воспоминаниях — и навстречу мне поднялся с дивана какой-то очень длинный, так мне показалось, белокурый и очень бледный человек в очках, очень худой и больной, и рука была тонкая и узкая. Это были Вы. Фрадкина позвала еще каких-то режиссеров в надежде, что они возьмут Вашу пьесу.
Вы читали, заметно волнуясь, из-за этого я слушала плохо: это мне мешало. Пьесу хвалили, но ставить ее никто не собирался.
Вы содрали у меня с пальца бирюзовый перстенечек, сказали, что он принесет Вам счастье. Потом все ушли. На улице я оказалась между Вами и Гушанским. Оба Вы сильно качались. Когда у Никитских ворот я спросила, где Вы остановились, я получила ответ: — Буду ночевать на бульваре. — Я этого не допущу, пойдемте ночевать ко мне.
Пьяный Гушанский демонстративно качнулся, надвинул шапку на лоб и зашагал прочь, всем своим видом показывая всю недопустимость моего предложения. Среди ночи дама зовет ночевать первый раз увиденного человека.
Мы закачались в Староконюшенный переулок. Мои окна были освещены. К чести моего мужа, должна сказать, что он встретил нас радостно.
— Сережа, откуда ты взялся? (Действительно, откуда? Они знали друг друга с незапамятных времен.)
Появилась припрятанная четвертинка, встреченная восторженно. Я легла спать в маленькой комнате. Они в большой коротали ночь.
Я проснулась утром от телефонного звонка. Вы звонили Лене Булгаковой: — Я у Татьяны Александровны Луговской. Так получилось. Я был пьяный, и она взяла меня в свой дом.
Вот так состоялось наше первое знакомство»43 .
Ермолинский снова вернулся в Тбилиси, чтобы отбывать бессрочную ссылку. Он жил в небольшом доме творчества писателей Сагурамо. Шли бесконечные осенние дни одиночества и тоски, он должен был постоянно ходить отмечаться в НКВД, а ответ из Москвы о судьбе пьесы не приходил. И тогда он совсем отчаялся. Однажды он приготовил веревку и присмотрел крюк. Именно в этот момент раздался стук в ворота. Стук был столь настойчивым, что на него невозможно было не откликнуться. Он спустился. Почтальон передал ему письмо от Татьяны Луговской.
Потом она признавалась, что никогда в жизни не писала мужчинам первая, но тут словно что-то подтолкнуло ее. Она писала, что все время думает о нем, просила его не отчаиваться, терпеть, надеялась на встречу. Так он остался жить.
«…Письмо Ваше так меня взволновало, — отвечал осчастливленный Ермолинский, что я почувствовал нестерпимую потребность немедленно, тут же совершить какой-нибудь подвиг. Если бы я был летчик, то учинил бы в воздухе какое-нибудь такое-эдакое поразительное антраша. Если бы был воин, то, может быть, взял какую-нибудь совершенно неприступную крепость. Если бы был Пушкин, то разразился бы шедевром грусти и любви — таким, что через столетия прослезились бы от душевного умиления загадочные наши потомки. Но так как я ни то, ни другое и не третье, то мне ничего не остается, как только, предавшись очаровательным грезам, утешить себя мыслью, что мне отпущена Богом именно такая созерцательная жизнь — и больше ничего. Благословляю Вас, что Вы существуете на свете! И целую Вас почтительнейше за строчку — «мне скучно без Вас».
Пьесу, наконец, разрешили ставить в Театре им. Станиславского, Сергея Александровича вызвали в Москву. Репетиции шли одна за другой. И тогда же начался очень трудный и в то же время очень счастливый роман.
«…Сколько звонков по телефону в КГБ, вранья его сестре, отказов в прописке, прятанья его у меня от милиционеров, которые приходили к тетке выгонять его из Москвы, вздрагивания его руки, если мы встречали милиционера на улице, ночных вызовов в таинственный номер на Арбате к оперуполномоченному, подлостей бывших «друзей»44 .
В 1948 году он приехал в Москву со своей женой Марикой Артемьевной и поселился с ней в доме у своей тетки в арбатском переулке. У него не было прописки, его постоянно вызывали в милицию. И вот после 1953 года можно было уже вздохнуть.
Жизнь влюбленных проходила в каютах разнообразных пароходов. Только там они могли быть вместе. Один пароход, другой, третий. Река создавала ту неспешную, размеренную жизнь, в которой было место и для спокойного разговора, и для шуток. В своих воспоминаниях он успел написать о том, как он видел итог своей жизни с первой женой: «Жизнь моя с Марикой, как выяснилось немного позже, разладилась. Но, избави бог, не надобно думать, что ее можно в чем-либо винить. Может быть, она мало любила меня или, может быть, любила, но не понимала, что возвращается к ней другой человек, совсем другой! Разве мы до этого плохо жили? Посчитать прошлое ошибкой? Нет, не нужно, неправда это, обидная для обоих. Но жизнь потребовала иных душевных усилий, и мы очутились уже на разных сторонах дороги. Впрочем, такое случается нередко, и для этого совсем не нужно быть в долгой разлуке. Часто люди живут вместе и продолжают жить, хотя живут уже отдельно друг от друга. Снаружи вроде бы ничего не произошло — счастливая, благополучная пара, — а, оказывается, никакой близости давно нет, и произошло это незаметно. Боясь признаться в случившемся даже самим себе, примазывают трещинку, а она все расширяется и расширяется… А если разлука долгая-предолгая, может быть, вечная, а если испытания переворотили душу человека, — что тогда? Кого винить?.. Преклоняюсь перед вами, верные жены! Верю в твердокаменные сердца мужей. Но беда-то приходит все-таки изнутри? Не надо никого винить»45 .
В конце 1956 года Ермолинский ушел от Марики, а Татьяна Луговская покинула своего мужа.
Ирония судьбы состояла в том, что итальянский писатель Курцио Малапарте именно в это время оказался в Москве, как уже говорилось выше, даже пошел на Новодевичье кладбище на место их свиданий, в странной надежде встретить свою красавицу.
История с фотографией
Именно с легкой руки обиженной Марии (Марики) Артемьевны Ермолинского будут обличать, что будто бы он «украл» фотографию Булгакова, подписанную сыну Елены Сергеевны Сереже. И выдал за фотографию, подаренную себе. Разговор произойдет, конечно же, после смерти и Ермолинского, и Елены Сергеевны, которые не смогут ответить на это нелепое обвинение.
Вот запись того разговора в середине 80-х.
Курушин. Мария Артемьевна, а вот фотография Михаила Афанасьевича. 1935 год. Дарственная надпись: «Сергею». Вы знали о ней?
Ермолинская. Если бы у Сергея Ермолинского была бы эта фотография в доме, то ее, как «Роковые яйца», и вообще все, что было связано с Булгаковым, взяли бы при аресте. Не взяли мне даренные фотографии. Все было бы забрано, когда его в ноябре 40-го года арестовывали. Обыск был с 12 ночи до 4 часов дня следующего.
И потом еще второй раз они приезжали. Искали очень тщательно. Всякие листочки, все, все, все, что у него было в письменном столе, или на письменном столе, все было забрано.
И все, даже какие-то фотографии, которые казались ни к чему. Все было забрано. Их было трое. Один был ужасный: «Все забрать». Забрали даже журнал «Нива», купленный в Букинисте, за 1913 год, и там была снята вся семья Николая, и Александра, и наследник, и дочери. Все это забрали тоже. Я говорю: — Да это же куплено в букинистическом магазине, вот недавно.
Шапошникова. Мария Артемьевна, вы вот говорили про фотографию. Значит, она не могла остаться у него на руках, так как была бы взята при аресте.
Ермолинская. Вот я и говорю русским языком.
Шапошникова. Кроме этого, вы сами никогда ее не видели?
Ермолинская. Никогда ее в жизни не видела. Обязательно я ее бы увидела. Даже если бы он бы мне не показал.
Шапошникова. И этого ведь не могло быть, если бы он в 35-м году подарил бы ее Сергею Александровичу.
Ермолинская. Я бы увидела ее, даже если бы он мне ее не показал, так как я протирала пыль на книгах и так далее, полки, шкаф, стол. Иногда он ругался: Зачем ты убирала у меня на столе. Я говорю, потому, что там столько мусору, что невозможно смотреть. Нет, нет, никогда в жизни не видела.
Курушин. А вот такую надпись он мог бы сделать: «Твой любящий искренно. Булгаков»?
Шапошникова. Ну в 35-м году он называл разве Сергея Александровича на «ты»?
Ермолинская. В 35-м году нет. Позже гораздо, может быть, в конце жизни. И то я не помню, чтобы он его на «ты» называл.
Курушин. А какие у них отношения были?
Ермолинская. Он, Сергей Александрович, ревновал меня к Булгаковскому дому, что вот я интересуюсь булгаковскими делами. А его делами нет. А я говорю: Потому что Булгаков всегда держит в курсе всех его дел. Я была в курсе всех его дел.
А ты вот — сценарий написал — мне читать не дал. Картину поставили — просмотр, ты меня не позвал. Ты меня позвал, только когда общественный уже просмотр был. Как же я могу интересоваться твоими делами. Я ничего не знаю о твоих делах. И он никогда не ходил и не бывал там.
А потом, когда Михаил Афанасьевич разошелся с Любовь Евгеньевной и переехал на Фурманова, вот из Фурманого он, Булгаков, стал к нам очень часто приходить. Он и до этого забегал. Но я бы не сказала, что Сергей Александрович очень радушно его встречал.
А тут Михаил Афанасьевич, значит, придет, с лыжами, все: «Идем, значит, на лыжи». А мне говорит: «А ты, пожалуйста, приготовь нам закуску и водочку». Еще Дмитриев смеялся, что нам надо во дворе поставить водконапорную башню.
Я помню, как-то несколько человек пришли, меня дома не было. И они сказали: «Не может быть, чтобы у нее где-то не была спрятана водка». Обнаружили в платяном шкафу бутылку. Разлили, хватили, а там был бензин. А потом еще ругались: «Что ты подводишь. Вместо водки бензин прячешь».
В общем, вот такие вот дела. Нет, нет, это не могло быть — чтобы я фотографию не видела. А последнее, это вот они тут на лыжах ходили. Беседовать потом он приходил к нам»46 .
Затем включился фотограф Юрий Кривоносов. Всю жизнь он собирал фотографии Булгакова, и однажды еще при жизни Ермолинского его товарищ по работе в «Огоньке» известный художник Борис Жутовский привел его к Сергею Александровичу, посмотреть то ли прозу, то ли сценарий, о чем тот его просил. Они поговорили в комнате и друг другу не понравились, и гость ушел очень обиженный на хозяина и затаил обиду. Вот так начинаются в жизни неприятности, а мы иногда и не подозреваем об этом.
Когда Жутовский делал как художник в 1980 году в издательстве «Искусство» книгу Ермолинского, Кривоносов попросил для себя переснять фотографию Булгакова с автографом Сергею Александровичу.
Шли годы. Фотограф молчал. Умер Сергей Александрович, и, наконец, в журнале «Советское фото» за 1988 год № 4 в статье «Осторожно история» Кривоносов выдвинул «гипотезу» о подписи под фотографией М.А. Булгакова, подаренной Сергею Александровичу 29 октября 1935 года. На фотографии было написано: «Вспоминай, вспоминай меня, дорогой Сережа. Твой любящий искренно. М.А. Булгаков».
Фотография многие годы простояла на полке над письменным столом Сергея Александровича, ее видели все, приходящие в дом, и в частности, Елена Сергеевна Булгакова, что немаловажно.
В публикации утверждалось, что фотография будто бы была подарена вовсе не Ермолинскому, а Сергею Шиловскому — пасынку Булгакова, младшему сыну Елены Сергеевны. Получалось так, будто бы Сергей Александрович украл этот снимок с дарственной надписью и выдал за свой, демонстрируя его в своих изданиях.
Аргументы. Кривоносов в 1988 году разговаривал с вдовой друга Булгакова Николая Лямина — Н.А. Ушаковой. Она утверждала, что 29 октября 1935 года она вместе с мужем была у Булгакова. В разговоре с автором публикации она недоумевала, почему подарок бы сделан не старому другу — Лямину, а именно Ермолинскому (фотографии с дарственной надписью). Ушакова ссылалась также на Марику Чимишкиан-Ермолинскую.
Автор тогда же позвонил ей и выяснил, что Марика (которая в момент этого разговора была жива) ничего об этой фотографии не знала и никогда ее не видела.
По ее сведениям — все вещи и бумаги С.А. были изъяты при его аресте в ноябре 1940 года: «…изъяли все бумаги, документы, письма, фотографии, принадлежавшие Ермолинскому, была составлена опись, под которой я расписалась — фотография с надписью там не значилась…».
Но Татьяна Луговская успела ответить. В примечании ко второй книге Ермолинского, изданной уже после его смерти, «Тюрьма и ссылка», она указала, что сохранились — и не одна! — фотографии Булгакова, а еще несколько ценных документов.
«1. Письмо Льва Николаевича Толстого (ответ восьмилетнему Ермолинскому. Впоследствии оно было передано Музею Толстого на улице Кропоткина).
2. Письмо Булгакова (хранится в архиве С.А. Ермолинского).
3. Две фотографии Булгакова (1935 и 1937 гг.), обе с дарственными надписями Сергею Александровичу от Михаила Афанасьевича.
Эти бесценные вещи никогда не лежали вместе, тем более в книге. Значит, среди обыскивающих была доброжелательная рука, которая помогла сохранить эти бесконечно дорогие для Ермолинского реликвии»47 .
Вот так случайность, или действительно что-то иное позволило сохранить эти бесценные вещи.
На второй фотографии (сейчас она в Киеве в музее Булгакова) была следующая дарственная надпись: «Дорогому Сереже Ермолинскому — другу. М. Булгаков 19.X.1937».
Мария Артемьевна почему-то не знала о существовании и второй фотографии, тоже с дарственной надписью Булгакова. Она утверждала, что у них в доме не было подобных фотографий.
То, что обращение к Ермолинскому «Дорогой Сережа» повторяется многократно, это видно по письмам, и надписям на книгах, которые приводятся в книге С. Ермолинского «О времени, о Булгакове и о себе».
Но есть подпись, которая все ставит на свои места, — она перекликается с той, которая была сделана в октябре 1935 года. На книге, арестованной НКВД, есть надпись: «Дорогому другу Сереже Ермолинскому. Сохрани обо мне память! Вот эти несчастные «Роковые яйца». Твой искренний М. Булгаков. Москва. 4.IV.1935 г.».
Это 1935 год. Апрель. Булгаков обращается к нему на «ты». «Дорогому другу». Называет его так же, как и на фотографии, — Сережей.
Последние годы
Когда у Ермолинского и Татьяны Александровны появился свой дом, Елена Сергеевна приходила к ним в гости, писала им открытки и письма.
«Ей было уже больше семидесяти лет, — вспоминал в книге Ермолинский, но она была привлекательна, как всегда, как прежде, и, не преувеличивая скажу, — молода!
Когда жизнь ее сказочно переменилась, она жила уже не на улице Фурманова, а в новой, небольшой, очень уютной квартире на Суворовском бульваре, у Никитских ворот. Огромный портрет его (М.А. Булгакова. — Н.Г.) в овальной раме, сделанный по фотографии, лишь в общих чертах напоминал его образ, но этот образ оживал в ее рассказах. Она с живостью передавала его юмор, его интонации. Она оставалась все той же Леной, но она необыкновенно раскрылась. Его смерть была неподдельным, охватывающим всю ее горем. Не утратой, не потерей, не вдовьей печалью, а именно горем. И оно было такой силой, что не придавило ее, а напротив — пробудило к жизни!»
Книгу о М.А. Булгакове Ермолинский закончил словами, обращенными к Елене Сергеевне: «Я служил ей всем, чем мог. Мой неотягчающий долг».
Она умерла в 1970 году и была захоронена на Новодевичьем кладбище в одной могиле с Булгаковым.
Дом Сергея Александровича и Татьяны Александровны стал радостным местом встречи для многих людей, принадлежавших к разным поколениям, — историка Н. Эйдельмана, поэта В. Берестова, писателя В. Каверина, режиссера А. Эфроса, актера С. Юрского, литературоведа В. Лакшина, филолога А. Аникста, историка науки, писателя Д. Данина, театроведа Н. Крымовой, сценаристки Н. Рязанцевой, актрисы А. Демидовой, писательниц Л. Петрушевской и Н. Ильиной, режиссера А. Хржановского и многих других. «Тут все казались хорошими — писала Наталья Крымова. Потому что дом притягивал к себе хорошее, а плохое оставлял за дверьми. Каждый получал здесь свое. Собирались лица очень разные, но в доме они становились лучше, это точно».
Сергей Александрович написал один и в соавторстве много известных сценариев: «Неповторимая весна», «Друг мой, Колька», «Неуловимые мстители» и другие. Более же всего он боялся не успеть написать полностью воспоминания о Булгакове, историю посмертной жизни булгаковских произведений. На окончание этой работы ему не хватило буквально двух лет, он умер в 1984 году, оборвав рукопись на полуслове…
В день смерти Сергея Александровича 18 февраля Татьяна Александровна собирала друзей. Особенно она волновалась накануне десятой годовщины. Близкие тоже были напряжены — ведь она давно твердила, что отметит ее и сразу умрет.
«…Вот когда пришло время мне непрерывно думать о тебе, Ермолинский. Раньше я боялась, а теперь мне уже пора умирать».
Кажется, это был единственный случай, когда она обратилась к нему на «ты».
Друзья собрались, на этот раз не было роскошного стола, за которым все встречались из года в год. Гости сидели на кухне, а она уже без сознания лежала в своей комнате. На следующий день ее не стало. Все простились с ней.
Незадолго до смерти она беспокоилась об одном — чтобы они обязательно встретились с Сергеем Александровичем там, на небесах…
Когда-то она написала ему в Дом творчества, где он работал над очередным сценарием.
«…Мне одиноко без Вас. Я очень Вас люблю. Вы моя единственная любовь в жизни. Это Вас обязывает, простите меня за это».
Мог ли человек, которого на допросах неоднократно жестоко избивали, который не подписал ни одного показания, где «обличался» Булгаков, быть осведомителем, или, как писали, ссылаясь на Любовь Евгеньевну Белозерскую, скользким и подлым человеком?
Человек, который вел себя благородно и честно в тюрьме, когда этого никто не видел. А ведь его могли убить, он мог умереть от болезней, как часто бывало со многими арестантами.
И как бы ни желали люди, сами совершившие в те темные годы страшные поступки, писавшие доносы под давлением или без него, перевести стрелки на невиновного, от любого человека остается память и образ. От Ермолинского останется память как от человека достойного и порядочного. И я чувствую долг докопаться до истоков той горькой истории, до правды — призыв оттуда, который я не могла не исполнить.
1 Белозерская Л.Е. Воспоминания. М., 1990. С. 156.
2 Малапарте
К. Бал в Кремле. Материал для романа. Перевод А. Ямпольской. Книга готовится к
публикации в издательстве АСТ: Редакция Елены Шубиной.
3 Н. Шапошникова. Булгаков
и пречистенцы. Журнал «Архитектура и строительство».
1989. № 4. С. 34.
4 Открытием этой темы явилась уникальная работа Татьяны Рогозовской. После “Бала в Кремле” (Булгаков и Малапарте). С. 284–302 // Работа и служба: Сборник памяти Рашита Янгирова
/ Сост. Я. Левченко. — СПб.: Свое издательство,
2011. Малапарте К. Бал в Кремле.
5 Булгаков М.А. Мастер и Маргарита. Полное собрание черновиков
романа. Основной текст. В 2 т. / М.А. Булгаков; [сост., текстол. подгот., публикатор,
авт. предисл., коммент. Е.Ю.
Колышева] М.: Пашков дом, 2014. — Т. 1. — С.
78.
6 Белозерская Л.Е.
Воспоминания. С. 157.
7 Курушин
А. Марика Артемьевна Ермолинская-Чимишкиан
http://www.proza.ru/2008/10/13/508
8 Булгаков М.А. Собрание
сочинений. В 5-ти т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма / Редкол.:
Г. Гоц, А. Караганов, В.
Лакшин и др.; Подгот. текстов Л. Яновской, В.
Гудковой, Е. Земской; Коммент. Г. Лесскиса,
В. Гудковой, Е. Земской. — М.: Худож. лит., 1990. — С. 433.
9 Белозерская Л.Е.
Воспоминания. М., 1990. С. 163.
10 Белозерская Л.Е. Воспоминания. С. 164.
11 Ермолинский С. О времени, о
Булгакове и о себе // состав., предисловие и комм. Н.
Громова. М., 2002. С. 99–100.
12 Ермолинский С. О времени, о
Булгакове и о себе. С. 211.
13 Ермолинский
С. О времени, о Булгакове и о себе. С. 364–367.
14 Белозерская Л.Е.
Воспоминания. С. 155.
15 Ермолинский
С. О времени, о Булгакове и о себе. С. 368–369.
16 Ермолинский
С. О времени, о Булгакове и о себе. С. 245.
17 Ермолинский
С. О времени, о Булгакове и о себе. С. 251–252.
18 Ермолинский
С. О времени, о Булгакове и о себе. С. 269.
19 Как
известно, В.А. Венкстерн на суде отказался от своих показаний на Ермолинского.
20 ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 31.
Д. 10070.
21 Белозерская Л.Е.
Воспоминания. С. 176.
22 Чудакова
М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 425.
23 Яковлев Л. Слово о
Белозерской-Булгаковой.
http://www.belousenko.com/books/memoirs/belozerskaya_yakovlev.htm
24 Про посвящение. С.А. действительно
был возмущен тем, что первая жена, Татьяна Лаппа, прошедшая с ним все
испытания, оказалась вне, и написал об этом в своих
Записках. «И уж никак не участвовала в его скитаниях в годы Гражданской войны,
была в эмиграции — в Константинополе, в Париже, в Берлине. Тем не менее в журнальной публикации «Белая гвардия» посвящена ей!
И когда этот роман переиздавали в однотомнике избранной прозы («Художественная
литература», 1966 год), Лена не колеблясь сохранила
посвящение. «Я оставляю его, потому что оно сделано рукой Миши», — говорила
она, хотя прекрасно понимала, что роман написан о том времени, которое
неразрывно связано с первой его женой, с Татьяной Николаевной Лаппа. Они
разошлись после двенадцатилетней совместной жизни, и самое мучительное было то,
что произошло это, когда все самое трудное, казалось, было уже позади, дела его
пошли в гору».
25 Ермолинский С. О времени, о
Булгакове и о себе. С. 178–179.
26 «Ф. 562. К. 35. Ед. хр. 4. Земская, Надежда Афанасьевна.
Письма к Булгаковой, Елене Сергеевне. 1956–1968.
27 Там
же. С. 276.
28 РГАЛИ. Ф. (Письма
подготовлены Е. Колышевой) РГАЛИ. Ф. 3104. Оп. 1. Ед.
хр. 54. Л. 2–6. Ермолинский Сергей Александрович.
Письма и телеграммы Ермолинского С.А. Ермолинской Марии Артемьевне.
29 РГАЛИ. Ф. 3104. Оп. 1.
Ед. хр. 54. Л. 8 об.
30 Е.С. Булгакова.
31 РГАЛИ. Ф. 3104. Оп. 1.
Ед. хр. 54. Л. 10–12.
32 РГАЛИ. Ф. 3104. Оп. 1.
Ед. хр. 54. Л. 13.
33 РГАЛИ. Ф. 3104. Оп. 1.
Ед. хр. 54. Л. 18–19.
34 РГАЛИ. Ф. 3104. Оп. 1.
Ед. хр. 54. Л. 21.
35 РГАЛИ. Ф. 3104. Оп. 1.
Ед. хр. 54. Л. 24об.
36 РГАЛИ. Ф. 3104. Оп. 1.
Ед. хр. 54. Л. 25–25об.
37 РГАЛИ. Ф. 3104. Оп. 1.
Ед. хр. 54. Л. 31.
38 РГАЛИ. Ф. 3104. Оп. 1.
Ед. хр. 54. Л. 33.
39 Ермолинский
С. О времени, о Булгакове и о себе. С. 298.
40 РГАЛИ. Ф. 3104. Оп. 1.
Ед. хр. 54. Л. 37.
41 Ермолинский С. О времени, о
Булгакове и о себе. С. 317.
42 Ермолинский С. О времени, о
Булгакове и о себе. С. 335–336.
43 Луговская Т. Как знаю, как помню,
как умею // составление, коммент., предисловие Н.
Громова. М., 2001. С. 306–307.
44 Там
же. С. 313.
45 Ермолинский
С. О времени, о Булгакове и о себе. С. 296–297.
46 Курушин А. Марика Артемьевна Ермолинская-Чимишкиан
http://www.proza.ru/2008/10/13/508
47 Ермолинский
С. О времени, о Булгакове и о себе. С. 439–440.