Мария Степанова. Памяти памяти
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2018
Мария Степанова. Памяти памяти:
романс. — М.: Новое издательство, 2017.
Мне
кажется я все вижу
Но не могу проснуться
Я знаю живут своей жизнью вещи
Когда не следишь за ними
И мир за спиной подвижен
Стоит лишь отвернуться
Вот я на миг отвлеклась
И все вокруг стали другими…
Ольга
Пулатова, группа Fleur
В нашей стране с традицией
литературной рефлексии до сих пор практически отсутствует рефлексия внутренней
культуры бытия: описание мыслительного про цесса
интеллектуала, его впечатлений и мнений. Словно по какому-то негласному уговору
всему этому опыту необходима литературная рамка, сюжетная метафора вроде
романа, чтобы критикам было потом где копаться,
объясняя, что автор «имел в виду». Проза Марии Степановой никогда не «имеет в
виду», автор говорит прямо, что надумала, без нагромождения смыслов и слов. Это
и есть один из секретиков книги «Памяти памяти», спрятанный драгоценностью между предложениями, как
под кусочком стекла, раскопав который, замираешь посреди предложения — вот оно,
эврика, так писать тоже можно!
Можно — не значит, что
просто. Мария Степанова признается, что десятилетиями откладывала работу,
сомневаясь в своей готовности, в своих знаниях (утраченных или заранее
искаженных), пока решение не стало в какой-то момент окончательным и очевидным.
Более того — необходимым. Автор задумала
книгу-обещание себе, своим корням, но семейная история вышла из берегов,
перемешалась с опытом размышлений, превратившись на выходе в documentary fiction, где личная
история — только часть контекста, выпавшая из цельного полотна, которое
невозможно охватить пристальным взглядом за раз.
Работа Марии Степановой
актуальна именно теперь, когда нас накрыло ударной волной прошлого. В прозе все
больше рефлексий на исторические темы, настолько, что они перекрывают
настоящее, и с ним, неприкаянным, почти никто не работает. Кроме поэтов.
Поэты заговорили прозой в
эпоху перемен, как будто специально для того, чтобы связать день сегодняшний и
вчерашний. В прошлом году таким проводником стала Александра Петрова с романом
«Аппендикс», который тоже писался много лет. Роман об отсутствии центра, потере
идентичности и вечном поиске опоры стал одним из важнейших и актуальных
высказываний 2016 года. Книга-романс Марии Степановой «Памяти
памяти», вышедшая в знаковом 2017-м, особенной
подвижностью языка связывает день позавчерашний и сегодняшний. 2017 — год,
который сам по себе — символ не столько памяти, сколько непонимания, что с этой
памятью делать: нет общего мнения, как относиться к этой круглой дате начала
больших потрясений. И книга «Памяти памяти» в
целом и об этом тоже, — не ответ на вопрос «что делать?», а призыв к пониманию
того, что проблема есть, и признать ее как наличие болезни — уже маленький
шажок к выздоровлению.
«Поколение постпамяти», цитирует Степанова одного из своих любимых
авторов, Марианну Хирш, говоря о нас сегодняшних.
«Мы» — это не только прямые потомки бывших узников лагерей, черта проводится не
годом рождения. Травматизм современности и нежелание говорить о себе происходит
из непроработанности, невыговоренности
травмы, передается из поколения отмалчивающихся к поколению, потерявшему следы.
Степанова на собственном примере показывает, как материал сопротивляется, как
на одного, желающего слышать, едва ли находятся желающие быть услышанными, и
наоборот, созревшие для разговора люди не встречают понимания. Проблема
отсутствия слов, понятийного аппарата для осмысления травматики
прошлого сменилась дистанцией, с которой эти слова произносятся.
Вот и приходится в поисках
истины припадать к разным истокам: к библиотекам, архивам, семейным преданиям,
если повезет — к документам, смотреть в раскрытые могилы, в пустые глаза своих
мертвецов, немного и ненадолго впускать их в себя. Это отчасти стыдно и
страшно, но в глубине души автор тянется к этому болезненному знанию, словно
закрытие собственного гештальта
поможет изжить общую историческую травму.
Попытки собрать прошлое
воедино, в обобщающем ключе, заранее обречены на провал. Степанова собирает
повествование как паззл с множеством отсутствующих частей — из обрывков и
недомолвок, недорассказанных историй и писем в одну
сторону, фотографий вне контекста. «Упражнения по приближению-пониманию
прошлого напоминают детские тексты, где надо рассказать историю, исходя из
предложенной картинки.» Но
над этим сбором доказательств с описаниями экспедиций в прошлое, попыток
прибиться к «тем берегам» стоит безжалостный внутренний редактор, не
допускающий художественных интерпретаций.
Поэтому и возникают сюжетные
вставки-аналогии, тот самый контекстный анализ увиденных картин и прочитанных
книг, через осмысление которых возможно справиться с полученным (отсутствующим)
опытом. История Шарлотты Саломон и Франчески Вудман — призма, через
которую автор пытается определить контекст, найти своим Степановым, Фридманам,
Гуревичам место и время, не оставить личность за скобками истории. От этих
личностей не осталось ничего, кроме вещей и документов, взывающих к
интерпретации. Однозначного ответа на вопрос «что это?» нет, ответом становится
попытка говорить об этом.
Возникают связи времен — у
Марии Степановой «рифмуется все»: даты на могильных камнях перекликаются с
датами рождения, памятными датами из любимых книг — маленькие фрагменты истории
личных ассоциаций перемешиваются с общей историей. История женщины, пытающейся
разобраться в прошлом собственной семьи, перетекает в область личного к тому, кто читает книгу, и рифмуется с его
собственной историей. Узнавание делает тебя-маленького
частью чего-то большего, читатель вслед за автором имеет право
воскликнуть: «Я тоже!» Так испытываешь особого рода умиление, встречая на
блошином рынке вещь, в точности такую, какая годами валяется где-то на
антресолях дома — забытую, но хранящую родство.
Вещеписание
у Степановой не имеет ностальгической формы, но перенимает людские свойства.
Вещи — такие же живые и такие же травмированные участники масштабных
столкновений и, может быть, тоже хотели бы «тихо пересидеть» этот век, да не
вышло. В маленьком представителе рода frozen Charlotte, который с обложки книги так и просится погреться
в руку, автор узнает себя, часть поколения постпамяти,
и я-читатель цепляюсь за ту же зрительно-хватательную
аналогию.
Вещественность якобы
приближает к пониманию прошлого, создается обманчивое впечатление, что нужно
только покрутить его в руках, и кусочек встанет на место. Ностальгия этого
толка — переходный этап к утрате собственной истории, точнее, невозможности ее
обрести. В отличие от нашего бездумного накопительства, например, однообразных
фотографий, которые физически некогда разбирать и которые могут исчезнуть в
мгновение ока, словно и не было, предыдущие поколения сохраняли по-настоящему
важное и таким образом оставили след своего присутствия. Автор сравнивает поток
информации, сохранившейся от наших предков, с тем, что каждый день генерируем
мы, и приходит к неутешительному выводу о том, что память поколений невостребована или нечитаема, а
наша — кратковременна. Отсюда и страх современности — ничего не оставить на
этой земле, приумноженный тем, что о тебе никто не вспомнит.
Видимо, подчиненные этому
страху, современники и впали в болезненную ностальгию, соревнуясь, как бы нам
лучше повспоминать. Личности известных людей прошлого как будто нуждаются в
подтверждении, к ним прилагаются вещественные доказательства. Мнение автора не
важнее поисков подтекста — того самого «что автор имел в виду?», но Мария
Степанова предлагает относиться к своим рассуждениям с ровной холодностью и не
приписывать мертвым того, что они «могли сказать». Отнимая у них право
молчания, вкладывая свои интерпретации, мы пытаемся убедить самих себя, что и
от нас тоже что-то останется. Со временем.
От такого опыта чтения
хочется взять что-то «на память», словно одного впечатления мало, и судьба
вместе с типографией подкинула мне странный подарок. Между страницами 312 и 313
вклинилась уже прочитанное — страница 295–296, в
пересказ о Сарре, отправленной учиться во Францию после своего «революционного
эпизода», вклинился отрывок из главы о фотографии Виктора Павловича Нелидова,
которую бабушка автора — Леля всю жизнь носила с собой. Случайность, которую
рука не поднимается назвать типографским браком, превратила книгу в мой личный
артефакт, укрупнила и овеществила опыт, переводя его на физический уровень
восприятия — словно мне все-таки удалось подержать в руках того пупса с
обложки.