Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2018
После Сталина: позднесоветская субъективность
(1953–1985): сборник статей / Под
ред. А. Пинского. — СПб.: Издательство
Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2018.
На самом-то деле, «позднесоветская», она же «послесталинская»,
эпоха — это некоторое концептуальное огрубление. Может быть, даже значительное. Скорее всего, с 1953-го по 1985-й в жизни
советского общества сменилось несколько эпох — иным из них досталось всего по
нескольку лет, но тем не менее. В самом деле: со смерти
Сталина до XX съезда — это одна история, с 1956-го до — снятия ли Хрущева? до
1968-го ли года? — явно совсем другая; ранние семидесятые, поздние семидесятые
(тут тоже не очень понятно, как проводить границу, но очевидно же, что она
есть) и ранние восьмидесятые, до перестроечных надежд и очарований — истории третья,
четвертая и пятая. У каждого из этих времен — своя атмосфера; свой
комплекс владеющих умами идей, идеалов, иллюзий; своя мифология и особенности
речи; свои властители умов и сердец; свой эмоциональный тонус; свой набор
преобладающих человеческих типов и практик, моделей отношения с властью…
Мы это хорошо представляем себе
если и не по личному опыту, то по книгам, фильмам, воспоминаниям современников;
по выражениям и освещению лиц на фотографиях, по воздуху на этих фотографиях,
наконец. Все эти различия однажды будут антропологически артикулированы —
четко, подробно и с научным обоснованием; шаги к такой артикуляции уже делаются
— в том числе, и в представляемом сборнике, изданном по итогам
междисциплинарной конференции с тем же названием, которая состоялась 25–26
апреля 2014 года в Европейском университете в Санкт-Петербурге. В книгу вошли,
как мы узнаем из предисловия, далеко не все прозвучавшие на конференции
доклады; но то, что все же вошло, дает вполне содержательное представление о
характере мышления ее участников и их работы с материалом. Среди
них — представители и разных специальностей, и разных стран: историки,
искусствоведы, философы, социологи, литературоведы из Англии, Бельгии, Канады,
США, Франции и России.
Взгляд получился объемный — и
требующий некоторого основательного синтеза. В книге его нет — возможно,
потому, что при всем разнообразии тем картина сложилась все же скорее
избирательная, в чем отдают себе отчет и сами составители сборника (вошедшие в
него статьи посвящены прежде всего городской жизни и
ее институтам). Любопытно, что книга не выстроена хронологически, —
исследователи здесь все-таки работают с эпохой как с целым. Кстати,
«субъективность», ключевое понятие книги, авторы понимают различно, — можно
насчитать по меньшей мере три ее значения1 .
Тем не менее
у разговора есть общие предпосылки. Практически все здесь согласны в том, что
по смерти тирана советский проект выработки «нового человека» стал еще
актуальнее и активнее прежнего. В поиске новых форм контроля государства над человеком
(коротко говоря — надежд поместить механизмы контроля внутрь самого человека)
было достигнуто, показывают авторы, много парадоксальных результатов. Главным
из них и стал тот самый, действительно все более автономный и неформальный
человек, который в конце концов отказался принимать
советские условия игры и из-под этого контроля ушел.
Книгу
было бы интересно продумать и вот с какой стороны.
Какие вопросы наши современники задают минувшей эпохе? Какие ее ответы они
слышат? Как это характеризует нас самих и наши сегодняшние задачи? Думаю, это
еще должно стать предметом более основательного — чем эти летучие заметки —
разговора.
Гасан Гусейнов. Язык мой — Wrack
мой. Хроника от Ромула до Ленинопада. — Киев: Laurus, 2017.
По форме —
дневник, скорее, блог, — поскольку записи — явно публичные (поденные и
датированные, начиная с 28 апреля 2010 года, когда еще были основания говорить
о Викторе Януковиче как участнике исторического процесса, до 29 января 2017-го:
вот уж точно несколько эпох новейшей истории с совершенно различным
самочувствием, в том числе и языковым, в каждой из них). Ближайший стилистический и интонационный родственник этих записей —
публицистика (Гусейнов афористичен, язвителен, жёсток, пристрастен,
требователен, парадоксален, категоричен, иной раз и яростен). Ближайшие
проблемные области — политика, социология, история. Инструмент рассмотрения
всего названного — филология. Притом инструмент тонко настроенный и остро
отточенный: автор — по исходной специальности филолог-классик, защитивший кандидатскую
диссертацию об Эсхиле. Докторская была уже о советских и
постсоветских идеологемах, — в этом русле автор
работал и дальше: все мы помним его двухтомник «Д.С.П. Материалы к русскому
словарю общественно-политического языка XX века» (2003) и написанную по речевым
итогам двухтысячных книгу «Нулевые на кончике языка» (2012). На этом
основании Гусейнова уже вполне можно называть историком идей (я бы добавила, и
их физиологом, поскольку занимается он не просто идеями, но всегда —
облеченными в плоть языка, не отделимыми от него).
По сути, эта хроника речевых
изменений семи последних, все более катастрофических
лет — прежде всего языковая патография и языковая
терапия. Выявление в современной русской речи участков и процессов болезненных
и болезнетворных — оказывающих обратное разрушающее воздействие на сознание и
самосознание говорящих, а через это — и на их социальное и, в конечном счете,
историческое поведение. Автор демонстрирует, например, чисто
языковые механизмы нынешней отечественной украинофобии,
отношений говорящих по-русски с властью и законом, восприятии ими истории
собственной страны, а с нею и современности, и своей ситуации в ней.
Язык формирует характер зрения и зоны слепоты. «И теперь,
когда немногочисленных свободных людей фактически незаконно репрессируют, —
пишет Гусейнов в 2013 году, который, честно сказать, уже мнится нам чуть ли не
идиллическим, — прессуют, “впаивают двушечки”,
избивают и держат в кутузке, сперва спровоцировав на возмущения действиями
полиции (как на Болотной), — общество просто не распознает, что именно это и
есть репрессии, это и есть репрессивный полицейский режим.
Почему? Да потому что словом
“репрессии” обозначают другую, чужую историческую реальность.
Может показаться, что это
несущественная мелочь. В самом деле, ну какая разница, каким словом описывать
те или иные безобразия.
Но это и есть роковая ошибка.
Не умея обозначить происходящее на сухом юридическом языке, люди не могут
разумно действовать, не могут толком и сообщить ничего о своей стране ни
собственным детям, ни остальному миру.»
Языковой
патографией дело, таким образом, явно не
ограничивается. Работа Гусейнова, на самом деле, — и этическая (это — о
правильном поведении, в конце концов), и антропологическая. Историко-антропологическая:
через языковые изменения, сломы, вывихи и дикое речевое мясо здесь показаны
изменения самого включенного в историю — и делающего ее — человека. Но все-таки
— и терапевтическая, только опять же в более широком,
антропологическом смысле. Раз язык, как показывает нам Гусейнов на
конкретнейших примерах, создает говорящего, и раз возможен язык, правильно и
чутко воспитанный, «настроенный по исправному политическому камертону» —
примеры автор знает даже в нашей печальной современности! — правильно
настроенная речь способна воспитать достойного, свободного и ясно мыслящего
человека.
Павел Полян. Географические арабески: пространства
вдохновения, свободы и несвободы. — М.: Издательство ИКАР, 2017.
Третья книга нашего обзора лишь
по видимости выбивается из ряда, намеченного двумя предыдущими (посвященного,
как читатель уже наверняка заметил, духу времени, его приметам и многообразию
механизмов, с помощью которых человек и его время формируют друг друга).
Громадный же — на восемь с лишним сотен страниц — сборник работ Павла Поляна (известного
в своем литературоведческом облике еще и как Павел Нерлер) — не столько, как
будто, о времени, сколько о себе: составленная автором гигантская энциклопедия
самого себя. И даже не полная — всего лишь второй том
двухтомного собрания его сочинений.
Первый том, «Территориальные
структуры — урбанизация — расселение: теоретические подходы и методы изучения»,
вышел четыре года назад и был адресован существенно более узкой аудитории —
коллегам автора, географам. Точнее, лишь одной из разных групп его коллег,
поскольку Нерлер-Полян — человек сам по себе энциклопедичный. Том второй —
существенно более «общечеловеческий», общепонятный, а в значительной мере и
художественный. Здесь много личного, автор включил сюда и дневниковые записи
1970–1980-х, и даже — в каждый из разделов — стихи. Другой бы спокойно издал
отдельным сборником, — а Полян-Нерлер — нет, ему контекст важен. (Нерлера-мандельштамоведа, правда, мы здесь не увидим, — но
это уж действительно тема для отдельного тома.) И разделы-то здесь именуются максимально
неакадемично, создавая обманчивое впечатление легкой необязательности написанного: «Наброски к автопортрету», «Пейзажи и
зарисовки», «Портретная галерея», «Кочевые наброски»…
Уж не черновик ли перед нами,
растянутый на 800 страниц? — подумает читатель — и ошибется: у этих текстов все
хорошо и с жесткой структурой, и с законченностью. И с точностью, и даже, вы не
поверите, — с академичностью. Это, впрочем, нисколько не мешает ни общечеловечности, ни энциклопедичности
— которая здесь только подтверждается. Пусть даже, так сказать, тематизированная, избирательная: все, вошедшее в сборник,
так или иначе имеет отношение к основным предметам исследовательских забот
автора: географии, истории, филологии, теории культуры — которые, в свою
очередь, составляют единый смысловой комплекс, и мы получаем возможность
проследить связи между разными его сторонами.
Разделов в книге шесть. Первый
— автобиографический: о годах учения, о родителях и фамильной памяти, о
вхождении в профессию — от школы до Института географии. Второй — о российских
обитаемых пространствах, их смыслах и «вдохновляющих ресурсах». Третий — о
«географии несвободы», — Полян рассматривает три ее типа: черту еврейской
оседлости, спецпоселения ГУЛАГа и закрытые города-наукограды, справедливо полагая, что у этих, по видимости
разнородных, явлений — общие корни. Четвертый — портреты коллег-географов.
Пятый — выдержки из полевых дневников. Шестой, «Селфи
с Левиафаном» — публицистика: о взаимоотношениях географии XXI столетия с
властью.
Каждую из частей этой книжищи
вполне можно было бы издать отдельной книгой, — это облегчило бы чтение чисто
физически (можно было бы, в конце концов, в метро читать). Но на трудности тяжеловесного многостраничья есть
серьезные причины согласиться. Когда все это прочитывается единым взглядом, как
целое — становится очевидно, что книга — именно о духе
времени, о человеке в истории. Здесь — работы разных жанров (а значит — чуткие
к разным сторонам реальности), написанные за сорок пять лет. Собрав их вместе,
географ Полян составил персональную карту своего века, его развернутый и
подробный портрет, аналитический и лирический, объективный и пристрастный
одновременно.
Помимо, конечно, того
неоспоримого обстоятельства, что один из профессиональных обликов автора —
историк.
1 «Пристрастность», «субъектность» в
кантовском смысле — «способность мыслить и действовать, вытекающая из
целостного представления о самих себе» — и предложенное Эриком Найманом определение ее как того, «кто таков человек, как
воспринимает мир — рационально или эмоционально, как видит свое место среди
других».