Разрозненные впечатления и заметки
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2018
Об авторе | Рената Александровна Гальцева, философ, публицист, эссеист. Старший научный сотрудник ИНИОН РАН, автор книг «Очерки русской утопической мысли ХХ века», «Знаки эпохи. Философская полемика», «К портретам русских мыслителей», «Summa ideologiae» (совм. с И. Роднянской), «Эпоха неравновесия. Общественные и культурные события последних десятилетий» и множества статей в энциклопедиях и сборниках; отв. ред. альманаха старой и новой культуры «Эон».
Источник таковых — случайные
записи в дневниковых тетрадях (некоторые из них, в частности, ранние, были
забыты мной где-то в электричках, библиотеках и т.д.), а также картины,
всплывающие в памяти, неизбежно преувеличивающие роль воспоминателя.
Я не буду классифицировать их по рубрикам, а предоставлю прошлое течению
времени, отображенного порой хронологически неточно.
1989
1 янв. Звонил Сережа Аверинцев, помимо поздравлений с Новолетием рассказывал о своем выступлении на редколлегии журнала «Иностранная литература». Не лучше ли, сказал он, не печатать левых неприличных вещей, а вместо них — классические консервативные, но мало известные у нас вещи — Пеги и Клоделя, например? Солидарным с ним оказался П.
В. Палиевский (двусмысленный союзник).
Пожелал мне, «чтобы в каждый момент я знала, какой удар нужно нанести шпагой». «И мне того же пожелай». И еще: «Чтобы Катя1 нас по возможности радовала».
1997
8 марта. Что слово «успех» — от слова «успеть», это я вчера до конца осознала, пробежав мысленно по десятке пунктов: сдача сборника в библиографию, звонки в «Знамя», бассейн и т.д. «Арьергард» («Эон») сдала (на пределе времени), в последний момент успела-таки пройти: библиографический контроль, проверить машинную подпечатку, собрать подписи и т.д.
И все-таки ИНИОН — alma mater: и синих чернил дали и оборотиков хорошей бумаги…
С «Записками прихожанки» в «Новой газете» — почти то же, что с моим куратором замдиректором М.П. Гапочкой; тут я должна иметь дело с боязливым и в то же время упрямым М. Шевченко (боязливым, потому что он — не без влияния шаргуновского популярного фундаментализма). А не с любезным и единомысленным сотрудником газеты О. Мраморновым, который меня и призвал печататься на религиозной странице. Но ее отобрал у него тот же Шевченко. И в редакции часами и еще, в процессе длиннейшего телефонного «беличьего колеса», я несколько раз повторяла ему, что во мне говорит преданность логике, а не некий, подозреваемый им во мне критицизм. Взаимоисключающие аргументы, высказываемые Шевченко, всегда бывают у тех, кто желает брать верх, но не противоречить господствующей силе (в данном случае церковному мейнстриму). «Записки» будут читать фундаменталисты, и «как бы чего не вышло». Я: «Раз так, то, желая избавить Вас от неприятностей, забираю свои записки», — на что он возмущенно: «Ни в коем случае! Мы будем печатать»… Я сказала тут, что наши с ним изнуряющие дебаты по церковным и конфессиональным вопросам подобны моим полемикам с марксистским начальством на историко-идеологические темы. И далее я следила за трудным движением текстов… А тексты вообще, как малые дети, их надо водить за ручку, пока не выйдут в свет.
14 марта, пятница.
Умер Женя Бибихин, нежная душа. И вот постепенно выступают перед умственным взором мои вины перед ним. А последняя — что обещала с ним повидаться и не успела. Валя, его брат, рассказывал: «Два дня назад, когда вошла в палату оживленная и шумная сестра, Женя, который никого не узнавал, вдруг тут же оживился: “Это Рената, это Рената?!”. А я по совету его сестры Инны ждала два дня, когда его из загорода переведут в более близкую, московскую больницу… Завтра поеду прощаться в Хамовники. Одна буду с ним. Он был в тысячу раз мягче, чувствительней, милостивей меня. Если бы не одно распространенное пристрастие, то был бы блаженным.
16 марта вечером в Хамовниках на отпевании у Жени было удивительное лицо — улыбка чуть с лукавинкой.
На вечерне меня угнетали также недавно обнаружившиеся фундаменталистские настроения у одной моей хорошей знакомой; тут же вышла книга «Обновленчество», взяв ее в руки, я прониклась ужасом. На обороте дагерротипы обвиняемых церковных «либералов», расположенных вокруг прот. А. Введенского, «митрополита-апологета», на манер «Их ищет полиция», или «Не проходите мимо!», — чтобы каждый знал в лицо врагов Церкви. Что же так угнетает меня теперь, знавшую об этих «учениках антихриста» (как написал мне на бумажном листке во время одной соловьевской конференции Аверинцев) и раньше? А то, что не высказанная впрямую и публично не сформулированная, не заявленная раньше раскольниками их позиция еще не раскол. Только вместе с объявленным словом вещь получает свое оформление. Как в любви: пока мужчина любит молча, он еще не любит.
Помню, как в скверике у
Никитских ворот, на моей родине, напротив храма Большое Вознесение, где
венчался Пушкин, мы сидели с Аверинцевым, обсуждая огорчительные факты нашей
жизни. Проблемы с духовником, как найти его. Пока расскажешь, сетовал Сережа,
свои бумажно-идеологические хитросплетения, пройдет день. При этом все равно во
все судьбоносные тонкости не посвятишь (Ирмос, 1 стих). Трагическим мы
одинаково с ним считали выход у нас «Лолиты»; Сережа сказал запомнившиеся мне
навсегда слова: «Это — книга, которая не должна быть написана».
Ира в ответ на жажду «молодых» скорее занять «наши» места в энциклопедиях и словарях сказала: «Я не претендую на пребывание в вечности». Звонил В.М. Ошеров (из Чикаго) и сообщил: говорят, в №1 «Знамени» Г. Померанц критически высказался об Аверинцеве и о нем, Ошерове. Я говорю: Понятно, ведь у Померанца идея абстрактного, сверх-статистического Бога (даже самой понравилось).
31 марта. «Свободна, свободна!», не разгибалась над поэтическим творчеством Б. Поплавского, по-моему, человеческой патологией; наглоталась, чтобы освежиться, снега на лоджии, слегла. Расплата за психическую топику поэта («вода летает», «дождь валится»)…
15 апреля. «Записки прихожанки» вышли с нарушением нашего договора с Шевченко: он присвоил мое название очередных «Записок» всей своей религиозной странице, я заявила протест и снова сказала, при таких условиях я «без гнева и пристрастия» тихо ретируюсь «с рукописью в руках». Он снова: «Что Вы! Мы Вас очень ценим!».
Да, каждый час уносит частичку бытия, которое у меня еще продолжается, но идет, как я ежевечерне замечаю, еще и на то, что надо что-нибудь зашить или заклеить (подошву), иначе не выйти из дома. А дома, где у всех стоит компьютер, у меня непроливашка и ручка со школьным 86-м пером. Чернила кончаются, надо часто макать. Тот же — кеносис.
22 апреля. К вопросу о двух культурах: сегодня в детском саду у моей родной девочки, Марины, был показательный вечер. Она очень осмысленно читала стихи и грациозно и по-режиссерски продуманно танцевала вокруг массы детей, с подскоками топчущихся на месте. Когда, во время чая, какая-то родительница завела на магнитофоне что-то из «металлолома», Марина подошла ко мне и сказала: «Пойдем, не будем же мы такую музыку слушать!». Были в храме минут сорок, после елеопомазания ушли. Ей было все интересно, и стояла она впереди. Как печально, что обстоятельства мне так мало давали с ней видеться…
С конференции в честь В. Максимова и журнала «Континент». «Россия должна перестать считать себя великой страной» (Ж. Нива); «она обязательно должна быть слабым государством» (накануне Г. Явлинский) и вообще никакой национальной идеи не нужно, а сверху по заказу Ельцина ее выработать нельзя (это правда, выработать нельзя, но задуматься над ней можно). И прежде всего надо скинуть наличествующую сейчас власть, т.е. того же Ельцина, а потом все отрегулируется, и мы заживем достойно (и в свои животишки, по Достоевскому). (Однако, по М. Веберу, без идеального мотива, хоть бы «отложенного вознаграждения», — никакого расцвета не бывает.)
Христианство слишком свободолюбиво, чтобы ставить пределы свободе, как это делают исламисты. И потому предоставляет другим инициативам действовать на идейно-общественной, культурной арене.
Опять к проблеме, как найти духовника, задавались мы вопросом по телефону с Аверинцевым. Пока я расскажу ему, батюшке, все свои запутанные отношения с авторами, издателями, начальством, тут и в день не уложиться. А главное — кто поймет все эти тонкости и для чего они. Я привела случай с о. Алексеем в Вишняках, которому я описывала катастрофический затор со сб. «Неоконсерватизм», второй выпуск, с нашей с Ирой статьей «Спор вокруг общественного идеала Достоевского…», и попросила молитвенной помощи. Батюшка ответил, что Достоевский и без нас как-нибудь управится… И только один клирик, мой приятель тогда, обещал помочь, подобрал молитву «О нашествии иноплеменных», другой не нашел.
17 июня. После конференции в Лавре у нас с Ирой сложился афоризм типа из «Книги мудрых мыслей» А. Спиркина: Беглые протестанты становятся шкурниками; беглые католики — богохульниками, беглые православные — хулиганами или прислужниками власти.
18 июня. Проститься с Булатом не удается — жена в духе времени приватизировала покойного, отняла у него влюбленный в него народ. А ведь пел он не для домочадцев.
21 авг. Еду на свидание к Пушкину, на конференцию «Пушкин и мировая культура». Наслушалась много конкретики и чудаковатостей: у Майкельсона — Пушкин в «Капитанской дочке» выступает как защитник «классовых интересов»; Рецептер (20 лет уже) перепечатывает «Русалку» под углом торжества мщения и демонизма. Теперь иллюстратором поэта будет М. Шемякин и еще Э. Неизвестный в духе авангардизма (хотя есть и очень удачная скульптура — Пиета), который теперь расставляет свои создания безвозмездно уже по российской земле. Бойтесь бесплатного сыра!
Наблюдаю из окна поезда Курский вокзал: вокруг толпы пьющих существ (и сквернословящих). В России под лозунгом свободы личности проходит эксперимент на полную разнузданность. И культура ныне только подгоняет, подхлестывает вниз: а ну-ка еще давай чего-нибудь похлеще! Страна, как и весь постхристианский мир, переживает бескрайнюю раскованность. И все это может происходить только на почве христианской цивилизации, ибо христианство слишком свободолюбиво, чтобы ставить насильственные пределы человеческому выбору… И, потеряв Бога, человек и переходит через край.
Дозвонился Аверинцев, он в Москве, встретились в церкви арх. Михаила, проговорили больше часа. Он болел там, в германской клинике, его заразили во время операции сердца гепатитом. И еще дает о себе знать позвоночник. Рассказывал о новом своем писании «Знамений времени» — попытка объяснить, что ныне происходит (а у меня, жалкой, «Знаки эпохи», — секулярный вариант с похожей целью). Пишет не подряд, но без предварительного плана, вернее, с планом-костяком, расписывает по главам. Много говорил о подосновах культуры и как бы об антитеоретических предпосылках ее, которые, между тем, долго строились, и о «незряшности» также с глубинными теоретическими корнями русской религиозной философии — мишени сегодняшнего передового философского тренда. Сережа сказал, что он занялся бы религиозной философией, если были бы тогда другие времена.
О «первокамне» в романе Уильямса: его можно разрезать, хотя морально-мистически нельзя: каждая часть равна целому. «А гады начинают его резать».
О сегодняшних монархистах: вместо вызова духу секуляризма (что у них не получается) — тотальный релятивизм.
24 сентября, среда. Встречались с Аверинцевым специально по энциклопедическому делу (и с Ирой). При этом Сережа спешил, будет где-то говорить о своих венских импрессиях, увлекся. Все это было бы чудесно, будь это «разговоры под вязами». А когда за нашей спиной куча неотложных дел, спешка в редакции и т.д. … В итоге мы не успеваем решить вопросы о поправках его же верстки, ради чего мы явились. Как элоквент, заряженный мыслями, он не может ограничивать себя конкретным предметом (я даже по себе это немножко знаю; иногда распространяюсь перед первым встречным, который с испугом смотрит на меня). А Сережино интеллектуальное красноречие бесценно. В итоге, у дорогого Сережи впечатление, что его рвут на части, может быть, это и так, но часто и он рвет на части недостойного собеседника. Я огорченно заметила ему, что мне бы не хотелось ощущать себя в числе «разрывающих», он с одушевлением ответил: «К человеку, делающему нечто для другого (в данном случае для него, Сережи), это никак не может относиться!».
Общению мешают деловая наша общая загруженность (при разных ее масштабах) и его отъезды, но, повторюсь, его способность во время разговоров, требующих неотложного решения по статьям, отвлекаться на «не соответствующие моменту» пространные (но такие захватывающие) темы, путает все карты. Так что приходилось, к сожалению, иногда возвращать его к действительности.
Вручил мне заветные, еще недописанные «Знамения времени» (которые я поместила в посвященный ему после кончины сборник «In memoriam» — 2004, ИНИОН РАН. Правду говоря, первый абзац мне не показался, о чем я сказала ему в телефонном разговоре, но дальше — такие зачаровывающие места! В «Записках прихожанки», которые я ему дала, ему все понравилось, оспаривает он только главку «Принудительность свободы». Обсуждал это, т.е. собственно права свободы. Ира, участвовавшая в разговоре, заметила, что тут Сережа несколько напоминает о. Г. Эдельштейна. Обещал снова перечитать эту главку, и впечатления его оказались более благоприятными. Будет писать об этом. Будем ждать.
Сережа собирается поругать «Мастера и Маргариту» из-за расхождения со Священным Писанием; я же настаивала, что роман автора, не будучи nonfiction, по своему жанру, не претендует на «мистическое откровение» и потому не подлежит «инквизиции» (какую бы невраждебную доктрину ни захотели в нем обнаружить). Другое дело, идеологическое явление — Умберто Эко! (О да, Сережа воюет с ним). В общем, Сережа смягчил позицию: после он несколько иначе заговорил, обращаясь к переменчивости роли «М. и М.» с течением времени: «В советские времена нельзя было не радоваться фразе “чего ни хватишься, ничего нет”, время протащило этот роман через очень жестокое сито, и в каком-то смысле, чем дальше роман от нашего пустого времени, тем он значительнее».
Но ни один разговор и по телефону не обходится теперь без Вены. В подтверждение того, что австрийцы и немцы — две разные нации, рассказал анекдот: один немец — это воля, два — это порядок, три — это победа; один австриец — это корректность, два — это психоаналитик и пациент, три — этого не бывает: одним окажется или хорват или словак.
4 октября, мой день. Сегодня Сережа Аверинцев поздравил меня с тем, что мой день совпадает с днем Франциска Ассизского, это очень добрый знак, и вручил мне открытку с ликом святого. В полночь в нашем парке мне встретилась группа, наверное, каких-то особо проницательных молодых людей, обратившихся ко мне со словами: «Девушка, поздравляем вас с праздничным днем!». Ведь вряд ли они имели в виду день св. Франциска Ассизского.
10 окт. Я переживаю двойную схватку — с природой (холодно, плохо одета) и обществом: в нескончаемой борьбе с одной начальницей, интригующей против меня и против выпуска «Эона» со статьями замечательного культурфилософского мыслителя Ирвинга Кристола «К итогам ХХ века». Была созвана критическая комиссия, но… И. Кристол вышел, хотя и позже задуманного.
29 ноября. Заграничные конференции на сегодняшнюю российскую тему (глазами свободомыслящих интеллигентов), в общем, закончились, прошла эра романтизма. Помнится, как в начале 90-х В. Страда, прочитав в «Литгазете» мои рассуждения о Бердяеве, выражал желание через секретаря ССП встречи со мной, и в итоге мы сидели вечером на моей тесной кухне. Я позвала Иру и Аверинцева; был и Володя Бибихин. Страда приехал с женой Кларой. Тема — Россия, Россия, Россия! В итоге шесть конференций в Италии! Теперь, ранее избегавший общения с официальными теоретиками, сам он занял казенное место в Итальянском представительстве в Москве. Но, может быть, нам лучше никуда не двигаться, не видеть чистых и великолепных городских экстерьеров Европы, не причастных к твоей жизни, сидеть у себя на месте со своим мизерным делом. И как автору «замедленного действия» даже не отзываться на лестные предложения, если таковые возникнут.
14 декабря. В «Итогах» по ТВ объявили о выступлениях Е.П. Велихова и Аверинцева по следам недавнего «Конгресса интеллигенции», Аверинцеву дали сказать одну фразу: «Главное свойство интеллигента, — успел сказать он, — быть отдельно даже от своей среды».
Нравственное беззаконие начинает наводить на нашу страну египетские казни. Чего стоят одни только техногенные катастрофы, помимо социальных неурядиц?!
Мир сошел с ума. Или мы с Ирой? Например, успех нового типа философствования М. Мамардашвили (Царство ему Небесное), В. Подороги, даже Ал. Вик. Михайлова (тоже Царство ему Небесное). Какой-то секрет есть у авторов и особенно — аудитории; Ира вспомнила заголовок одной моей главки «В мире ненужного». Она тоже не понимает, зачем это нанизывание слов одного за другим (бывает даже и у Михайлова)… Их философствование — медитация под каким-то наркозом. Все это должна была бы изрекать пифия, если бы она считала себя философом. Лекции новаторов — это интеллектуальная дискотека, для людей, которые не знают, чего они хотят, и потому все это действует на них суггестивно.
30 декабря 16 часов, только что звонил Сережа, приехал до 14-го. Не может не говорить об Австрии и австрияках. Ему надо книгу писать о них. Тут Сережа завел речь о главном: «В первой половине ХХ века, как бы то ни было, оставались надежды на воцерковление культуры и на понимание роли Церкви…». Никто, кроме одного старичка, о котором Сережа писал в «Новом мире», не знал в Израиле, где могила Бубера.
Помимо сдвига сознания, произошла перемена и бессознательного.
Сережа — в качестве «утописта» удивляется, как это сегодня люди смотрят телевизор.
1998
5 января. Я переползла в новый год со старыми долгами и пороками. Жизнь моя ушла, с одной стороны, на вежливость, с другой — на «бородинские сражения» и еще просто на мелкотравчатые разговоры; внимание к тому, что мне не нужно, скучно, изнурительно. Хорошо, что попадаются еще лица, которые считают меня (прощу себе самохвальство, но это некоторый штрих, вносящий все же бодрящий элемент в тоскливую атмосферу) человеком, заинтересованным в истине и готовым сражаться за нее..
Слышала фразу: «Мой сын женился на девочке с двумя детьми, которую он знал не один десяток лет».
11 января. Явился Сережа и прошелся шквалом по научно-литературному истеблишменту на Президиуме у историков, текст отдал мне. Ищу его. Выступал в ЦДЖ со своими стихами. Два стихотворения и перевод из Клоделя хороши, а несколько других, мне кажется, — не без искусной риторики. За столом в президиуме сидели три седовласых литератора и еще Искандер и Битов, общей слабостью которых оказалось стихописание: года, выходит, не к суровой прозе клонят.
На передачу в «Итогах» на ТВ Сережа заметил: «“Радонеж” считает, «что я отрицаю законную власть Патриарха». На конференции его спросили: «Вы сказали, что наше время не годится для патетики. А что для него годится?» — «Трезвость».
5 марта (мамин день), моя вина перед ней неискупима, главное, неисправима. Тем временем — неожиданно! — обо мне пока поступают одни приятности: после выступления по радио «София» у Сережи Николаева; чудный, чистый человек, слушатели требуют, чтобы я выступала с серией передач, а ведь они у меня не могут быть популярными — все про идеологию толкую.
Б. Парамонов своей статьей в «Литгазете» «Рената Гальцева — немецкая девушка» вызвал вторую волну звонков ко мне (после его предыдущей статьи — «Наши новые христианки»), многие на него негодуют. А ведь он оказался, в данном, редком случае, совершенно правдивым человеком. Да, я из того, какого-то архивного, времени.
Жизнь мою тоже испортил жилищный вопрос, а точнее, земельный (приобретение «дачи» для потомков). Как банально и, главное, — ненужно.
Кеносис нарастает: нет часов, нет очков, исписаны ручки… Для чего эта жалоба? Может быть, для чего-то пригодится…
Под руководством симпатичнейшего журналиста С. Николаева выдержала второе выступление на «Софии», готовилась, тема опять же — о новой идеологии. Время ушло, по-моему, впустую. Утешаться можно только, что кому-то, как и в прошлый раз, было интересно. («Я слушала Вас, и у меня даже сердце зашлось, вы должны сделать много передач…» — один из отзывов по телефону.) Но нет, вряд ли мое теоретизирование уместно для благочестивой аудитории «Софии».
3 апреля. По программе «Культуры» «Псковский фестиваль» увидела худшее, что можно придумать: Пушкин стал плацдармом для позорнейшего действия — оправдания антикультурного фиглярства: Моцарт-мальчишка пляшет под рок. А словеса, словеса! И присутствующему Непомнящему предстояло, как я понимаю, глядя на все это, безмолвствовать.
16 апр. Приглашение от ТВ: «Не хотите ли, не могли ли Вы как живой (и так далее) автор (нарочитая лесть!) принять участие в обсуждении в Госдуме проекта Федерального закона “О высшем Совете по этике и нравственности” в области кинематографии и телевидения»? «Конечно, не хочу, но буду». Пригласила с собой соратников: журналистку Н. Ларину и известную воительницу против «ювенильной юстиции» И. Медведеву, боролись со страстью и, по откликам присутствующих, с «живостью и увлекательностью» за введение нравственной цензуры, столпом чего был никогда не цитируемый ныне Пушкин зрелых лет: «Ценсура есть установление благодетельное, а не притеснительное; она есть верный страж благоденствия частного и государственного, а не докучливая нянька, следующая по пятам шаловливых ребят». Думские организаторы обещали выпустить тематический сборник с нашими выступлениями, я послала текст. Читала корректуру. Но плетью обуха не перешибешь. Сборник не вышел.
7 мая. Логик М.М. Новоселов из Ин-та философии, бывший коллега по «Философской энциклопедии», посетовал на одинокую жизнь: «Живу, никого не видя, в замке из слоновой кости…». Я: «Где вы берете кость? А я — в башне из бетона, хожу по улицам, никого не видя, и смотрю политические сериалы и шок-токи по ТВ».
Яше Гладкому, упорному атеисту, в спорах о христианстве надо сказать, что лицо «христианской национальности» — парадоксально: «плачем и рыдаем» и «радуемся и веселимся» в одно и то же время.
12 мая. В МГУ на о. С. Булгакове я уже была, теперь там же — на Бердяеве, лучше только тем, что короче.
За последние годы из неуверенных, робких марксоидов повывелись беспардонные марксистские пустомели. Однако долг перед ушедшими требуется исполнять, я вспомнила фразу в ответ на приглашение Ю. Карякина прийти на задуманную им защиту диссертации по Бердяеву: «Должен же кто-то быть со стороны покойного, я приду». И в данном случае я постаралась бы выполнить свой долг, как я его понимаю, выступив против марксистских интерпретаций моего подзащитного. Однако предприятие это в подобной аудитории оказалось бы безнадежным донкихотством.
О, как я неинтересна в обществе неинтересных людей!
При советской власти слово «Бог» было заменено словом «Свет», сегодня символ «Свет» стал восприниматься в продвинутых кругах по большей части как атавизм из царства «тоталитарных ценностей». Кто больше кощунствует?
23 мая. На престольном празднике св. Николая Угодника была у о. Алексея Гостева в Жаворонках. Пережила «опыт маленького чуда» (выражение Наташи Трауберг) — почувствовала себя как в Царствии Небесном, где о. Алексей был подобен (и позой, и видом) сошедшему с рафаэлевского «Преображения» Спасителю (прости, Господи!).
29 июня, воскресенье. Редактирование хайдеггеровского сборника в изложении Бибихина. Это все равно что «из болота тащить бегемота»; Хайдеггер (мое определение) есть «мыльный пузырь величиной с дирижабль». (А вообще, моя жизнь, действительно, ушла на вежливость, и еще — я «в сраженьях изувечен».)
Аверинцев рассказывал об Умберто Эко и его возне вокруг Академии культуры в Париже: суетится, потому что время его проходит; он не любит Сережу, который устроил целый скандал против включения того в Академию. Эко, по амплуа заступничек «за гонимых писателей», коих хочет сделать своей мафией; Сережа даже заявил, что если Эко примут в Академию, то он из нее выйдет. И еще по поводу Теодоракиса, призывающего как раз к расправам над ними, «гонимыми» в России: «Принимать такого в Академию невозможно. Дело это обсценное. Пусть ему, Теодоракису, дадут все на свете музыкальные премии, но в Академию — ни в коем случае». Аверинцеву составила компанию американка с ее непосредственной простотой, сказавшая «Это будет нехорошо». Сережа тогда решил, что и в случае прохождения Теодоракиса он оттуда тоже выходит, и уже готовил объяснение этого для прессы и даже подыскивал в уме французского редактора для своего текста. Теодоракиса прокатили.
С грустью поговорили о «Новой Европе», итальянская сторона без согласования с нами, русской редакцией, поместила в журнал воспоминания записного имморалиста Вик. Ерофеева о своей счастливой советской жизни с фотографиями его и, кажется, даже Сталина. Мы с Ирой высказали итальянцам свой протест, Сережа тоже выразил свое смущение И. Иловайской. Итальянка Джованна оправдывалась, что она в это время куда-то отлучалась. Апология бредовая: просто невозможно, чтобы все это некраткое время подготовку материала обдумывал и исполнял корректор. Дело наше с итало-русской, международной «Новой Европой», которое начиналось так бодро и весело, еще с Вадимом Борисовым (который, глядя на исчерканный мной перевод очередного Послания Папы, сказал: «Так Вы, Рената, пожалуй, Папу в люди выведете») движется, видно, под откос. Уж очень много стало разногласий и, в частности, по идейному плюрализму, так не идущему католикам.
4 окт. Сережа, как всегда, пожелал мне то, в чем я прежде всего нуждаюсь.
11 октября, воскресенье. На Ельцина больно смотреть. Бедный Акела! Его съела Россия, которую он освободил.
России нужен был авторитет, и он подходил на эту роль, будучи по натуре национальным вождем, но его погубила беззаветная вера в ненасилие, демократию и либеральные идеалы, которые внушали ему облепившие его наставники, твердившие ему свое кредо и угрожавшие в случае неповиновения отлучением от себя. И он ни разу не нарушил своего либерального символа веры, страдая молча, а между тем волна критики его в СМИ в течение 90-х переросла в прямую травлю с двух полярных фронтов, в которых объединились коммунистические тоталитарии и неолиберальные диссиденты. О свирепой враждебности первых, великодушно освобожденных (по амнистии) идеологов прежнего режима, сокрушенного Ельциным, рассуждать нечего. Но нападки на президента со стороны вторых, казалось бы, его единомышленников, становятся понятными, если осознать, что квазилибералы видели будущую страну в качестве одного из рядовых европейских государств, а Ельцин мечтал о возрождении исторической России.
9 декабря. Выступаю на филологическом факультете МГУ «Кое-что новое о Пушкине», на чем настаивал Саша Бокучава, мой приятель и сотрудник кафедры, требуя моей публичности. Народу была уйма, толпились в дверях. Любезно представлял меня В.Б. Катаев «как знаменитость» (ха?!). На дискуссии обнаружилось, что во всех департаментах России одно и то же, прежнее, — в роли руководства везде гапочки (Марлен Павлович Гапочка, зам. директора ИНИОН — мой неотлучный цензор), да и потверже его. Бывший (!) зав. кафедрой В.Б. Кулешов — это такой камень, который можно сдвинуть с его прошлого начальственного места только в окончательное небытие. Между прочим, он начал свой отклик на доклад с того, что: 1) особенно нового открытия в моем докладе он не увидел; 2) так никто никогда не думал, и закончил тем, что 3) пожелал двигаться по этому пути дальше — к новым открытиям.
Саша Бокучава сказал, что он своим присутствием все испортил, ибо заморозил уста аспирантам. (Вот, по-советски, какая сила у чиновника до сих пор. А ведь уже не зав!) Я не растерялась, указав на истоки его затверженного в течение десятилетий материализма в отношении Пушкина. Саша пришел в энтузиазм от этого моего отпора как освободительного ветра для студентов. Студенты и аспиранты заверяли меня, что глубоко прониклись моей аргументацией в защиту Пушкина-философа. Один восклицал: «Вы правы во всем. Да не слушайте вы его!», т.е. Кулешова. Подошли и взрослые поблагодарить, среди них один худенький, совсем пожилой человек сказал совершенно неожиданную, незабвенную (пусть и совсем незаслуженную) для меня вещь, которую утаить не могу: «За всю мою жизнь я не слышал такого умного слова». Это был единственно сохранившийся на кафедре «буржуазный спец», профессор древнерусской литературы Н.И. Либан, «исключительная личность» (сказал Саша).
29 или 30 декабря. Явился Аверинцев, звонил вечером измученным голосом. И сказал трогательные слова: «Как ты?», сказал, что просто хотел услышать мой голос. Ему заказали статью «Образ Христа в православии». Он написал, но «они» посчитали это сложным и просили упростить (дикий Запад!). Возвращаясь к Швеции: самые ужасные годы для европейской культуры были 60-е. Еще бы!
На его вопрос о нашей сегодняшней культурной сцене и политической жизни рассказала о событиях 20-летней афганской войны, ветераны которой собираются на могилах погибших, пьют из бумажных стаканчиков водку со словами «Ты (имярек) герой, тебе вечная слава», гордятся выполнением приказа, тайного убийства Амина, бывшего союзника. За повиновение таким приказам в Нюрнберге судили. Пропаганда этой войны идет под знаменем исполнения «интернационального долга».
Лужков рекламирует нашего Деда Мороза в пику «какому-то Санта-Клаусу» (т.е. самому популярному в русском народе святому угоднику Николаю). И все-таки любопытнее всего — политика, она разнообразна, остальное — культура, впавшая в деструктивную лихорадку.
А на вопрос о себе я попросила Сережу: напиши на моем камне, что под ним лежит другой лежачий камень.
Сережа чувствует себя сравнительно ничего, но замучен переделками текстов. Не любит переиначивать свой иностранный текст в русский (и наоборот): что написано для «дикого Запада», не подходит для стреляных русских воробьев.
30 декабря, на пороге Нового года, как полагается, была в бане, парной. Можно создавать еще одну киноленту и в то же время физиологический очерк «С легким паром». Я подняла бунт против строгой казарменной организации подачи пара, позволяющей входить в парную в редкие минуты и только по команде. Самозваная надзирательница, преграждающая путь в парной отсек, кургузая и подвыпившая дама по имени Элеонора, с ругательствами накинулась на меня, желающую переступить порог парной, а другая, почему-то в шубе и шляпе, кидается ко мне, обернутой в простыню, с уговорами не обращать внимания на Элеонору, поскольку она этого не заслуживает, льстиво восклицая, какая я обаятельная и привлекательная. Тут еще одна подбежала; «Да, да!». Все перепились, не иначе. Я посмотрела на себя в большое зеркало и поняла всю комичность сцены и похвал, а потом торжественно объявила аудитории (что, наверное, было еще комичнее и несообразнее, но для меня тогда было непреодолимо): «Я никогда не буду терпеть оскорбления, подчиняться казарменным порядкам, находиться в блатном обществе, слушая ругательства. Если бы вы, — обратилась я к толпе распарившихся дам, — отказались применять и терпеть этот язык, то уже очистился бы клочок жизненного пространства» и т.д. Женщина в шубе и шляпе снова меня стала славословить как нежное неземное создание и, желая меня смягчить, восклицала: «Но знайте, что Элеонора читает стихи. А я люблю Мандельштама. Простите ее!»; Элеонора, вбегая в мыльное отделение: «Дамочка, пойдемте, я вам сделала пар!».
Поразительно, чем можно выдвинуться в толпе, стоит только в позе власть имущего предпринять какое-либо «революционное» выступление, непонятное и психологически странное остальным. А вообще, за последние годы страшно понизился уровень парной.
1999
1 января. Празднования и поздравления, и всюду металлорок. Он сводит с ума не одними децибелами, но и ритмом, который не только отупляющ, но соматически разрушителен. Это маршеобразный ритм, настраивающий на агрессивную атаку. Олег Чухонцев обо всем сразу: это не соревновательная идеология, а главари группы захвата.
Просто так встретилось в записках: Бердяев Булгакову: «А что, Аделаида (Герцык) была сегодня очень софийна?».
3 января. Вечером звонил Аверинцев, еще раз поздравил с Новым годом: «Чтобы твоя воля все препятствия побеждала». (В другой раз сказал: «Чтобы ты так же крепко держала меч в своей руке».). Еще раз вспомнил анекдот о различии между немцами и австрийцами, только один австриец теперь — пиво, а два — вальс, а в другом варианте было — «психоаналитик и пациент», а трех по-прежнему не бывает, потому что тут примешивается кто-нибудь из инородцев.
И еще Сережа рассказал анекдот из тех любимых, что сравнивают ментальность двух наций: как в конце 1-й мировой войны в окопе два офицера, прусак и австриец, обсуждали положение вещей, когда все трещало по швам; прусак, подкручивая ус, говорит: «Положение серьезно, но не безвыходно». Австрияк отвечает: «Положение безвыходно, но несерьезно». «Тебе не кажется, что наступает конец света, ведь мой свет — это Европа. Америка кончилась, срам! Ирак бомбят, хорошо это или плохо, но это серьезно. И в этот момент вся Америка занята Моникой Левински. Если бы коммуниствующие пацифисты устраивали демарши, это было бы еще ничего. А тут сочетание похабства с реликтами худшего ханжеского пуританизма. На этом фоне как велик Саддам Хусейн!». Тут я заметила о парадоксальной ситуации Клинтона: нас, весь мир, уверяют, что все дело в юридической стороне, а именно в нарушении клятвы на Конституции, присягая которой, он дал слово не врать. Что ж, проступок ужасный. Но для установления факта самого служебного романа обличители публично погрузились в раскапывание и извлечение на свет интимных подробностей прелюбодеяния, на фоне чего нравственная сторона дела скрылась из виду. Сережа с этим сразу согласился.
Мы опять возвращаемся к Ираку: «В настроениях иракцев есть то, что я не могу не уважать. И если этого не понимать, то это еще одно свидетельство безумства. Фукуяма поразил меня не рассуждениями о конце истории, а тем, что объяснял российские события не экономическими, а оскорбительными мотивировками. (Я вспомнила, что Аристотель делил все мотивировки на 1) разумные, 2) оскорбительные и 3) вожделительные. Выбирайте, которые тут главные.) Мир сейчас довольно сильно рассердился на Америку за Ирак. Вся Европа, кроме Германии, чувствует себя слабой, на задворках».
«А что делается с исламом? Ислам кротким не был никогда. Однако террором занимались исламисты, и их презирали в исламском же мире, а теперь умма молчит. С раввином я пререкался на Святой земле, но с мусульманством знаком по рассказам родителей, которые во время войны укрывались в Средней Азии, откуда мои главные познания. Вряд ли те склонны к пререканиям».
Зашел разговор о Бахтине. «Махлин, — сказал Сережа, — занимается ужасающей бахтинской индустрией. Но меня пугает и противоположный негативистский подход к Бахтину»; привел в пример некоего иностранца. «Когда человек, совершенно не потрудившийся внимательно вникнуть в то, что говорит Бахтин о Достоевском, одним жестом отметает все, то это очень противно». Мы пришли к выводу, что «ужасающая индустрия» развернулась во всех областях умственной деятельности. Сережа: «А Гройса знаешь? Он — диктатор в Германии, впрочем, как и в России. Он всем объяснял, что Бахтин тоталитарист и сталинист. Мандельштамовская индустрия тоже есть, а так как Осип Эмильевич был человек еще более уязвимый, то, читая статьи о нем, я оглядывался на его портрет. Проблема не в том, что люди занимаются известными лицами и существенными предметами, а в том, что то, что было до них, им совершенно чужое». (Я: «Такова новая философская кухня во Франции. И мы им, новым любомудрам, платим благодарным подражанием».) В отношении истолкования поэзии — этим все больше занимается мой уважаемый антипод — Гаспаров. Оказывается, по его мнению, стихи не могут быть просто поняты, без научного посредника-толмача. Это позиция инопланетянина…» (При этом отношения С. с Гаспаровым были уважительно-дружескими, между ними был даже заключен договор: кто первый уйдет из мира, тому оставшийся напишет некролог. Гаспаров это слово сдержал.) «Характерна история одного завкафедрой литературы Венского университета, словака, который был возмущен поданным мной списком литературы для студентов — наличием в нем четырех романов Достоевского и отсутствием поэмы о Владимире Ильиче Ленине Маяковского. “Где поэма?”
В советской школе, это было в 1957 году, учительнице, которая спрашивала меня об этой поэме, я сказал, что это литературная неудача, и она все равно поставила мне пять. Вот какая разница между прошлым тоталитарным режимом и сегодняшней свободной Европой! Я тебе не рассказывал, как я встретился в Риме с одним иезуитом? Ты его, наверное, знала, он болел болезнью Паркинсона, теперь уже умер. Он написал книжку по марксизму, где разбирались различия между Иовчуком, Митиным и Юдиным. Я хотел написать поэму о том, как собирались все эти марксисты, и хотя они не верили в Бога, они обратились к Нему с просьбой послать им хотя бы одного ангела-читателя. Им был бы этот иезуит».
14 апреля, в среду, звонил Аверинцев, приехал на неделю. На его вопрос «Как ты?», я обнаружила, что сказать мне ничего, кроме как, что втуне долгом единым живу. Сереже это тем более понятно.
На балканский кризис он смотрит близким мне образом: гораздо меньше негодования на американцев, больше — на Милошевича. «К сожалению, — высказал Сережа вполне ясную вещь, — Милошевич может служить для рекламы Зюганова». Поднялся вопрос о политике СМИ. «Журналист — это человек, думающий прежде всего о себе самом, которому сегодня требуется что-то обсценное и к тому же приватное, что хорошо пойдет». «Последствия американских действий еще трудно себе представить: американцы — бывший пуританский народ, позволяющий себе больше, чем в южных католических странах, где соблюдается мера пристойности. Самая страшная жизнь в Цюрихе: вся гнусность соседствует с Собором и университетом!». Сережу не то чтобы радует, но, наконец, не печалит австрийская новость, что главой одной из австрийских земель избран тамошний Ле Пен, господин Рабдер. Все же это как-то уравновесит разгул левых. А китайцы хотят изобрести эссенцию молодости…». Для умножения своего населения? Или для избранных?
16 апреля. Наконец, доклад Сережи в МГПиЯ, посвященный Н. Трубецкому и евразийству в целом. Солидная дама из МИДа сделала установочный «крепкий врез» в духе холодной войны, перенеся нас в советские времена: «Как мы относимся к балканскому конфликту». Я была вне себя от подобной установки, да еще перед выступлением Аверинцева о Н. Трубецком; ощутила себя в мышеловке, как раньше, в энциклопедии, когда нас загнали в Актовый зал под предлогом совещания, а на самом деле, чтоб коллективно проголосовать за одобрение советской агрессии 1968 года в Чехословакию. (Тогда я встала и вышла из зала, что повлекло затем возмущенный донос в партбюро, — почему Гальцева ушла, я бы тоже хотела так сделать? — и скандал, который, как мог, усмирял А.Г. Спиркин, «мой заступник и защитник», который «спасал» меня, заявляя в партбюро, что ко мне в это время пришел автор. Ему я возмущенно заявила, что он обессмыслил мой поступок. Между прочим, воздержался из всего зала один человек, наш младший редактор — Маша Андриевская2 ).
Я не удержалась, чтобы по поводу установочного введения к лекции Сережи не высказаться, Сережа тоже был вне себя оттого, что до конференции даются инструкции, в каком духе надо говорить о предмете. И, когда мы переходили в большее помещение для обсуждения доклада, раздумывал о том, правильно ли он сделает, если скажет, что он думает по этому, «установочному» поводу. Я ответила: «Очень даже!». Однако этого не случилось, потому что его ярость была подорвана следующим докладом. Время — враг ярости.
Конечно, Сережа оппонировал апологетам евразийства всем своим стилем.
Раздумывал в связи с евразийством над модной в Европе темой «мультикультурализма» и над захватывающей ролью европейской (вместе с российской) «новой культуры»: «Нельзя сказать, — размышлял он, — что одна культура выше другой, но можно сказать, что одна культура сильнее другой, она способна дать ответы на вопросы, рожденные в иной культуре. Так завоевала Греция Рим (хотя римская история завоевала Грецию). Гораций — кто, как не римлянин, желающий быть греком?!». Я предположила, что сила как-то связана с высотой, с гармонией и степенью отдаленности от примитива (качественный контраст между европейской музыкой и — горловым пением, консерваторией и плясками диких племен вокруг огня…).
Сравнивая два типа евразийства: Н. Трубецкого и нынешнего, Сережа, в частности, заметил: «Сейчас никто не скажет “расовые симпатии”, но — “общие гены”». Мне пришло в голову, если Россия больше не та же: если «“лес да поле” пострадали, а уж “плат узорный до бровей” вовсе исчез», то гены малопроизводительны. Кончил Сережа сравнение фразой: «Одно дело у Н. Трубецкого — вокруг Евангелия, другое у сегодняшнего евразийца — вокруг туранства и веры в бессознательное». Это было принципиальное резюме в ответ на популярные попытки сближения двух типов евразийства.
Выходили втроем Ира, Коля Розин и я, раздумывая над тем, многие ли способны «держать меч в руке» (что постоянно, в каждый мой день рождения желает мне Сережа: «И дальше так же крепко держать меч в своей руке!»). Вечером позвонил Сережа и победно сообщил, что после конференции он устроил-таки скандал ее руководству по поводу вводного инструктажа.
Ура!
В связи с военными действиями на Балканах сказал: «Что касается сербов, то надо помнить, что при Александре Втором сербы менее всего готовы были броситься в русские объятия».
И опять о культурах: «Одна только Франция кичится своей культурностью. Но сейчас у французских подростков такая гнусная ненависть ко всему, чего они не получили от отцов, что культурный климат в стране меняется к худшему. В Австрии, которая — не Вена, крепнут правые с их взглядом на основы культуры. Однако в целом в Европе мода на “высокое безумие”: быть сумасшедшим — это красиво и несомненно… подымает ввысь».
Вспомнил опять об Умберто Эко: как Сережа на одной конференции, где он выступал с докладом, спорил с Эко по поводу феминисток и почему нынешний дух времени потерял чувство юмора, просто неизбежный при знакомстве с этим явлением. В прениях выступила как раз одна феминистка: «Я не была на докладе, — заявила она, — и он меня не интересует. Но я замечаю, что в президиуме больше мужчин, чем женщин». «Вот прекрасная иллюстрация к сказанному, вот что за содержание несет с собой феминизм!»
Завтра на заре Сережа уезжает. Вечером в этот день мы сверили свои впечатления от конференции с Ирой, они совпали.
Понимает ли Сережу западный интеллектуал? Кончилась прежняя философия на Западе, разработан новый, птичий язык. Что касается философии сегодня в России (все больше идущей в фарватере западной3 ), то она не имеет ответов, которые выдвинуты там. Но на сегодняшнем Западе нет ответов на вопросы, которые поставлены русской философией, так же как и философией классической. Какая же философия адекватнее своей сути? По-видимому, новейшее западное философствование сильно не ответами на сущностные вопросы, но ликвидацией самих этих вопросов и подменой их измышленными, надуманными проблемами, уводящими от экзистенциально-метафизических интересов человека (начавшихся с удивления Фалеса перед Космосом и смыслом своего бытия в нем). Нечто подобное можно найти зафиксированным у Пушкина, обнаружившего еще в конце 30-х годов позапрошлого века некий «недостаток» большинства «ученых произведений»: «Наши так называемые ученые принуждены заменять существенные достоинства изворотами …порицанием предшественников, новизною взглядов…»4. Сережа полностью с этим согласен.
19 апреля. Вечером звонил Сережа, заговорил о Гете: это — созерцатель, который в самом грандиозном месте природы, в крутизне гор видит Бога. А лес, судя по его «Лесному царю», — это, возможно, финальный, несколько парадоксальный для Гете пейзаж…
Я пожелала, чтобы, приехав сюда в следующий раз, Сережа застал страну уж никак не в более унылом состоянии, а вдруг — и в более ободренном. (Хотела добавить, что желала бы увидеть его менее «новым историком», а более крестоносцем. А потом поняла, что с моей стороны это недопустимо и несправедливо. Сережа всегда был крестоносцем № 1, при этом вежливым.)
21 апреля. По поводу расстрела американскими школьниками своих соучеников в Little-stone А. Генис сделал беспрецедентный вывод: им, оказывается, не хватало отрицательных впечатлений, — вывод, не менее страшный, чем само событие. Т.е., о нехватке в мире зла — надо добавить.
С 20 по 24 мая. Конференция в ИМЛИ: «Пушкин через 200 лет». За председательским столом те же пушкиноведы: акад. Е.П. Челышев и Ф. Кузнецов, А. Панарин, специалист по «четвертичной цивилизации» досуга (по французам Дюмазедье и Фурастье), теперь увлекся, согласно моде, евразийством, и описывал поэта в этом свете; заслуженный В. Непомнящий заявил о противопоставлении двух культур: западной, «рождественской» и восточной, православной, «пасхальной» (Но какое же Воскресение без Рождества? Нет, с миром явно что-то происходит.)
После моего доклада, где я попыталась подчеркнуть нетождественность понятий «покаяние» и «раскаяние», Валя подошел ко мне объясняться. Хорош человек, полезнейший пушкиновед, но элемент нетрезвения из-за своей роли уникального просветителя (что истинная правда) приводит его к комичным аргументам: он прав, потому что «говорит от имени самого Пушкина» (кто «строк печальных» не смывал).
Приехал из Германии дорогой друг иконописец Саша (Столяров), воскрешающий для немцев их древних святых. Омрачен состоянием нашей Церкви, я — состоянием интеллигенции. Саша огорчался ничтожным духовным настроением Василя Быкова, с которым бок-о-бок жил в Белоруссии.
В Германии сегодняшний человек порабощен диктуемым СМИ «общим мнением», не имеет возможности свободно высказаться. Ни в какое сравнение этот конформизм не идет с «тоталитарно-идеологическим» прессом в брежневские (разумеется, не более ранние) времена. По сравнению с нынешним германцем наш человек даже тогда был невероятно свободен. В письме к Саше я резюмировала итоги своей жизни: жила, как птица небесная, не заметив, как будущее превратилось в прошлое. Неизвестно, на чем держусь в житейском пространстве. Он меня утешал и невероятно подбадривал.
Ира недавно сообщила свои ламентации, но не о себе, а о всеобщем: «Народ не выдержал испытания кошельком», я в ответ: «А интеллигенция — свободой, политики — властью».
Вечером Саша звонил из Сергиева Посада, оказывается, он незаметно присутствовал на конференции по Пушкину и сказал, что здесь он услышал от нас двух, меня и И. Сурат, — то, чего больше нигде не услышит. (Ира еще не выступала). Мне понравилось живое выступление В. Микушевича, правда, не обошлось без странностей с фрейдистским оттенком.
А в целом, в Москве Пушкин, вроде бы, поставлен на службу евразийству, а в СПб — плюрализму и структурализму, да и фрейдизму (А. Жолковский и Б. Парамонов). Ира, посетившая конференции в обеих столицах, сказала, что она побывала в двух отсеках ада.
20 июня по СМИ говорили об «искусстве молодых». Но, по сути, оно есть искусство душ состарившихся, расслабленных (хотя и претенциозных), ибо не тратящих усилий для понимания целого, сути, и сосредоточенных на одной вырванной и гиперболизированной черте предмета для самовыражения. Вспоминается эссе Г.К. Честертона «Могильщик», где автор, применительно к мыслительной области, замечает подобный же феномен однобокости и выдвигает формулу «полоумный импрессионизм философов». По поводу некоторых новых, «вырожденческих», по слову Иры, романов она объяснила, что авторам стараться не для чего, потому что между умным и заумным читатель уже не может провести черту.
С 1 по 3 июля — Международная конференция в фонде Солженицына «Пушкин в зарубежье».
После конференции, где выступал и Никита Струве, на обеде в пушкинской квартире мы с ним разговорились и нашли много «общих точек»: о ситуации, а по сути — о крушении журнала «Новая Европа» из-за расхождения русской и итальянской, склонной ко всеядности, редакций. «Без вас, — заключил Струве, имея в виду русский ее отдел (Ира, Вадим Борисов и я), — никто журнал и не сделает». Однако журнал продолжал выходить, но тот ли он? Я вспомнила, сколь радостно приветствовал Н.А. меня, в качестве «творца» 5-го тома «Философской энциклопедии», когда я в начале 90-х впервые попала в Париж, тоже на какое-то теоретическое собрание. «Это — создатель “Философской энциклопедии”!» — представлял он меня кругу «Вестника РСХД (РХД)»; я решительно поправила его, перечислив замечательных коллег, участвовавших в этом деле. Мы сидели в каком-то модном кафе, принесли гору устриц, на которых я боялась даже смотреть. Была идея устроить конференцию на тему юбилея Вл. Соловьева. Н.А. согласился участвовать в ней, намеченной в Москве, в ИНИОНе 26 ноября; под конец, однако, засомневался, сможет ли прибыть сюда в это время. Я заметила, что хотя «перспективы у нас богатые» (как писалось в старом «Крокодиле» по поводу обмелевшего рыбохозяйства), но он, Н.А., переменчив, как ветер. «Это я-то, полстолетия занимающийся одним и тем же?!» — парировал Н. Струве. Подарил 178-й номер «Вестника», которого у меня не было. «Вестников» в советскую эпоху мы ждали, как манну небесную. Это было не отдушиной, а распахнутым окном в тот, он же и наш, мир.
Как разочаровывают именитые европейцы; письма Бернаноса в подаренном номере все-таки многословны, и какой бриллиант там же — доклад о. С. Булгакова в 1925 году на 1-м съезде РСХД — ум, одушевление. Все сказанное как будто Бог надиктовал.
Около 30 авг. Только что прибыл Аверинцев, позвонил, был очень радушен. Обычно поглощенный своими задачами, он спросил: «Что ты сейчас делаешь, пишешь?». Какое «пишешь»!
«Меня раздражает, — говорил он, — потеря памяти в конце тысячелетия и что уходит из сознания смысл. В Ватикане в отличие от папской курии социальных наук, где все еще говорят на своих языках: философия, богословие, социология, есть люди, как я, неопознанных занятий. Когда меня спрашивали об этом, я сказал, что затрудняюсь сказать, кто я собственно: филолог или, может быть, кто-нибудь еще. Вероятно, я бы занимался религиозной философией, если бы это было возможно в те времена. Вот Фоменко, он означает пропажу истории, это болезнь Альцгеймера, амнезия, перешедшая из личного недуга в общественный. Это все равно что сказать, что у вас не было мамы; это революционный переворот в науке. У народов чудовищный зуд самообливания грязью под флагом борьбы с реликтами нацизма; сатанинский экстаз безумной, сумасшедшей лихости».
Спрашивал, за кого голосовать.
4 окт. Звонил из Германии Саша, никогда не забывая в мой день пожелать мне много сил в борьбе. Позвонил как всегда Сережа: «Я душевно с тобой. Желал бы, чтобы твои труды (какие это труды?! — я) и твои друзья тебя радовали». Я ответила, что это вот уже осуществляется в его пожеланиях.
Аверинцев в сомнениях, размышляет, действительно ли ему застилает глаза принадлежность к академическому сообществу, склонному раскланиваться перед чиновничеством?
4 нояб. Прочитала в «Воплях» № 5 статью Сережи о Трельче. Это же австрийский Борис Поплавский, подумалось мне, или мог бы им быть! Возможно, он, действительно, достоин многоплановой раздумчивости Аверинцева… Все зависит, конечно, от качества его стихов, которых я, сугубо русскоязычная, оценить не могу. Но, не подозрительна ли, подумалось мне, моя подозрительность везде находить переклички, сходства и заимствования и перекрашивание не только порося в карася, а уже и в бегемота. Не мания ли? Однако, читая некоторые статьи, проникаешься мыслью, что в иных случаях мы и не должны много понимать. Не рассчитаны они на это.
10 дек. День моей мамы и день рождения Сережи. Ира нажелала ему много замечательных вещей, прибавив, что недаром он родился в день Знамения Господня. Я добавила пожелание «обострять» постановку вопросов, он согласился, признав пожелание уместным.
Позже Сережа по телефону за несколько часов до отлета спрашивал о положении в «Новом мире» после проведения там «мозгового штурма», на котором я была: о дальнейшем курсе журнала перед лицом резкого сокращения подписчиков. И что надо было бы тут подчеркнуть (Аверинцев был в отлучке во время «штурма»). Я в реферативном стиле рассказала, что слышала и что поняла. Руководство заявило новую установку, суть ее — в смене вех: в «гонениях» на старые интеллигентские читательские, «традиционные» кадры, на публикацию длинных теоретических, «несовременных» рассуждений, на отсутствие захватывающего молодежь «чтива» вплоть до детективов. Сережа с женой Наташей где-то прочитали или слышали, что руководство «НМ» мечтает о цветных картинках в журнале.
А. Безансон совершил переход от антисоветизма к русофобству (впрочем, и всегда таким был), а у Солженицына, вернувшегося на родину, антикоммунизм стал временно заслоняться антиельцинизмом. В неолиберальном лагере не вспоминают, кто подбивал Ельцина на суверенизацию России и даже предлагал разделить ее на пятьдесят две части. Неприятие России и развело «передовых интеллигентов» с первым ее президентом, подвергшимся травле по всех российских СМИ. Само собой вспоминается пушкинский «Полководец»: «Как часто мимо вас проходит человек…».
Прибыл из Австрии Аверинцев, делал доклад на филологическом факультете МГУ, дошел до кое-чего из нашей с Ирой тематики (в сб. «Summa ideologiae» ).
2000
1–2 янв. Сережа звонил второй раз с новогодними поздравлениями. Поговорили о смене «высшей власти», о Ельцине, которому С. симпатизирует, в частности и потому, что тот не «косит» под интеллигента, что портило Горбачева; и еще он не нервный, каков М.С., «который всегда был недоволен, когда кто-то говорил: “почему не он это говорит?!” А нервозность фатальна для политика». Путин ему не показался; только нетемпераментный и расчетливый человек мог сказать «мочить». И это делает его чужим.
Сережа спросил, что надо смотреть по ТВ.
Он смягчился к французской нации, ее самодовольству. Оно оберегает француза от свирепого самооплевывания (как немецкого, русского и прочего человека). Опять вспомнил о благословенном народе Италии, где беатификация папы Пия собрала людей вплоть до Тибра.
8 янв. По поводу Ельцина: Ира сказала Сереже: «Я гляжу на лицо, мне backround безразличен, тем более что многие маркированные партийные посты были субститутами государственных должностей». Да, Ельцин — строитель и в качестве партсекретаря был фактически губернатором области. Ельцин изнутри возненавидел коммунизм, как редко кому удается, и сумел свалить его. И великодушно помилованные им его смертельные враги из коммунистического лагеря также возненавидели Б.Н. и, пользуясь подаренной им свободой, принялись все больше разжигать в обществе ненависть к президенту и команде реформаторов. В процесс яростно включились СМИ, ведущие наступление на Ельцина. Однако свою идеологическую ненависть коммунисты маскируют заботой о жизни народа, разоренного, будто бы, «развалом» страны вследствие реформ нового строя. Своего рода, «партия в условиях подполья», но вылезшие на поверхность коммунисты чувствуют уже себя в качестве хозяев положения.
Вечером позвонил Сережа поздравить с Рождеством, узнал, что я смотрю НТВ, попросил рассказать, что происходит, заодно я поделилась своими соображениями привлечь критиков России из ОБСЕ к выведению населения из воюющего Грозного. Но Сережа благоразумно не поднял перчатки.
Поговорили о рождественской службе у архангела Михаила, о броуновом движении в храме, и, конечно, Сережа перешел к очаровавшей его Вене. Я, слыша его прекрасную речь, но при этом — слабый, усталый голос, несколько раз порывалась попрощаться, но не тут-то было.
Многое изменилось, и, может быть, главное — жизнеощущение. Я заметила это, когда позвонили из «Литгазеты» и попросили ответить на вопрос, что я делаю, когда мои желания расходятся с действительностью. Оказывается, у меня изменилось само понятие содержания «желания»: некогда это было экзистенциальное упование, а ныне — долженствование. Что, вероятно, и рождает такое подчас тяжкое напряжение, ибо исход зависит от самой себя, малосильной, и не от кого больше.
14 января. Читала А. Безансона: он верит во Фрейда больше, чем в Христа.
22 января. Беда в том, что Ельцин обманулся в преемнике, который не имеет иммунитета против коммунизма, ни метафизического, ни животного, но Б.Н. не мог растрачивать свою харизму лидера ни на Селезнева, ни на Ястржембского. Он мучительно искал преемника и не нашел никого, кроме разведчика, но человека умного и делового. Кроме того, Б.Н., всегда судивший о человеке по моральному критерию, тут, веря в благоприятную для России судьбу, был уверен, что главное, как он выразился, состоит в том, что у нового президента «есть совесть».
4 февраля. Глядя на уличные беспорядки в «Сережиной» Австрии, нам, русским, никак нельзя завидовать тамошней продвинутости и цивилизованности. В этом беспощадном напоре левой верхушки, попирающей уважение к демократическим выборам, очевидна сформированная, созревшая, хотя и не осознавшая себя в качестве таковой, агрессивно оппозиционная идеология. Тут антиномия между, во-первых, демократией и диссидентством, с одной стороны, ибо народ предпочитает придерживаться иного отношения к социальной действительности, чем это пропагандируется новыми затравщиками общественного мнения, и с другой стороны — между мажоритарной демократией и принципами классического либерализма, гарантирующими общество от произвола.
11 февраля. Сегодня Ира была на презентации булгаковского «Агнца Божьего». Там выступали клирики Иннокентий Павлов и Вениамин Новик. Она сказала: «Послушав их, становится непонятно, что занесло их в церковь, не то что в монахи».
23 февраля. М. Шемякин решил выступать в двух лицах: хочет украсить Москву скульптурной композицией «Дети, страдающие от пороков взрослых» и увековечивает эти пороки в камне. Если вспомнить прошедшую его выставку в Третьяковской, то становится очевидным, что он создал производство замкнутого цикла: сам поставляет пороки, сам как бы «изобличает» их. Дети, которые еще не пострадали от пороков взрослых, погрузятся в них, посещая музеи и просто гуляя по стогнам столицы.
26 февр. В международных переговорах с Верой Александровной Пирожковой, закаленной героической патриоткой из семьи русских эмигрантов, проживающей в Мюнхене, где она выпускает замечательный журнал «Голос зарубежья», мы снова задаемся проклятым вопросом, откуда у Запада такая злоба к России. Все наши предположения о причинах этого не казались исчерпывающими. Тут же встал другой необъяснимый вопрос — о резкой перемене «Русской мысли» И. Иловайской по отношению к России, до сих пор безусловно бывшей пророссийской. Я решила установить дату этого переворота, подняла подшивку газеты (которая доходила до нас с опозданием) и там обнаружила конкретный момент этого кульбита во взглядах. Мы обе своим глазам не поверили: в номере от 15–22 сентября Россия была права в чеченском конфликте, когда чеченские террористы вторглись в Дагестан, а в номере от 23–29 того же месяца (без объяснений и расчетов со вчерашней своей позицией) в мгновенье ока все оказалось наоборот.
О Вере Александровне я писала в одном из альманахов «Эон» этих лет, помещала ее статьи. Она приезжала на наши конференции в ИНИОН из-за границы или из Питера, где она приобрела квартиру («поближе к милому пределу»), но жила там только летом, а зимой по причине обледенелых петербургских тротуаров уезжала в Мюнхен.
3 марта. Был разговор с Ирой о Путине, огорчающем нас своим государственным патриотизмом. Вот, кратко, к каким формулировкам мы пришли в конце концов, по поводу контраста его с Ельциным (русским мингером Пеперкорном из «Волшебной горы»). Путин — это дельный человек, но у которого не чувствуется, увы, раскаяния за прошлое страны, что так глубоко присуще Б.Н. и что так совсем недавно ярко выразилось в его словах на похоронах царской семьи. Путин не ощущает резкого контраста между коммунистическими и демократическими принципами, осознание чего Ельцину-революционеру открыло путь для освобождения нашего духа. В.В. же не пережил метаний, он несет на себе ведомственную травму его служилого прошлого, и потому прежний режим не вызывает у него должного отвращения.
И — о Солженицыне. В совсем недавнем прошлом мы с президентским преемником, с В.В., были антагонистами; мы сидели на своих кухнях, ловя по «вражеским голосам» каждое слово Александра Исаевича. И потом говорили: «Он сказал!». Мы жили в условиях подполья, а В.В. был как функционер в стане торжествующих органов. У Ельцина были «ляпы» («38 снайперов», «лучший военный министр Грачев»), но они были необдуманными оговорками оратора, а не — политика и человека, и он глубоко ценил А.И.
Задаешься общим вопросом, почему в демократической России только верхний класс, т.е., по сути, видное партчиновничество, может выделять из себя кандидатов на высшую власть? В случае с Ельциным у партократической системы случилась осечка. Он вышел из-под партконтроля.
Человек вообще не до конца детерминирован, у него всегда остается хотя бы кусочек свободы воли.
21 марта. М. Максимовская по элитарно-интеллектуальному НТВ под лозунгом «Новости — наша профессия» сообщает: «Папа был на Иордане, где Моисей крестил Иисуса». Действительно новость!
27 марта. Наша с Ирой прагматичная национальная идея: у нас огромная страна и, чтобы она не превратилась в пустыню и свалку, ее надо обихаживать, а если нам это не удастся, то Бог отберет ее.
Сережа: «Ты знаешь, как встречала Папу в Бонне активная немецкая общественность?! Это похабное бесчинство эсэсовского типа в сочетании с демонстрацией секс-меньшинств с их непристойностью и мощной злобой. Среди австрийского “плебса” этого бы не было, а еще лучше дело обстоит в Италии».
27 марта. Попалась прошлогодняя запись обсуждения Аксеновым, Битовым и Искандером роли Набокова в Америке. Получилось, что американское общество до Набокова жило в замкнутом быту. А он разрушил стереотипы, показывая относительность всех преград.
На какой же простор вывел он, Набоков, их, американцев, а вместе с ними и все человечество?
Искандер: «У Набокова комбинация всех пороков. Иметь роман с девочкой?.. — Это не плохо и не хорошо. Никакой морали».
28 апр. Снова, почему Европа так гонит нас? Очевидно, потому, что 1) из самой страны на Запад прибывают диссиденты, развивающие пропаганду уже не столько против коммунизма, сколько против исторической России; 2) европейская пресса в руках левой интеллигенции; 3) новая Россия не отмежевалась от бывшего режима, Ельцину не дали провести процесс декоммунизации.
16 июня. Каждые несколько часов звонит Пирожкова из Петербурга (слава Богу, не из Мюнхена, а то разорилась бы в дым) и говорит целый академический час, подробно обсуждая последние события, из которых ее больше всего возмущает смягчения меры пресечения Гусинскому, вместо тюрьмы — домашний режим. На мои попытки сократить разговор (из экономии ее средств) она резко отвечает: «Давайте не тратить время зря».
19 июня. Звонила Алла Латынина, оказывается, среди некоторых прочих на мою заметку в «Литгазете» о руссофобии А. Бабицкого отреагировала и руководящая вдова Е. Боннэр, заявившая, что до сих пор она уважала и читала эту газету, теперь отвернется от нее. Я спросила Аллу, как она сама относится к таким заявлениям и не должна ли я чувствовать себя виновной перед ее газетой за свои нелицеприятные пассажи, она ответила, что, напротив, «очень рада» такому моему высказыванию. По «Свободе» Боннэр и А. Симонов поносили меня с большим азартом.
Совсем недавно в Берлине проходил слет этих самых «меньшинств», устроивших погром в городе: под предлогом якобы гонений на них, их дискриминации в обществе; на самом деле они нацелены на смену традиционных норм аномалией и гомофилией. И им все более это удается на НТВ.
Недавно из Чикаго звонил В.М. Ошеров, переводит для «Эона» дополнительные статьи Ирвинга Кристола. Обсуждали позицию этого известного публициста и либерального консерватора, оппонента левого мейнстрима в США. Таких консерваторов (которых по пальцам перечесть) именуют правыми, а прежних правых — фашистами. А подлинный демократизм называют популизмом. И (кажется, я уже упоминала) как трудно проходил этот «Эон»!
30 июля. Позвонил Аверинцев, стал задумываться над судьбоносными феноменами нынешних времен: благодаря ТВ подменяется действительность. Прочитал несколько своих шуточных стихотворений. Его новое слово — «глупство» «Я должен повиниться, что придерживаюсь генерационного шовинизма». А в какую сторону толковать это, мы, естественно, догадываемся.
В тот же день Сережа позвонил снова, разговорились о демократии: демократия идет к концу, если уже не пришла. Она возможна только на малых пространствах (идея и солженицынская), т.е. на малых площадях, типа швейцарского кантона Ури; на больших — ее формируют, ведут за собой «либеральные умники», которые, пользуясь невиданными технологическими возможностями и устраивая шоу, выдают кажимость за реальность.
19 авг. Преображение. Поздравлял Сережа, только что прибыл. Стал больше задумываться над «нашими», т.е. политологическими, предметами. Нынешнее ТВ очень недемократично, оно подменяет подлинную реальность, создавая нужную тренду картину, и беда в том, что для нашего (а может быть, и не только) доверчивого населения то, что «показывают», то и есть на самом деле.
27 авг. Ира признавалась с испугом, что, послушав НТВ, она стала не только правой, но и реакционеркой и готова согласиться на существование «жидомасонского заговора», на который работают наши СМИ, на тайных лиц. (Довели нас!)
Начитавшись новых рецензий, пришла к убеждению, что надо покончить с витиеватостью, пронизывающей их.
28–30 авг. Явилась с соловьевской конференции. Один из наших выступавших прошлых друзей — как подмененный; Ира заметила, что его паламитское хайдеггерианство крепчает; он взлетел над Вл. Соловьевым, у которого, оказывается, и метафизики-то никакой не было.
Ира: Аверинцев точен, когда речь идет о коптском, древнегреческом языке и латыни. Но менее чувствителен, когда речь идет о русском слове. О «Двенадцати» Блока: «венчик», «венец», «венок» — это все разное, для Сережи — одно.
4 октября — последний мой день в последнем тысячелетии, он же один из веселых дней с друзьями и поздравлениями. Аверинцев пожелал: «душевных и физических сил для препобеждения врагов видимых и невидимых. И всего хорошего тем людям, кого ты любишь. И чтобы лучшие работы, которые еще не написаны, были написаны». Вот так!
2 нояб. В преддверии «праздника» 7 ноября, теперь «Дня примирения и согласия», С. Костырко обращается к нам с вопросом (я тогда забежала в «Новый мир»): «А кто должен с кем примириться?». Ира: «Если Вы красный, то с белыми, а если белый, то с красными». Я: «Неужели труднее всего будет определиться с зелеными?». Ира сказала, что это mot нужно записать.
6 нояб. Вчера звонила Пирожкова, сообщала: в Германии две газеты дали совершенно противоположные отклики на один и тот же факт, приезд в Париж Путина: одна, торгово-промышленная, что это очень хорошо, другая, крупная политическая газета «Frankfurter Allgemeine Zeitung», — что плохо. Хотя в общем в стране остается жесточайшая цензура, в дневное время еще может что-нибудь нейтрально российское прорваться, в прайм-тайм — никогда.
17 нояб. Международный комментатор и ведущий Иннокентий Иванов, побывавший на открытии в Музее изобразительных искусств им. Пушкина экспозиции Энди Уорхола, сказал: «Ничтожество и урод стал кумиром». Мы с четырехлетней Соней устроили там свой перформанс, стали громко комментировать пригодность встретившихся там изделий в быту. Например, мётлы и вёдра, выставленные в виде артефактов, попросили у администрации продать для использования на нашей даче.
А вот еще И. Иванов о современной культуре в связи с Денисом Хопером обобщил: «Звезда должна быть странной и психопатичной, иначе она никому не нужна».
Декабрь. Откликнулась на призыв Валерия Сендерова и на свой внутренний: отправила телеграмму в связи с возвращением к прежнему гимну «Москва, Кремль. Президенту. Вы предаете родину, возвращая нас на советскую чужбину».
20 дек. Звонила Наташа Кайдалова из «Нового мира», долго мы сетовали по поводу пропащей жизни, потом она рассказала, что один из литературных лауреатов новейшего поколения заявил, что он «разочаровался в цинизме». Кто был этот смелый персонаж, она не запомнила.
2001
19 янв. На несколько дней приехал Аверинцев на конференцию по Мандельштаму, его не слышала. Назавтра в 6 утра улетал. В связи с датой вспоминали с ним, как в далекую застывшую и «непотревоженную» еще эпоху, четверть века назад, с крестными Ирой и Сережей меня крестил у себя дома о. Димитрий Дудко и как на щекотливый его вопрос о сознательности моего выбора православной веры я откровенно ответила, что принимаю ее безо всяких сомнений, но добавила: если бы я жила в другом месте, к примеру, в Италии, я бы, возможно, стала католичкой и тоже была бы в согласии с этой конфессией (но никогда — с протестантской). И вот что неожиданно: о. Димитрий принял это с удовлетворением. Широкий человек, а ведь, кажется, не просвещенный интеллигентским «всеприятием» и соловьевской борьбой со схизмой, чтобы легко с этим согласиться. Аверинцев тут же с одобрением отозвался на мои слова.
По телефону же встал больной вопрос о «смене вех» в отношении гимна. Я рассказала о нашей, во главе с Мариэттой Чудаковой, борьбе против возвращения к советскому. Собирали статьи для сборника «За Глинку!», слали (о своей я уже упоминала) телеграммы в Кремль. Сборник вышел, телеграммы заказные дошли до адресата. Но… вотще. Мы с самого начала понимали, что, возможно, участвуем в экзистенциалистком акте — «действии без надежды на успех». Однако что еще оставалось?! Сережа Аверинцев вспомнил цитату из Катона: «Делу победителя сочувствуют божества, делу побежденных — Катон».
4 февр. По «Свободе» поют дифирамбы петербургскому театру за новую постановку «Дневник Анны», при этом якобы по мотивам «Анны Карениной». Режиссер: «Вронский у меня нормальный парень, мужик, как я. Ему бы в пару такую же нормальную, здоровую женщину, а не наркоманку, морфинистку», как охотно подчеркивается в самой модной нынче элитарной тусовке.
Дожили! «Нет, вас бы, поставангардный режиссер, Анна не только не полюбила, но в ее дом таких, как вы, было бы “не велено пускать!”»
10 февр. Максим Соколов написал (в «Известиях») об отсутствии у нас политических и вообще государственных кадров. А ведь правда, заметила Ира, кадры находились только у большевиков, но это были разбойники, головорезы, а таковых политических деятелей особо искать было не надо.
А в России, конечно же, кадры есть, но они — в затаенной глубине как не способные к выдвиженчеству.
Звонила Ира, сообщала, что ей какой-то издатель передал статью известного современного мыслителя об антропологии нового тысячелетия. Текст в 18 страниц, она не могла их одолеть и сказала, что ей легче прочитать 400 страниц «Агнца Божия», чем 18 — этого автора. Какой-то претенциозно-одичалый язык, манерность, желание понравиться новому поколению — все это достигает уровня безумия.
18 февр. Были с Сашей Столяровым на концерте его давних друзей Т. Гринденко и В. Мартынова. Но, о тоска! С начала 2-го отделения играли эстонского Арво Пярта, употреблявшего четыре ноты с включением ударов, от которых нервно вздрагиваешь (это главное впечатление). Все исполнялось будто (а то и вправду) не музыкальными инструментами, а дрынами по дереву или железу. Мартынов поверг в нечеловеческую тоску. Те же четыре ноты. Это был Уорхол в музыке. Но если можно закрыть глаза, то уши заткнуть невозможно — слышно. Звучавшие там произведения композитора — это переведенная в скрипичные звуки зубная боль. Нас поймали в клетку, ранее считавшуюся Большим залом консерватории, вырваться откуда невозможно. Нагнали много детей, которым после действия я самодеятельно пыталась объяснить, что такое на самом деле искусство.
Все музыкальное действие предварялось рекламным вступлением пылкой дамы, некой Виноградовой, с воздеванием рук и восклицаниями «о духовной жажде, горящей в каждой человеческой душе» и разжигаемой сочинениями «гениального композитора» (т.е. Мартынова). «Это какой-то Билли Грэм в юбке», — заметил Саша. Перед исполнением своего шедевра композитор лепетал некую невнятицу, что он очистил нечто «от последующих наслоений… и составил квадрат»(?)… Может быть, это и есть «черный квадрат» из четырех нот, что композитором названо «Stabat Mater». Но, быть может, придет время, он одумается… Не зря же учился.
5 марта. Конференция в Москве, посвященная Сергию Булгакову. Я невольно спровоцировала скандал, сосредоточившись в докладе на принципиальных чертах веховской идеологии у Булгакова и П.Б. Струве как на позиции консервативного либерализма, в корне отличного от нынешнего либерального умонастроения — на самом деле квази— или псевдолиберализма. Моя попытка доказать, что это захватывающее умы на Западе, а теперь и у нас новолиберальное течение, т.е. плюралистический релятивизм, отказавшийся от ценностных основ, мировоззренчески враждебно веховской идеологии С. Булгакова и Струве, — вызвала в части аудитории, казалось бы, собравшихся единомышленников «Вех», шквал протестов у выступавших. Правда, в то же время большинство присутствующих в зале меня тепло приветствовало. Ко мне подходили с теплыми словами: «Вы сказали самое главное и совершенным образом» и т. п.5 Красивая женщина Татьяна из Академии наук сказала, обратившись ко всем: «Встать в 8 часов утра и приехать сюда — это я могла сделать только ради Гальцевой, и она не разочаровала меня», — но ее заглушали криками… Контраст впечатлений — страшный! До сих пор не знаю, победа это или поражение. Но до чего огорчила скептическая реакция Аверинцева, с места выразившего свои сомнения по поводу моего доклада. Мне он пояснил, что я «не в том жанре выступала, митинговом», и прибавил с неодобрением: «Ты что, пришла бросить в лицо этим людям вызов?!». Но кто эти люди, как не читатели РХД! Мой любимый, гениальный Аверинцев (рядом с которым все кажется топорным) «сдрейфил» перед группой модных интеллигентских знаменосцев ура-либерализма, демонстрируя свою лояльность «прогрессивной общественности» в целом, а также и широту своей позиции вообще. Поразил и Н.А. Струве, внучатый племянник П.Б., основателя «Вех», возмутившийся моим противопоставлением двух либерализмов. Я у него не успела спросить: так кто же наследник П.Б. — он или все-таки я? А ведь еще полгода назад, прогуливаясь под сводами нового пушкинского музея, мы в унисон горестно рассуждали о наметившемся повороте общественного мнения назад, к реставрируемому в новой России коммунистическому тренду, и о параллельном плюралистическом порыве «вперед»; о судьбе духовной свободы, обретаемой, по словам же Н.А., «человеческой личностью в христианстве и творчески реализуемой ею в культуре», а, тем самым, никак не лишенной опоры. Ведь именно эту позицию — против «безопорного» релятивного плюрализма — я и отстаивала на конференции…
Собственно, повторилась история с кланом П.А. Флоренского. Когда в статье о нем в «Философской энциклопедии» я стремилась очистить облик П.А. от распространяемого семьей мнения о его служении Советской власти и, главное, — стремилась запечатлеть правду о его страдальческом конце в «Архипелаге ГУЛАГ», я действовала в противовес семейной биографии, замалчивающей этот факт. Такова была тенденция о. Андроника (Трубачева) в «Богословских трудах». Последовал скандал. Однако что бы я ни думала о его философствовании и богословии, политическую честь П.А.-страдальца берегла я. В выступлении о С. Булгакове и П. Струве я также защищала их «веховство» от переосмысления его в ином, модернистском духе.
Тот же день половина двенадцатого: Сережа позвонил, чтобы попросить прощенья «за дурное поведение на конференции», «это еще из-за погоды», которая его ввергает в бессонницу и выводит из себя. Впрочем, в конце концов, ответила я, к авторам самих «Вех» русская оппозиционная интеллигенция начала ХХ века отнеслась еще возмущенней; восстали даже близкие, Милюков, например. Сережа ответил: «Ведь я согласен с тобой на 95%, ты говорила самое главное. Может быть, только надо было несколько изменить тональность… а может быть, я неправ и относительно жанра. У меня было очень плохое самочувствие». Славный он!
Вечером на моей кухне Ира и Саша, прибывший из Германии, одновременно вспомнили рассказанную ранее мной аналогичную историю с Витторио Страдой. Дело было на конференции в Милане или Венеции, когда после его доклада я выступала с аналитикой как раз той самой квазилиберальной, захватывающей цивилизованный мир идеологии, но миром не осознаваемой. В перерыве ко мне подошел Витторио (о котором я ни словом не обмолвилась в своем докладе и не имела его в виду) и, дрожа от возмущения, сказал мне совершенно поразительную фразу: «Я не знал, что Вы меня так ненавидите!» (А я-то до сих пор чувствовала себя его единомышленницей и даже «любимицей»). Объяснить это ничем не оправданное суждение обо мне можно было не иначе как мировоззренческими мотивами.
6 мая. Папа в Греции показал чудеса смирения, но и — справедливости, великий человек. На встрече с Патриархом как душевно и мудро отвечал он на вечный у нас униатский вопрос! Папа сказал: если сегодня на Украине они неблаговидно себя ведут, то надо вспомнить, как их разоряли, — под эгидой Православной церкви.
14 мая. «Единственный способ думать — это возражать самому себе» (Аверинцев). Новый Декарт.
17 мая. У двух особых наций сегодня совпала судьба: сводки с террористических фронтов — в Чечне и на Ближнем Востоке — почти идентичны.
И еще, как бы ни были плохи и враждебны к нам западные правительства, они на два порядка менее злобны, чем их газетчики и так называемые политологи (что, впрочем, одно и то же). Проф. Сорбонны Франсуаза Стоун, например, находит, что по интонации своих обличений России они близки Адольфу Гитлеру.
26 июля. Я угнетена своими впечатлениями от новой философии. До некоторых пор в этой дисциплине явно или прикровенно искали ответы на родившиеся в душе, уме вопросы. Сегодня, знакомясь с новейшим философствованием, судорожно пытаешься понять, откуда взялся тот или иной вопрос, с жаром обсуждаемый в этом кругу, и даже что он вообще означает. Но поскольку не только отменена цензура, но и — здравомыслие (потому что отменены новой идеологией смысловые и логические ориентиры), то никакие претензии не принимаются.
Ира тоже размышляла на тему новейшей философии, представляющей собой «собрание странных загадок».
27 сент. Приехал Пьер Сулаж, знаменитейший французский художник-абстракционист (я бы сказала, «классик чернухи» в своем деле), одержимый черным цветом (вероятно, на почве чернозема, на котором он провел половину жизни в качестве сельскохозяйственного чернорабочего).
Он объяснял нам, что черным цветом увлекались «и другие великие художники, например Малевич». А представляющий его искусствовед из программы «Культура» поделился радостью по поводу того, что к старости Сулаж «вступил в эпоху энергетического расцвета и делает все больше картин все большего размера»». «Я боюсь, что они не горят», — вырвалось у меня, оттого что пришел на память дикий сартровский возглас, попавший в заголовок одной из наших газет: «Я бы сжег Мону Лизу». Вот бы где пригодился его призыв. Но сжигать жаждут лучшее, а культурным мусором как экологическим хламом занимать освободившееся место в качестве невиданных достижений и открытий. Аверинцев заметил по этому поводу: «Мир сошел с ума».
2 окт. А в газете нашего Юго-Западного округа фраза: «Руки прочь от нашего доллара! Террористы покусились на святое». Какие перья!
4 окт. Сережа желает для меня наиважнейшего: облегчения моих рабочих обстоятельств, выхода текстов, застрявших в коридорах власти, на свет Божий.
6 нояб. 10 лет назад, в 1991 году, Б.Н. Ельцин отменил КПСС. Борьба с компартией была делом его жизни. Издал указ о запрете и ее идеологии. Через год Конституционный суд отменил его, получилось, что Зюганов прав: «компартия — это идея». А с идеями можно справиться только другими идеями. Но идея Ельцина о возрождении исторической России оказалась чужда прогрессивной интеллигенции.
2002
2 марта. Путин в беседе о национальной идее сказал: «Без великой идеи не может быть великого государства». Замечательно. Но поскольку государство наше бесспорно великое, значит, в его основании должна быть заложена некая идея (а он тогда не разъяснил какая).
Май. На альбоме православного фестиваля значились слова Путина: «Мы возвращаемся не только к духовным и нравственным ценностям христианства, но и к вековым народным традициям». Золотые слова, но где их следы в нашей жизни?
12 мая на исходе Светлой недели решили встретиться у меня en trois: о. Алексей (Гостев), Ира и я. Отец Алексей заставил нас переживать, звонил неоднократно с дороги, застрял: «Начинайте без меня». Убежденная, что он на машине и навеселе, я уже не чаяла, что он доедет. Но явился. Забубенный, но такой очаровательный. Тот, кому идет небольшое подпитие, — редчайший тип избранников. Был, оказывается, на Николиной горе в компании Никиты Михалкова, которого он окормляет, арх. Тихона Шевкунова и ТВ-деятеля Добродеева: «Ну, вы их воспитывали?» — спрашиваю я. «Не получилось, Н.С. все время читал стихи и неплохо… Пушкина, да и каких-то мне неизвестных эмигрантских поэтов. Но как хорошо, что я с вами, девочки!». И о. Алексей впал в радостное ликование по поводу того, что он — в «атмосфере Владимира Соловьева» и ничего лучшего он не мог бы придумать. Он вообще говорил так, что в очередной раз я восхитилась его пониманием сегодняшнего положения вещей, всеми смысловыми акцентами и интеллектуальной рафинированностью этого «клерикала», выпускника филологического факультета МГУ. Обсуждали насущное в Церкви: с одной стороны, традиционное засилье обрядоверчества, с другой — проникающий туда модный, «православный плюрализм»: пример — о. Свиридов (как-то дала ему прозвище: «Иоанн Новый Богослов»), от которого в «Русской мысли» защищал мою позицию как раз о. Алексей. В ответ на мою характеристику о. Иоанна Свиридова (кстати, принявшего деятельное участие в подрыве русско-итальянского журнала «Новая Европа») как «православного плюралиста» тот разразился «разоблачительной» статьей. Вот тут о. Алексей сразу и выступил в «Русской мысли» в мою поддержку со всесторонней отповедью (статья «Между Сциллой и Харибдой»), отметив неубедительность и путаность мысли автора, при этом изрекавшего свои неудовольствия «через губу»… И снова вспомнилась служба о. Алексея в его церкви на Николиной горе на праздник Преображения, когда он, воздев руки, в белых одеяниях явился, будто с рафаэлевского полотна «Transfiguration» в Ватиканском живописном собрании. Тут позвонил В. Непомнящий: «Христос Воскресе!» — и предложил мне напечатать в издаваемом им сборнике доклад о Пушкине. А дело в том, что незадолго до этого (о чем вроде бы уже упомянуто) я вступила с ним в перебранку по поводу различения понятий покаяния и раскаяния с акцентом на последнем, чем он был раздражен. И вот предложение, широкий Валя человек и незлопамятный.
17 июля. Прибыл Аверинцев, рассказал, что ему нездоровится, сразу поинтересовался последними событиями. Узнав, что я отправляюсь в Углич, любезно сказал, что будет ждать моего возвращении, поговорим о накопившемся. Мне было очень приятно это. Но что-то в моей душе потускнело после той конференции о С. Булгакове, когда Сережа громко заявил о своем несогласии с моей критикой современной российской демократии и забвения заповедей «Вех»… Потом согласно решили мы, что современная культура — это симптом и факт личной биографии, а не искусства. Однако в результате человек создает вокруг себя необитаемую среду.
Сегодня же услышала по ТВ «Новостям» от пожарного ведомства: «Погашены затраты на погашение пожаров». А позже — уже от В. Матвиенко, третьего лица в стране, по ТВ в передаче С. Пашкова о положении инвалидов в обществе: «Мы подготовили в этом году более (такого-то числа) глухонемых».
Август. Аверинцев по телефону о демократии: он повторил, что она идет к концу, если уже не пришла. И снова: демократия возможна только малыми порциями, т.е. на малых площадях, типа швейцарских кантонов. В больших демократиях общество за собой ведут «либеральные умники», превращая ее, при сегодняшним техническом прогрессе, в шоу, в показуху…
Об эволюции интеллигенции. Мы с Ирой рассуждали о разнице между прежней интеллигенцией, чертой которой было «мысль разрешить», и сегодняшним «орденом», отошедшем от этого занятия и ушедшим в сотрясение основ не только общественных, но и морально-эстетических.
4 окт. Звонил Аверинцев и как всегда в этот день — с воодушевляющими пожеланиями; сегодня была такая формулировка: «душевных и физических сил для одоления врагов». На следующий день рассказал мне по телефону, что выступал в Страсбурге (но не в ПАСЕ) на столь близкую мне тему «Неолиберальный проект по переделке человека». Я порадовалась близостью наших интересов, но и злопамятно напомнила ему, что именно за борьбу с этой идеологической утопией формирования нового, релятивистского человека и общества, противостоящей позиции «Вех», он меня порицал на конференции в ИНРИ, посвященной наследию С. Булгакова. «Нет, — возразил Сережа, выдвигая еще одну версию несогласия со мной перед лицом присутствующих в зале возмущенных тех самых неолибералов, — я недоумевал только по поводу того, что это не совсем совпадало с темой конференции о Булгакове». Как же, — говорю я, — ведь Булгаков-веховец, и что может быть актуальнее, чем противопоставить его наследие претендующей ныне на господство психологии нового «ордена интеллигенции»? В итоге мы пришли к согласию.
Встретилось сообщение о появлении в Волгограде «космических коммунистов». Кто-то из заграничных знакомых, узнав о такой группе, отреагировал: «Ну, братцы, у вас самая крутая шиза во всем СНГ».
9 окт. Разбирая бумаги, наткнулась на критику в мой адрес со стороны А. Сопровского (Вестник РСХД, № 136, с. 72–73), который, познакомившись с моими статьями в «БСЭ — III» и решив, что я — лицо советского официоза, возмутился: как это я смею тоном Фомы Аквинского упрекать Льва Шестова за недостаточную содержательность его веры и за разрыв с Логосом?!
Любителям нестесненной свободы, пусть и присягающим ветхозаветной библейской вере, импонирует крайне апофатичная позиция мыслителя (Л. Шестова), но, вдумывавшись в нее, нельзя отрицать не изжитый им волюнтаризм. Кроме того, в критике поэта А. Сопровского чувствуется диссидентский подход, который никогда не отличает философские соображения от политических позиций. Если кто-то служит в официальном учреждении, значит, он представитель официоза. Но поэту не хватает воображения представить, что «советский редактор», а в данном случае и автор, участвует не в открытой борьбе с режимом, а в противостоянии ему, имея собственную «тенденциозность». И неизвестно, чья борьба драматичнее… Что могут быть не только «советские», но и «подсоветские» редакторы и авторы и вообще люди, служащие тогда.
26 окт. С 10-ти утра на конференции в Парламентском Центре с участием МГИМО, МГУ, иностранных профессоров и т.д. Организатор — В. Игрунов из «Яблока». «Круглый стол» во весь огромный прямоугольный зал. Председательствующий проф. Вагнер, тема — Новые черты в постмодернизме и новом либерализме (но не в моем смысле) и в чем-то еще. Но что такое постмодернизм по сути? Выходит, согласно выступающим, это — несколько разных признаков, составляющих клишированные блоки. Ира мне шепчет на ухо: «Черты второй половины ХХ века — ядерное оружие, сексуальная революция, падение тоталитаризма». Я: «Плюс исламский терроризм». Многих из выступающих я обозначила «жертвами либерального режима». Ира просила выражение записать.
Доклад Аверинцева, ради которого он прибыл в Москву, а Игрунов оплатил проезд с женой в оба конца, длился всего семь минут (протокол превыше всего!). Проф. Вагнер его, Аверинцева, дважды останавливал начальственным тоном. И после второго одергивания Аверинцев прервал свою увлекательную речь на половине фразы. Торжество политкорректного эгалитаризма, который не интересуется смыслом (мыслью); для него все равны… Ира, успевшая просмотреть текст доклада Сережи, заметила приятное совпадение его мысли с той, что выражена в моей статье «Тяжба о России», которую он, кстати, хвалил, и сказала ему об этом, Сережа согласно кивнул.
30 окт. Вчера Путин великодушно пригласил Г. Явлинского в Кремль (тот самый ненавистный Кремль, который оппозиционер публично клеймил как символ власти олигархов), чтобы поблагодарить его за вклад в освобождение заложников, захваченных террористами, и при этом за скромность поведения («не как у некоторых»)… Б. Немцову, рвавшемуся тогда отправиться и в Беслан, и в Норд-Ост, усиленно «не рекомендовали» туда отправляться.
Всегда удивляешься воинственным нападкам главного «яблочника» на «Правое дело», «Союз правых сил», по сути, единственно близкую идеологическую позицию на общественной арене. Что это — политическая близорукость или человеческая слабость завистника? Скорее последнее, гложущее его чувство конкуренции. Те, якобы, слишком часто появляются на экране, хотя скорее это как раз относится к нему самому.
2003
11 янв. Прошла бездна разнообразного времени, т.е. событий и предприятий, в частности конференция в ИНИОНе «Культурные перспективы России: угрозы и надежды». Казалось бы, на нее явились отобранные (мной) люди. И все равно, как только заговорили о цензуре, так, не считая уж Г.С. Померанца, идееносного плюралиста, присутствовавшие от какой бы то ни было ее пользы стали открещиваться. Даже Б.Н. Любимов, любимый всеми и близкий Солженицыну человек, заволновался от самой мысли о возможности нравственной цензуры, «как бы чего не вышло». Вдруг-де чиновники урежут нашу благословенную свободу творчества (хотя его лично, христианина, человека глубоко порядочного в отношении к искусству, это никак не касается).
Почему-то при обсуждении проблемы цензуры никто не вспоминает (повторюсь) о заветах зрелого Пушкина: «Цензура есть установление благодетельное, а не притеснительное; она есть верный страж благоденствия частного и государственного, а не докучливая нянька, следующая по пятам шаловливых ребят». Вместо этого продвинутые интеллектуалы яростно призывают в свои свидетели Пушкина, ссылаясь на ранние шаловливые, à la «барковские» стихи поэта, никогда не предназначавшиеся им для печати, или на «Гавриилиаду», ставшую одним из предметов неизживаемого раскаяния, «змеи сердечной угрызенья».
В бытность Аверинцева в Верховном Совете он на мои вопли по поводу культурного распада, процесса публичного растления, т.е. вопроса, который, пользуясь своим статусом, он мог бы будировать в высшем законодательном органе (как он это сделал, проводя закон о свободе совести), — ответил, что задумывался над этим и постарается поднять эту тему. В ходе разговора по телефону мы, в итоге, выработали критерии цензурного запрета по пунктам: 1) сексуальные сцены; 2) демонстрация интимных оголенных частей тела; 3) обсценная лексика. Аверинцев 11 раз подавал в Президиум заявки на выступления, но его не удостоили.
При советской власти в голодные годы я, дочь репрессированных родителей, оставшаяся в детстве на попечении преданной безграмотной няни — бабы Маши (ходившей по стиркам, чтобы заработать на картофель для меня и на его очистки для себя), все-таки ничего так остро не ощущала, как несвободу. Я отказалась быть октябренком, не вступала в комсомол (пока философский факультет МГУ под угрозой отчисления не отправил меня в ихнее, комсомольское ЦК для кооптирования в эту организацию), не говоря уже о партии. В школе и на факультете была открытой политической «фрондеркой», по воспоминаниям моих однокашников. (Уберегла меня от преследований дама старой выучки с кружевными воротничками, школьный директор знаменитой 110-й школы в Мерзляковском переулке и — надо всем этим, конечно, — Высший промысел!).
И вот теперь будто парадокс: я — противник свободы, свободы безбрежной, торжествующей, захватывающей цивилизованный мир. Люди боятся неведомого будущего, когда нужно страшиться наступившего настоящего.
Июнь. «Знамя» не взяло мое «Непреложное свидетельство» из-за некоторых идейных разногласий в отношении критически упомянутых мной близких к журналу авторов, как со вздохом объяснил мне Карен Степанян, сам этим огорченный.
28 июня. Встретила свою запись о Клоде Моне. В разговоре с Ирой: «Это предел того, что можно выразить средствами живописи; дальше уже Гоген и т.п., работающие топором, экспериментаторы. Моне — это вершина, до которой добралась живопись в качестве праздника красок и торжества живой непосредственности. Без канона, метафорики, экспериментаторства. Что говорили о Моне, не знаю, но Ира поддержала мои восприятия, притом что она ценит и постимпрессионизм…
Лозунги новой культуры: эстетически — почудней, этически — понепристойней. Вспомнила Микеланджело: «Искусство должно служить одной-единственной цели: не развлечению, а нравственному совершенствованию. Если вы изберете второй путь, готовьтесь к трудностям». Единомышленник Толстого. Мне захотелось повторить некогда сказанную собственную фразу: «Дайте спокойно бороться!». С духом времени.
17 июля приехал Аверинцев, ему нездоровится, спрашивал о текущих событиях, огорчительных.
5 авг. Ира едет в Махру к близкой приятельнице отдохнуть (т.е. поработать без самообслуживания). Я желаю ей набраться дум и чувств. «Какой там! Я буду рукопись читать для журнала». «Что ж, жаль, что рукописи не горят…» — снова вспомнила я. Ира развеселилась: «Это прекрасное название для статьи. Запиши!» Что я и делаю. Вот такое название!
12 авг. Ира про вчерашний «Черный квадрат» по «Культуре», под руководством Плуцера-Сарно (упивающегося лингвистической нецензурщиной, а речь шла о морали и вере), сказала: как есть поп-арт, так и появилась поп-теология. Только два человека были здесь вменяемыми: о. Александр Борисов и Л. Сараскина, остальные оказались похожими на внезапно обретших речь глухонемых, но самодовольных невегласов.
Сентябрь. Звонил Аверинцев.
Радовался вновь, что сбросил, наконец, груз доклада для Страсбурга (20–21
сент.). Он с чувством выразил убеждение, что либерализм перевоспитывает
человека в другое существо. А я ему о моем давнем в этом убеждении, о чем
говорила и писала, что беспочвенный суперлиберализм
есть духовная революция. А он: «Я говорил подобное перед немцами, которые были
так этим недовольны, что потребовали возврата денег, выданных на обратный
проезд Наташе». Жаловался, что у него слабеет память, может быть, от избытка
принимаемых таблеток. А я его призвала торжествовать, что не слабеет его логика
и красота его письма. Сереже это понравилось. Зная, как он утомлен поездкой, я
попрощалась с ним до ближайших календ.
В следующий раз Сережа был весь погружен в деловые, печатные связи и как человек, знающий правила обхождения и не ограничивающий себя тематическими рамками, тратит на это часы.
24–26 сентября. Научно-богословская конференция у о. Георгия Кочеткова «Вера — диалог — общение». Н. Струве: толерантность, открытость! (Или смерть!). О. Георгий: через картину надо увидеть человека, а не наоборот. И: «Не должно быть унисона!» (И это проповедник единого Символа веры…). Виталий Боровой: «Я всегда говорил начальству правду, но оно правды не боится, потому что оно сильнее всех». Призвал к созданию «Всемирного союза объединения христиан», «т.е. не только в России, но и всего мира».
И зачем я «здеся нахожуся»? Ведь не вхожу ни в явные, ни в параллельные идейные структуры. Сколько было перипетий по поводу времени моего выступления. Как видно, Струве, мой теперешний недоброжелатель, вывел меня из пленарного заседания, заменив меня своей старой знакомой Шмаиной-Великановой, между прочим, очень достойным человеком. В последний момент меня как-то само собой восстановили. Кажется, я говорила о борьбе на два фронта. После доклада, который для многих был странен, получила моральную компенсацию и даже поразившее меня такое головокружительное мнение от незнакомых мне до сих пор о. Вл. Ладика и монахини Марины Самусенковой из Белоруссии, что стыдно повторять. Но в качестве показателя раскола в аудитории оно характерно: «Вы произнесли такое замечательное слово, больше никто сказать бы это не смог» и т.д. А вообще-то я попала в сплоченную военной дисциплиной и неукоснительной преданностью главе общину. Мышлением тут особенно не пахло, открывались истины типа, что Бог создал человека как свободную личность. Когда я горестно вздохнула, услышав эту фразу, мой сосед по конференции спросил меня: «Разве это неправильно?». Я: «Это слишком правильно. Чтобы быть открытием».
Об одном нашем хорошем философствующем знакомом я пожаловалась Ире: «Он говорит такие слова, которым я не могла подобрать реальности». Ира: «Да, это завеса из слов». А почитавши тексты другого, переживающего новый эволюционный этап, она сказала просто: «Такого не может быть».
Около 4 окт. Звонил Аверинцев, желал, как всегда в этот день, мне чего-нибудь боевого, но как всегда в разных выражениях.
6 нояб. Вчера звонила из Мюнхена В. Пирожкова и опять негодовала на немецкие газеты с их резко отрицательными откликами на приезд в страну Путина, к которым присоединяется и английская Time. Откуда ветер дует в лицо России? Из СМИ…
11 дек. 85-летие Солженицына. Он все же политически несколько поменялся с тех пор, когда был гоним, когда мы с Ирой в честь него совершали безумные поступки, всюду пропагандируя его, «выдворенного» из страны, «предателя родины». Помню еще в буфете «Энциклопедии», когда я вошла туда, на меня все смотрели со страхом и удивлением. Оказывается, накануне по «Голосу Америки» прорвался голос Дэнлопа, сказавшего, что у Солженицына есть два единомышленника — Гальцева и Роднянская. Я так и обомлела. Это, конечно, преувеличение, но какое лестное! А вот мы увидели его во второй половине 80-х в ЦДЛ на вечере, организованном бесстрашным Александром Левиным (несколькими годами позже он пригласил меня отмечать очередное солженицынское заседание). Помню, что тема моего выступления была захватившая меня как самая злободневная — об открытии второго фронта либеральных плюралистов против писателя, свидетеля времени (где этот текст, не знаю), только выступать с «веховскими» идеями перед этой, самой передовой интеллигенцией (ЦДЛ!) было почти поражением… Тут же из-за кулис, помнится, прибывший из-за кордона Берелович с побасенками о Солженицыне — сексоте. Взяв меня «за лацкан», он настойчиво внушал мне эту мысль; доверительная фамильярность его была оправданна нашим некогда беглым знакомством.
На конференции у В. Страды в Неаполе на тему Солженицына все как один приглашенные из России литераторы — И. Виноградов, Ю. Карякин, И. Золотусский и др. (кроме Иры, Аллы Латыниной и меня) — укоряли писателя за то, что он не спешил ехать в Россию перестроечную. Я встретила и узнала его, не веря своим глазам, на родной Арбатской площади, он шел, пересекая начало Гоголевского бульвара, с затрапезной сеткой, в которой виднелся картофель.
Но случилась встреча неожиданная и поразительная. Месяца через три после возвращения на родину А.И. позвонил по телефону и пригласил нас с Роднянской к себе домой на Тверскую. Принял любезно и даже ласково, сказал чудесные, волшебные слова в духе Дэнлопа. Что из всех думающих сегодня людей в России мы ему ближе всего, «кое-что все-таки доходило и до Вермонта». А.И. поделился планами затеять общественный журнал и спросил, как мы отнеслись бы к сотрудничеству в нем. Мы, конечно, с радостью откликнулись на эту мысль, ведь нет ни одного органа в стране близкого направления. А.И. сказал, что он будет в ближайшее время это детально обдумывать. Тут вошла супруга, Наталья Дмитриевна, и воскликнула: «Что ты делаешь, Саня! У тебя и так не хватает сил, ты так устал и нуждаешься в отдыхе». И эта идея, такая насущная и манящая, повисла в воздухе, а потом и растворилась в нем.
27 дек. Новогодний фуршет в «Новом мире», откуда я вынесла легкомысленное утешение. Ира Сурат подошла ко мне с сообщением: «Одна моя знакомая сказала мне: “Посмотри, с какой умопомрачительной красавицей монголоидного типа беседует твой Сережа (Бочаров)?!”». Несмотря на всю фантастичность этого замечания, не более справедливого, чем монголоидность моего лица, во дни уныния и тягостных раздумий я черпала из этого эпизода легкомысленное утешение.
29 дек. Премиальная С. Алексиевич из-за кордона, где ее издают и переиздают, выступила по радиостанции «Свобода» с таким самоопределением: «Для меня как для художника, художника III тысячелетия…».
2004
4 фев. Сейчас за постным столом смотрела-слушала по ТВ передачу «Плоды просвещения», посвященную Андрею Платонову с участием А. Битова и других.
Сколько, на мой взгляд,
велеречивого толкования этого писателя, пусть сильного пером и народным
чувством, но нарочито косноязычного, большими порциями для чтения утомительного,
возводимого чуть ли не в ранг Пушкина. И притом нет ни намека на его
неразбериху в добре и зле, в неестественности сочетания ласковости с какой-то
потаенной кровожадностью. И неэтично, и неэстетично.
В субботу, 21 февраля умер Сережа, в Ирин день рождения, когда мы трапезничали, ничего не предчувствуя. Между тем, много месяцев во время его тяжелой болезни постоянно молились о его выздоровлении. Ира с тех пор стала переносить свой праздник на День своего Ангела. В эти последние февральские дни его уход ощущался мною как-то отвлеченно, именно потому, что я была целиком занята им, писала о нем (некрологи в газеты), начала составлять сборник «In memoriam». Эти занятия мне были очень трудны, потому что слишком ответственны, но они же этим заслоняли чувство утраты. Но сейчас оно, соединяется с переживаниями о кончине Феликса (Гальцева), человека и художника особенного, чрезвычайно одаренного, который неотступно присутствует в моей памяти и укорах моей совести.
14 марта. Ира — мой единственный метафизический собеседник. Был Сережа, он подхватывал мысль, но часто вел ее в свою, очень перспективную сторону. Без Иры я была бы одиноким странником по философским чащам. Но вот Бог послал!
Из воспоминаний недавнего: когда я решила издать сборник памяти Аверинцева (In memoriam), дирекция ИНИОНа, у которой план выпуска расписан по часам, благородно откликнулась на это. (Вот она какая у нас!) 19 мая в РГГУ была на вечере памяти Аверинцева, организованном Мандельштамовским обществом (т.е. П. Нерлером). Г. Померанц затеял не совсем уместный разбор несогласий с покойным по поводу недооценки им Востока. Ведь и сам «средиземноморский почвенник» Аверинцев признавался, что все, что за Уральским хребтом, его не очень волнует. Слушать, кроме, как запомнилось, Ярхо, фактически было нечего, а может быть, и по акустическим причинам, из-за плохой слышимости. А вот показанный короткий фильм, где Сережа читает стихи Мандельштама, без слез был непереносим. Воскрес такой знакомый, родной образ.
При редактировании сборника о Сереже я хотела скорректировать с Ниной Владимировной Брагинской первую фразу статьи. Она сказала мне: «Да не ломайте Вы голову! Ничего страшного, и так все хорошо». Я инстинктивно, вдруг осознав правду высказанного, печально ответила: «Я всегда занимаюсь этим. Это моя профессия». А ведь и вправду: языков я не знаю, всех остальных предметов тоже — ни истории, ни литературы, не говоря о естественно-научных сферах (хотя в школьные годы увлекалась астрономией, вела наблюдения за метеорами в обсерватории на границе с Турцией и пр.). Но одно занятие у меня всегда было — ломать себе голову…
25 сент. Н.В. Котрелев, известный филолог, в разговоре о готовившейся мною для энциклопедии «Русские писатели. 1800–1917» статье «Владимир Соловьев» сказал, что у него, Котрелева, по отношению к В.С. «3500 позиций». «Куда мне с Вами тягаться! У меня только одна позиция, что в философии, и не только, “отец наш” — Владимир Соловьев».
2 нояб. Уезжает Саша (Столяров), иконописец, мой ближний и далекий друг, в свою и мою Германию, чтобы воскрешать забытых немцами их древних святых. Всегда приезжает с ворохом всяческой изысканной еды и сосудами рейнского вина. А главное, с такими лестными для меня отзывами о моих писаниях. Вспоминал давний (но в общем типичный) скандал в редакции «Ф.Э.» вокруг статьи о Вл. Соловьеве (Саша был свидетелем по телефону), битву между мной и зав. философской редакцией за честь нашего национального мыслителя, в которой своими рецензиями помогал нам Коля Розин из КЛЭ. Зав. редакции обвинял нас с Колей в иезуитстве, обмане, игнорировании его замечаний и т.п. при подготовке и сдачи статьи в набор (что, в общем, не расходилось с действительностью).
2005
22 февр. Годовщина, вечер, посвященный Аверинцеву в МГУ, показали фильм «Аверинцев о славянофильстве и евразийстве», повидались с его незабвенным образом. После фильма (который, к сожалению, прервался на полуслове) я спросила у Наташи, теперь вдовы, которой передала сборники «In memoriаm», как ей понравилось это наше издание. «Все в порядке», сказала она, и мы расцеловались. Наташа вместе с ее наперсницей Ольгой Смыка заверяли нас с Ирой, что «мы были самыми близкими Сереже людьми». Слушать это было невыразимо приятно, правда, в последние заграничные его годы я в этом не была уверена. Однако свой дочерний по крещению долг я как-то выполняла. (И не отказываюсь от него дальше.)
3 марта. Вчера мы были в Консерватории на концерте Курентзиса. Впечатление от новой музыки: она так нелогична и неувлекательна.
Умер Папа, светлый человек, но я всегда желала ему большей твердости в противостоянии духу времени. Но каков же кадровый журналистский состав, если из «Независимой газеты» мне звонят с просьбой написать об Иоанне-Павле II? Или я уже заделалась спецом по некрологам (после поминальных откликов на кончины Аверинцева, Бибихина, Ляликова)?
Может быть, смерть Папы послужит ослаблению воинственного духа нашей церкви по отношению к католикам… Патриарх: новый понтифик может обновить взаимоотношения с нами, установить новые связи в духе и истине (но прежде — не на себя ль оборотиться?). Хороша по этому поводу телеграмма Путина, явно выразившая его настроения на сближение Церквей. Дух Владимира Соловьева все-таки жив в верхах!
Однако несчастье нашей Церкви — ее упрямая позиция схизматизма, отторгающая ее, а вместе и всю Россию от европейской цивилизации, выросшей на общих с нами христианских основаниях.
16 апреля избран Йозеф Ратцингер (как скала в бушующем море), принявший имя Бенедикта XVI. Итак, немец в Риме, немец в Патриархии РПЦ, «Немец в Кремле» (название статьи в нашей газете). В общем, наступление Тевтонского ордена!
27 авг. В храме арх. Михаила постоянная прихожанка Александра в инвалидной коляске (ДЦП) находилась обычно около выхода близ солеи. Подошел к ней подвизающийся в храме инок, высокий, видный такой, и с укором говорит ей: «Вы целые дни здесь!». Она отвечает ему лучистой улыбкой и пытается отъехать от двери. Я преграждаю ему дорогу и спрашиваю: «Вы что, упрекаете Александру за то, что она много находится в храме?!». Он, глядя в сторону: «Нет, что она тут впереди, мешает…» «Как вы смеете это говорить больному человеку?!» Он: «Она еще здоровее нас с вами!» — и ретировался. Последним я была не менее поражена, чем началом. Когда я наклонилась к Александре, чтобы узнать его имя и пойти к настоятелю, Александра, подумав, говорит: «Я его люблю, он хороший, он собранный». Я: «Он собранный, чтобы гнать людей». Она: «Чтобы спасать друзей». И потом несколько раз спрашивала: «Здесь он?». Я: «Вы его побаиваетесь или наоборот?» Она: «Наоборот». Я могла только гадать, в каком смысле… За время пребывания Александры в церкви она из бездвижного существа, еле-еле произносящего слова, превратилась в поразительно осмысленного, с затруднениями, но рассуждающего человека, а может быть даже что и — в святую… Все наши беседы оставляли во мне удивление ее духовной глубиной, зрелостью и кротостью. Помню, как я, находясь при ней, спросила, не будет ли ей одиноко, если я пойду, так как меня ожидают на улице друзья, она, утешая меня, проникновенно ответила: «Я не одинока, я с Богом».
17 сент. В музее опять попали на вставку Энди Уорхола в ЦДХ. Соня, младшая школьница, сразу определила его: «Это же “Новое платье короля” Андерсена. Это же обманщик, он же раскрашивает фотографии, а не рисует картины» (устами младенца…). Увидев его автопортрет со всклокоченными волосами, воскликнула: «Противный неряха!». Дальше — больше. Мы устроили целый перформанс перед «композициями» из носков, чулок, дамских лифчиков и т.п. Соня: «Это нужно поместить в витрину дамского белья!» Я ей рассказала, что Уорхол начал с рекламы обуви. «Вот тут он, наверное, большой талант», — заметила она. Вообще мы снова действовали издевательски, громогласно обсуждая, какие из выставленных в качестве артефактов предметы годны для утилитарного потребления. Я узнала у администрации выставки, что организатором ее был «Отдел современных течений» (которые, боюсь, превратятся в бурный поток).
25 сент. Светлана Левит выпускает книгу Г.С. Померанца под названием «В тени Вавилонской башни», точно повторяющим название уже опубликованного также ею моего эссе. Увидев обложку тома Померанца, я с удивлением спросила ее, кто же придумал такую повторность названий? Светлана ответила, что автор. А Померанц отрекся, сказал, что он хотел по-своему наименовать свою книгу. Вот и разберись в нелепом инциденте…
С 4 по 9 окт. Международная конференция «Диалог» на острове Родос. Не знаю, где был опубликован мой доклад, но речь в нем шла о критике релятивистско-плюралистической теории диалога как столкновения совершенно независимых мнений, не имеющих никакой общей исходной точки. Я доказывала невозможность такого диалога (который нынче в теоретической моде).
Не знаю, устроил ли мой доклад аудиторию религиозных интеллектуалов, но ведущий (похвалюсь!) о. Всеволод Чаплин прямо на сцене поздравил меня за «глубину мысли и отвагу». (Вот каким я его знала в те годы!)
В целом же конференция походила на слет боевых мусульман, которые ведут словесную интифаду против «золотого миллиарда», «угнетающего остальное человечество». Идея была в том, чтобы приравнять осуждение террористов к разновидности террора. Прямо называли такое осуждение «западным терроризмом». А Европа (пожалуй, кроме католиков) со страху демонстрировала «кретинизм пораженчества». Упрела, короче, старушка. Даже раввин Москвы обвинил в конце концов Америку в срыве соглашения с палестинцами.
4 нояб. Были с Ирой в Узком в храме Казанской Божьей Матери. Отец Петр поразил анафематствованием Америки и антикатолическим фундаментализмом. Заключил свою проповедь, по сути, так: православие или смерть, подобно В. Белинскому, в свое время провозглашавшему эту дилемму в связи с социализмом.
16 нояб. Премьер-министр Фрадков изрек: «Надо обустроить работу новой конфигурации».
17 и 18 нояб. Конференция о русской национальной идее в рамках Шестых международных Максимовских чтений», посвященных юбилею «Континента». И хотя мало кто говорил о предмете чтений, она редкостным образом удалась: Россия, оказалась удивительно богатой талантами (в немолодом, увы, поколении). За исключением нескольких известных докладчиков, пылкого А. Кырлежева, не совсем стройной по мысли масштабно известной поэтической персоны и еще нескольких грузинских униатов, травивших Россию; перед аудиторией прошествовал парад вдохновенных проповедников истины христианства и достоинств русского народа, русского человека. Это — подлинно красноречивая Светлана Семенова, пушкинист Валентин Непомнящий, а также увлекательные мифотворцы с отличным слогом, как Георгий Гачев; в конце концов, историки-концептуалисты как Андрей Зубов. Даже единомышленник Непомнящего Б. Тарасов в оценке русских национальных достоинств был живее обычного; а также замечательно умный и здравомыслящий россиевед поэт Наум Коржавин; и наш любимый, еврорусский француз, проф. Жорж Нива.
Пара Гачев — Семенова представила яркую картину. По виду худенький старичок (пока не вышел на кафедру, когда поразит силой своей творческой фантазийности) и — крупная, яркая, в развивающейся красной шали и с взмывающими ввысь руками Светлана Семенова.
Высокий хэппенинг!
Если в одной семье столько талантов, то сколько же в России?!
Я очень радуюсь всем талантам, но наиболее живительна для меня — ответственность мысли, захватывающая в докладе И. Роднянской о руссофонии.
Из старого: «теологию» Хайдеггера, этого, по выражению Иры, «мистического атеиста», его апологеты хотят сделать фундаментом православного богословия. Один из выступающих на защите докторской диссертации В. Непомнящего стал упрекать его за употребление словосочетания «картина мира», забракованного Хайдеггером. Диссертант смутился, просил извинения. А Ира в коридоре сказала ретивому критику: «Это совершенно законное выражение, мы прозреваем лишь картину, а подлинник известен только Творцу. Григорий Богослов по этому поводу критиковал Евномия». «Рената, — заметила она позже, — ведь я за отсутствием тебя выполняла твою роль неуемного преследователя и дознавателя». Но я бы про Евномия и не вспомнила бы.
9 дек. Мне понравилась формулировка Иры, после ее чтения текста одного популярного уже философа: «Я не понимаю способа его мышления, русла его мысли. С ним даже нельзя спорить, как с марсианином».
На этом мои записки
обрываются моею собственной рукой. Пора и погулять, и отдохнуть…
1 Катя — это моя маленькая внучка, дружившая с детьми Сережи
Машей и Ваней.
2 О
ней я писала в статье «Это был наш маленький крестовый поход» // Знамя, М.,
1997, № 2.
3 Впрочем, не так все однообразно. Одним
из первых выразителей нового способа мыслить появился у нас в начале ХХ века.
Помнится, как в 90-м году незадолго до смерти о. Александра Меня у меня
произошла встреча ним в овальной зале Библиотеки иностранной литературы. Мы
стояли, облокотившись на рояль, о. Александр совершенно неожиданно поздравил
меня с выходом моей статьи о П.В. Флоренском «Мысль как воля и представление»
(встреченную в философских кругах крайне неодобрительно). «В вашем
поразительном философском анализе, — сказал он, — была, наконец, впервые
высказана правда об этом русском Леонардо — как авангардном мыслителе и даже
богослове. Я давно ждал этого». Единомышленников у меня по этому поводу с тех
пор не слишком прибавилось.
4 Пушкин А.С. Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. М., 1947. С. 247.
5 Вспоминаю
не похвальбы ради, а чтобы обрисовать уже сложившуюся у нас напряженную
ситуацию: раскол между двумя мейнстримами в
интеллигентском сознании.