Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2018
Об авторе | Виктор Давыдович Тополянский родился в 1938 году, кандидат медицинских наук. Автор книг: «Вожди в законе» (1996), «Сквозняк из прошлого» (2009) и других, в том числе ряда статей и монографий по медицине. Прошлая публикация в «Знамени» — эссе «Позарастали стежки-дорожки» (2017, № 7).
В последние годы сталинского правления случались порой события непостижимые. К числу таких происшествий относилось задержание популярного московского хирурга Юдина после полуночи 23 декабря 1948 года. Вслед за ним через несколько часов взяли под стражу его постоянную операционную медицинскую сестру Голикову. Так возникло квазиуголовное дело знаменитого московского хирурга и его неизменной операционной сестры.
ИМЕНИТЫЙ ХИРУРГ
Выходец из состоятельной купеческой семьи Сергей Сергеевич Юдин (1891–1954) предков своих почитал, но желания продолжать их дело не испытывал. Он был прирожденным хирургом. Более того, по единодушным отзывам современников, он был хирургом блестящим. И рядовые врачи, и маститые профессора с неослабевающим интересом наблюдали за ходом его операций, заимствовали у него определенные технические приемы и признавали в конечном счете возможность таких хирургических методов лечения, какие еще недавно рассматривали как нереальные. Кое-кто замечал, правда, что порой он «работал на публику» и оперировал преимущественно по четко продуманному шаблону, а потому что-либо непредвиденное могло внести в хирургическое вмешательство «нервозность и путаницу»1 . Но даже самых заядлых критиканов покоряли артистизм и пластичность этого высокого худощавого человека с удлиненными кистями и продолговатыми пальцами ухоженных рук.
Коллеги порывались увязать
профессиональные успехи Юдина, удивительную точность и целенаправленность
каждого движения хирурга с анатомическими особенностями его рук и гипермобильностью суставов пальцев и запястья: «В самом деле руки Юдина поражали. Большие и мягкие, они постоянно
двигались: кисти отдельно, пальцы отдельно. Его пальцы были
очень гибкими и их можно было согнуть как в ладонную сторону, так и в
тыльную равным образом. В их необычном движении было что-то
червеобразное, и находились люди, которых это отталкивало, но все равно и им
было трудно оторвать взгляд от рук Юдина»2 . «Он постоянно
тренировал кисть и пальцы, например, опираясь на стол, сгибал пальцы кисти не
только под прямым углом, но и под острым по отношению к тыльной поверхности или
выраженным тупым углом по отношению к ладонной поверхности, или проделывал
то же с помощью кистей обеих рук. Пальцы были удивительно подвижны и ловки, а
концевые фаланги <…> вроде “утиного носа”, уплощенные, подвижные и очень
ловкие. Он легко брал ими лежащую на плоскости тонкую швейную иглу»3.
Врачи, приглашаемые на его операции с познавательной целью, следили за отточенными манипуляциями Юдина, затаив дыхание, и поражались скорости, с которой он выполнял самые трудные хирургические вмешательства. Один из них вспоминал: «Юдин был очень высокого роста, операционный стол был даже слегка низок для него. Оперировал он спокойно, комментируя гостям — что делал, метко и с остроумными замечаниями проводил параллели с методами других хирургов. Видно было, как гости улыбались под хирургическими масками. Я этого не понимал, но завороженно смотрел на его руки: длинные пальцы работали, как двигаются пальцы пианиста по клавиатуре. Они быстро передвигались от одного края операционного поля к другому. В некоторые моменты на пальцах держалось сразу несколько инструментов: скальпель, ножницы, зажим, пинцет. Он сказал, что все инструменты сам привозил из своих поездок в разные страны. Пальцы с инструментами поднимались и опускались, и ткани пациента под ними то быстро разъединялись, то легко соединялись — поразительно! Действительно, такая хирургическая техника могла доставлять эстетическое удовольствие понимающим зрителям, они внимательно следили, время от времени переглядываясь и подталкивая друг друга.
Инструменты Юдину подавала его операционная сестра Марина4 , очень маленького роста, поэтому она стояла на высокой подставке. Он ничего ей не говорил, никаких инструментов не просил, она сама ловко и артистично вкладывала их в его руки. Ясно было, что они очень хорошо сработались. Все знали, что Марина ему больше, чем помощница, — она являлась его неофициальной женой, хотя у него была семья.
После операции он пригласил
всех в свой большой кабинет и там прочитал короткую лекцию о методе, который мы
только что видели. Рассказывая, он вставлял иностранные термины и выражения на
разных языках. У него была красивая аристократическая манера
говорить и держаться. А после лекции он подошел к умывальнику и при
гостях-мужчинах помочился в него, абсолютно не стесняясь и не извинившись»5 .
Даже маститая профессура с удовольствием посещала его операционную, где он выступал в импровизированном спектакле в роли уникального доктора. В его театре одного актера побывал как-то генерал-лейтенант Джанелидзе — рассудительный и объективный главный хирург Военно-морского флота СССР; 29 сентября 1945 года он записал в дневнике:
«В жизни неспокойный, порывистый, фанфарон, Юдин во время операции поражает выдержкой и тщательностью, методичностью во время работы. Движения его точны, он не поранит лишнего сосуда, не прольет ни капли крови. Движения его исключительно элегантны, красивы. Смотреть за тем, как он оперирует, — это истинное художественное наслаждение! Как жаль, что этот человек, наделенный таким даром, обладает таким обилием недостатков, что мало что останется от него после его смерти. Все, следящие за его техникой, будут всегда в восхищении, а знающие его близко будут называть его аморальным. Для красивого жеста и вывода он не остановится ни перед каким искажением фактов»6 .
Ни один хирург не застрахован от неудач, и после виртуозно исполненных операций Юдина возникали порой осложнения. Однажды утром дежуривший ординатор доложил, что у больного, перенесшего аппендектомию (удаление червеобразного отростка), нагноился послеоперационный шов. Юдин тут же продемонстрировал окружающим крайнее возмущение, выразил желание проверить, не загрязнилось ли нижнее белье на его помощницах, и в присутствии всех сотрудников задрал юбку у молодой женщины, оперировавшей злосчастного пациента. В другой раз молодой ординатор сообщил, что у больного, оперированного Юдиным, появились клинические признаки несостоятельности анастомоза (искусственного соединения двух полых органов). Взбешенный профессор немедленно отчеканил: «У Юдина таких осложнений не бывает!». Через сутки больной скончался от несостоятельности анастомоза.
Иногда летальный исход наступал чуть ли не у каждого второго из оперированных им больных. Если такое случалось, он, «счастливый, талантливый эгоцентрик», по определению Джанелидзе, человек отнюдь не суеверный, стремился срочно оборвать незримую черную полосу в его глянцевой биографии. «Не полосит!» — объявлял он коллегам и уезжал на охоту7 .
Кому-то могло показаться, будто он придерживался старинного правила: мешай дело с бездельем — проживешь век с весельем; поэтому охоту заменяло подчас посещение какой-либо выставки, оперного театра или консерватории, а во время болезни — безудержное чтение. Сам он считал себя «очень большим любителем живописи, музыки и искусства вообще, в том числе хирургии и стрельбы по диким уткам», о чем написал однажды художнику Нестерову (автору знаменитых его портретов), не забыв добавить, что «не раз перечитал отечественных классиков, а большинство европейских (кроме итальянских и испанских) знает тоже по оригиналам»8 . Но у Нестерова осталось от Юдина впечатление размытое, даже двойственное; художник находил в облике хирурга сходство и с композитором Рахманиновым, и с обер-прокурором Святейшего Синода Победоносцевым9 .
Если в «искусстве рукодействия», по выражению Юдина, он достиг высокого уровня, то в его «научном мышлении» довольно примитивные иной раз взгляды очень самоуверенной личности сочетались с радикальными суждениями советского патриота. В глубине души Юдин «не считал себя ни крупным, ни оригинальным ученым», но как влиятельный медицинский начальник нисколько не сомневался в своей способности постичь всякий непонятный клинический феномен, например, «раз и навсегда» выяснить тайну гипноза, и даже просил в связи с этим знакомых психиатров и неврологов прислать к нему на операции гипнотизера10 . И ему, верноподданному и законопослушному, импонировали бредоподобные труды адепта «мичуринской биологии», действительного члена Академии медицинских наук (АМН) СССР Лепешинской, которая «открыла» возможность самозарождения клеток из «живого вещества», не обладавшего клеточной структурой.
В то же время к строгим предостережениям партии о недопустимости преклонения перед западной культурой, благодушия и утраты бдительности Юдин относился несерьезно, а то и с насмешкой. То ли мнилось ему, будто его социальный статус популярного столичного профессора, главного хирурга Московского городского научно-исследовательского института скорой помощи имени Н.В. Склифосовского и действительного члена АМН СССР надежно защищает его от репрессий. То ли считал, что он, меломан и библиофил, любитель живописи и страстный охотник, не может возбуждать никакого интереса у всесильного и всезнающего ведомства покарания советских граждан. То ли допускал, что на вершине советской иерархии кто-то, чуть ли не сам верховный вождь, к нему благоволит.
Ведь неслучайно, похоже, в апреле 1942 года профессору дали Сталинскую премию второй степени формально за три статьи по хирургии, а в сущности, скорее всего, либо за мужество и самоотверженность, проявленные им в первые месяцы войны, когда он беспрерывно, порой сутками оперировал раненых, не обращая внимания на обстрелы и бомбежки города, либо в качестве утешения за инфаркт миокарда, сваливший его с ног в ночь на Новый 1942 год, либо за то и другое сразу. Тем более неслучайно в начале июня 1948 года ему, единственному врачу в компании крупных инженеров и ведущих авиаконструкторов пожаловали Сталинскую премию первой степени за разработку оригинальных методов восстановительной хирургии при непроходимости пищевода.
Ретивые
журналисты тотчас же провозгласили его великим мастером, обладающим виртуозной,
«граничащей с чудом», хирургической техникой, и бесспорным лидером мировой
хирургии, чьи дерзновенные операции вдохновляют всю страну на очередные
трудовые подвиги11 . И раз уж послушная и опасливая
пресса дружно забила в литавры и затрубила в сладкозвучные фанфары, как тут
было не поверить словам министра здравоохранения СССР Смирнова, сообщившего
(естественно, по секрету), будто Сталин лично внес фамилию Юдина в
представленный на утверждение вождя всех народов список редколлегии
многотомного издания «Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне
1941–1945 годов»12 .
Если бы он был фаталистом, то при известии о присуждении ему второй Сталинской премии непременно встревожился бы и подумал, что судьба, многократно выручавшая его из всевозможных передряг и старательно оберегавшая от всяческих напастей, от него отвернулась, предоставив ему возможность в дальнейшем выпутываться из разных неприятностей самостоятельно, без ее незримой помощи. Более того, он мог бы вспомнить тут же старинное утверждение: когда дела идут слишком хорошо, какую-то беду надо ожидать в ближайшем будущем. Однако он, как и большинство российских профессоров, был технократом, разделял, очевидно, идеи позитивизма (или неопозитивизма в переложении для восточной сатрапии), в предопределение не верил и праздные рассуждения с мистическим оттенком о колесе фортуны пропускал мимо ушей.
Между тем участь его была уже решена. Еще в апреле 1948 года чекисты арестовали проживавшего в СССР с 1934 года переводчика и радиожурналиста Джорджа Герберта Ханну — уроженца Лондона и члена Британской коммунистической партии. За последующие пять месяцев его допрашивали 139 раз, но составили лишь 23 протокола так называемых допросов. После энергичного использования физических мер воздействия Ханна подписал свои «показания» на два десятка «английских шпионов», в том числе на венгерского еврея Ю.М. Катцера — заместителя начальника кафедры Института иностранных языков Советской армии. На допросе 7 августа 1948 года Катцер «признался» в том, что якобы при его содействии Ханна «добыл научные труды» советской профессуры и, в частности, последние работы хирургов Юдина и Филатова. В тот же день, 7 августа 1948 года, министр государственной безопасности СССР генерал-полковник Абакумов ознакомил лучшего друга всех ученых Сталина с протоколом допроса «английского шпиона» Катцера13 .
Директор Института глазных болезней в Одессе, академик Филатов, предложивший некогда оригинальные методики пересадки кожи круглым стеблем (1917) и пересадки роговицы (1924), занимался теперь маловразумительной для Генералиссимуса Сталина проблемой биогенных стимуляторов и какие-либо тайны советской хирургии выдать иностранцам не мог. В отличие от Филатова, чрезмерно общительный и разговорчивый Юдин готов был поделиться с английскими коллегами каждым своим изобретением. Этого профессора стоило, как изрекал иногда Сталин, «пощупать», пока он, по примеру академика-секретаря АМН СССР Парина, не успел подарить зарубежным ученым сугубые секреты советской медицины.
Действительный член АМН СССР Парин, производивший впечатление надежного большевика и командированный в США по решению Секретариата ЦК ВКП(б) и с одобрения Политбюро, в декабре 1946 года предоставил американским специалистам почти полную информацию о созданном советскими учеными Клюевой и Роскиным противораковом препарате «КР» (правда, без описания технологии его производства), в том числе неопубликованную в СССР рукопись этих профессоров и десять ампул самого лекарственного вещества, изготовленного еще в октябре того же года со сроком годности в десять дней. Столь безответственный, с точки зрения Сталина, поступок Парин объяснял существовавшей в тот период договоренностью с заокеанскими коллегами о взаимном обмене научными материалами, а также соответствующим заданием министра здравоохранения СССР Митерева. Тем не менее по возвращении домой Парина ошельмовали как «американского шпиона» и, согласно постановлению Политбюро от 17 февраля 1947 года, заточили на 10 лет в тюрьму, предварительно отправив туда же начальника Управления противораковой помощи Милонова. В тот же день, 17 февраля 1947 года, Митерева сняли с поста министра здравоохранения СССР «как не справившегося с порученным ему делом» и назначили на эту должность генерал-полковника медицинской службы Смирнова14 .
Если до февраля 1947 года Сталин еще не решил, когда и под каким девизом предпринять очередной идеологический поход, то после ареста Милонова и Парина никаких сомнений у него не осталось. Пора, пора подвинтить гайки, немного расшатавшиеся за годы Второй мировой войны; пора укрепить всеобщее послушание и упрочить нерассуждающую веру в гениальность верховного вождя, в коммунистическое миропонимание и в безусловное превосходство советских и российских ученых над иностранными деятелями науки; пора, как объявил генералиссимус своим писателям, приступить к борьбе с «низкопоклонством» перед западной цивилизацией и «уничтожить дух самоуничижения». Политическая кампания, отмеченная, по словам писателя Симонова, «в некоторых своих проявлениях печатью варварства, а порой и прямой подлости», началась в июне 1947 года15 .
Через два года после Второй мировой войны Клюеву и Роскина (немного позже и Митерева) вывели на так называемый Суд чести, организованный секретарем ЦК ВКП(б) и членом Политбюро Ждановым с целью устрашения творчески одаренных советских подданных. Превосходно, как настоящие большевики, зарекомендовали себя тогда несколько хорошо знакомых Юдину профессоров: генерал-лейтенант медицинской службы Куприянов, выступивший в роли общественного обвинителя и зачитавший дважды отредактированную Ждановым речь об «антипатриотическом и антигосударственном» поведении подсудимых; престарелый академик Краснобаев, заявивший о своем желании «резко осудить» Клюеву и Роскина и позже удостоенный за преданность партии и правительству Сталинской премии первой степени; первый нарком здравоохранения РСФСР Семашко, президент АМН СССР Н.Н. Аничков, член-корреспондент АМН СССР Огнев и еще пять-шесть известных Сталину ученых16 .
Объявив каждому из обвиняемых «общественный выговор», участники Суда чести при Министерстве здравоохранения СССР вернулись к своим повседневным хлопотам, а униженные коллегами Клюева и Роскин отправили Сталину покаянное письмо. Зато советский фольклор обогатился с той поры занятной историей о потрясающем четырехтомнике, выпущенном в свет неким то ли научным, то ли партийным издательством. Все знали, что «за анекдоты сажают», и все же кое-кто не мог не порадовать друзей или родственников заглавиями каждого тома: 1. Классики марксизма-ленинизма о слонах; 2. Роль слона в классовой борьбе; 3. Россия — родина слонов; 4. Советский слон — лучший в мире.
Итоги достопамятного Суда чести при Министерстве здравоохранения СССР нашли отражение в Закрытом письме ЦК ВКП(б) от 16 июля 1947 года «О деле профессоров Клюевой и Роскина». Коммунистические идеологи во главе со Ждановым — авторы этого письма, без малейшей задержки разосланного во все райкомы, горкомы, обкомы, политотделы и другие партийные организации, констатировали: «Люди, зараженные рабским духом низкопоклонства перед буржуазной культурой, легко становятся пищей для иностранных разведок»17 . Через год, на заседании Политбюро 11 июня 1948 года, Сталин вновь растолковал соратникам: «Идея об интернационализации науки — это шпионская идея. Клюевых и Роскиных надо бить»18 . Не прошло и месяца, как доблестные чекисты подтвердили прозорливое суждение верховного вождя «о нетерпимом притуплении бдительности, благодушии и ротозействе» среди некоторых, в том числе руководящих, сотрудников государственного аппарата. Английские шпионы Ханна и Катцер докопались, оказывается, до имеющих важное оборонное значение открытий хваленого профессора Юдина в области военно-полевой хирургии.
АНГЛИЙСКИЙ ШПИОН
В ночь на 23 декабря 1948 года Юдина взяли под стражу. Ордер на производство ареста и обыска министр государственной безопасности СССР Абакумов подписал в ту же ночь. Вряд ли главный чекист внезапно разглядел в знаменитом московском хирурге филигранно замаскированного изменника и супостата. Более вероятно другое: во время своего обычного ночного бдения Сталин распознал, наконец-то, в Юдине несомненного английского шпиона и тут же отдал распоряжение Абакумову о немедленном задержании хирурга-злоумышленника. Постановление на арест и постановление об избрании меры пресечения в виде содержания под стражей генерал-полковник Абакумов утвердил, а заместитель генерального прокурора СССР, генерал-лейтенант юстиции Вавилов санкционировал через пять дней — 28 декабря 1948 года.
В предрассветных сумерках все того же 23 декабря 1948 года забрали во Внутреннюю тюрьму МГБ постоянную операционную сестру Юдина и наиболее близкого ему человека — Голикову. Там ее допросил сам Абакумов, после чего Голикову переправили в Лефортовскую тюрьму. Юдина тоже изолировали в Лефортовском застенке, о чем Абакумов лично доложил Сталину в кремлевском кабинете вождя всего прогрессивного человечества поздним вечером 24 декабря. К тому времени за расследование «шпионской деятельности» популярного московского хирурга взялся полковник государственной безопасности Комаров.
К тому времени он прославился феноменальным умением спокойно, без видимого эмоционального или физического напряжения истязать заключенных и посредством чудовищной брани, кулаков и резиновой дубинки методично вышибать из них любые показания быстрее других мастеров заплечного ремесла. Короткие мысли, посещавшие иногда полковника Комарова, ничуть не мешали ему исполнять свои обязанности с отменным усердием. Не зря же Абакумов учил его: «Мотай арестованного! Не забывай, что работаешь в ЧК, а не в уголовном розыске!». Наиболее опасными врагами советской власти полковник Комаров считал «еврейских националистов», проходивших через его руки по «делу» Еврейского антифашистского комитета, хотя в конечном счете ему было абсолютно безразлично, кого именно он должен измотать — мужчину или женщину, самого заурядного советского гражданина или директора завода, жену наркома или «английского шпиона» с врачебным образованием.
Лишь одно немаловажное обстоятельство мешало неуклонному карьерному росту Комарова: оформление протоколов того, что лубянские следователи именовали допросом, ему не давалось не то вследствие скудоумия, не то из-за «общей малограмотности», по его собственному выражению. Так или иначе, но Абакумов периодически констатировал: «Ты — дуб». И верный его полковник с ним соглашался19 .
Невозможность связно пересказать «факты», вырванные из подследственных изощренными пытками, вынуждала Комарова прибегать к помощи чекистов, способных излагать «признательные показания» заключенных внятно и даже увлекательно. Чаще всего в качестве «забойщика», по лубянской терминологии, он сотрудничал с другим заместителем начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР, полковником Шварцманом — «писарем», обладавшим самой высокой, наверное, квалификацией по «корректировке» или просто сочинению целиком удовлетворявших начальство «признаний» разномастных шпионов20 . Именно Шварцман был автором старательно сфабрикованных протоколов допросов Ханна и Катцера, возбудивших у Сталина подозрения относительно Юдина.
Продемонстрировать на Юдине всю свою забойную сноровку полковнику Комарову не довелось: Абакумову нужен был хирург жизнеспособный, а не изувеченный. Кроме того, в конце декабря 1948 — начале января 1949 года у подследственного, как назло, чуть ли не ежедневно возникали тяжелые и продолжительные приступы стенокардии, принуждавшие тюремных врачей вводить ему наркотические анальгетики. Из великого множества испытанных средств, позволявших следователям развязывать языки арестованных, Комаров использовал в данном случае только пытку лишением сна на протяжении девяти суток да омерзительное сквернословие, сокрушавшее подчас интеллигентов не менее эффективно, чем избиение резиновой дубинкой по пяткам, по спине или промежности (несколько ударов рукой по лицу Юдина, наряду со всевозможными угрозами, можно было не принимать во внимание).
Уже на первом допросе 29 декабря 1948 года Юдин узнал столько невероятных подробностей о своем мировоззрении, характере и образе действий, сколько никогда раньше не мог бы себе даже вообразить. Оказалось, что октябрьский переворот он встретил, «внутренне ощетинившись», стал с тех пор «противником существующей в СССР государственной системы», а поэтому непрестанно «бранил советскую власть и поносил ее руководителей». С помощью полковника Комарова он выяснил также, что его «внешнеполитические симпатии» были всегда на стороне Англии, отчего он и перевоплотился, в конце концов, в британского шпиона. Более того, «располагая довольно широкими знакомствами» среди высшего военного командования, он “выуживал” у советских генералов сведения, полезные для своих «английских патронов»21 .
Запротоколированные признания хирурга открывали перед чекистами замечательные перспективы для соображений, прямолинейных, как столбовая дорога в коммунизм, и безошибочных, как любое умозаключение непосредственного руководства. Раз установленный агент вражеской разведки, профессор Юдин поддерживал неформальные контакты с видными военачальниками, значит, он не только собирал и передавал своим заморским хозяевам информацию, подрывавшую обороноспособность советской державы, но и сам участвовал в тайном военном заговоре, контуры которого не удалось пока еще очертить по всем правилам советской конспирологии.
Абакумов не сомневался, что исподволь зревший военный заговор возглавлял маршал Жуков, одержимый, как некогда маршал Тухачевский, «бонапартистскими тенденциями». К боевым действиям против ненавистного ему маршала Абакумов приступил весной 1946 года, приказав взять под стражу главнокомандующего Военно-воздушными силами Красной армии, Главного маршала авиации и дважды Героя Советского Союза Новикова, наркома авиационной промышленности Шахурина и еще пятерых чиновников высокого ранга. Вслед за тем Абакумов поручил своим наиболее сметливым полковникам измыслить порочащее Жукова «заявление» Главного маршала авиации на имя Сталина. Сломленного пытками Новикова заставили переписать сфабрикованное чекистами «заявление», чтобы сохранить этот «подлинник» в уголовном деле теперь уже бывшего главнокомандующего ВВС, а машинописный текст фальсификата под грифом «Совершенно секретно» Абакумов представил Сталину 30 апреля 1946 года22 .
Самобытные происки принесли тяжеловесные плоды очень скоро: 4 мая начальника Главного управления контрразведки «Смерш» Абакумова назначили министром государственной безопасности СССР, а через две недели (18 мая) ввели в состав Комиссии Политбюро по судебным делам. Куратора авиационной промышленности Маленкова 4 мая временно отстранили от обязанностей секретаря ЦК и начальника управления кадров ЦК ВКП(б), превратив тем самым могущественного и злопамятного сановника в смертельного врага Абакумова. В завершение интриги 4 июня Жукова сняли с постов главнокомандующего сухопутными войсками и заместителя министра Вооруженных сил СССР и отправили командовать Одесским военным округом. Немного позже сын генералиссимуса Василий Сталин завладел опустевшей дачей Новикова и перевез туда награбленное в Германии «трофейное имущество»23 .
Не успел Жуков прослужить в Одесском военном округе около девяти месяцев, как пришлось ему испытать новое потрясение: 21 февраля 1947 года его вывели из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) по предложению наиболее влиятельного в тот период партийного функционера Жданова. Правильно расценив случившееся как продолжение развязанной против него кампании, Жуков обратился к Сталину с просьбой сохранить к нему прежнее доверие и простить допущенные «ошибки», а на всякий случай приготовил чемоданчик с бельем в ожидании вполне возможного ареста24 .
Однако Генералиссимус пожелал, очевидно, поиграть с опальным полководцем, как сытый кот с полузадушенной мышью. По распоряжению Сталина, 5 и 9 января 1948 года чекисты произвели негласные обыски в московской квартире и в подмосковной даче Жукова, а затем изъяли оттуда «незаконно приобретенное и присвоенное им трофейное имущество», в том числе драгоценности и украшения из платины и золота, столовое серебро и сервизы, картины и гобелены из Потсдамского и других германских дворцов, ковры и меха, многометровые ткани, антикварные вазы, бронзовые фигуры, охотничьи ружья и даже семь баянов и аккордеонов «художественной выделки». По мнению сыщиков, дача маршала представляла собой по существу не то антикварный магазин, не то музей, «обвешанный внутри различными дорогостоящими художественными картинами».
Опись и фотографии изъятых вещей Абакумов направил Сталину 10 января, а уже 12 января Жукова вынудили представить Жданову объяснительную записку по поводу своего «недостойного поведения» и «безудержной тяги к стяжательству». Жданов намеревался, по всей вероятности, исключить Жукова из партии, после чего арест маршала становился, в сущности, неизбежным. Но Сталин воспротивился: решил, может быть, что боевой опыт и способности впавшего в немилость полководца еще пригодятся в Третьей мировой войне. В итоге Политбюро вынесло Жукову «последнее предупреждение» и послало командовать второстепенным Уральским военным округом; ему не инкриминировали мародерство, но обязали сдать государству все имевшееся у него «трофейное имущество»25 .
Снисходительность верховного вождя по отношению к столь «опасному человеку», как Жуков, не расстроила планы Абакумова по фабрикации так называемого генеральского (или «трофейного») дела. Чтобы изобличить маршала в подготовке «военного заговора», многоопытным сотрудникам карательного ведомства надлежало теперь основательно обработать друзей и сослуживцев Жукова, его бывших адъютантов и порученцев. В конце января 1948 года чекисты присоединили к ранее арестованным генерал-майору Филатову (состоявшему в 1943–1945 годах при Жукове для особо важных поручений) и адъютанту маршала, подполковнику Семочкину троих генерал-лейтенантов (Минюка, Телегина и Терентьева), в марте того же года — генерал-лейтенанта Варенникова и в сентябре — генерал-лейтенанта Крюкова вместе с его женой, популярной эстрадной певицей Лидией Руслановой. Генеральское дело обросло новыми пикантными подробностями, но каких-то весомых улик в нем по-прежнему не хватало.
Вот тут-то в руки чекистов попал хирург Юдин, многократно выезжавший на разные фронты, встречавшийся там и с Жуковым, и с другими военачальниками и обладавший, надо полагать, ценной для следствия информацией. На первых же допросах хирурга выяснилось, однако, что тайные помыслы маршала ему неведомы, поскольку разговаривал он с Жуковым всего один или два раза в присутствии других офицеров. И все же легенда о тесной связи хирурга и маршала получила такое широкое распространение среди советских врачей, что спустя несколько десятков лет один из биографов Юдина выдал ее за несомненный факт. По его словам, Юдин и Жуков дружили и вместе охотились26 .
В действительности самого пристального внимания, по мнению чекистов, заслуживали показания Юдина относительно его доверительного общения с Главным маршалом артиллерии Вороновым. Лубянские фантасты, работавшие в жанре чистосердечных признаний арестованных, старательно модифицировали покаяние словоохотливого хирурга, после чего особый интерес, с точки зрения Абакумова, приобрело высказанное Вороновым в 1942 году обещание: «Подождите, с окончанием войны наши люди войдут в правительство и изменят политический курс в стране». Протоколы допросов Юдина от 4 января и 15 января 1949 года, раскрывавшие, в частности, содержание криминальных бесед хирурга с Главным маршалом артиллерии, Абакумов без промедления направил Сталину27 . Но Генералиссимус пожелал, вероятно, перепроверить лояльность Воронова по другим тайным каналам и лишь в марте следующего года переместил его с поста командующего артиллерией Вооруженных сил СССР на более скромную должность президента Академии артиллерийских наук.
ДОВЕРЕННОЕ ЛИЦО
За три с половиной месяца изнурительных допросов «забойщик» Комаров и его подручные вытрясли из Юдина немало признательных показаний, лихо отредактированных лубянскими «писарями». По версии следствия, бывший главный хирург Института имени Н.В. Склифосовского на протяжении ряда лет снабжал британскую разведку не подлежащими разглашению сведениями о положении в СССР, а в годы Второй мировой войны — информацией о боевых действиях на отдельных участках советско-германского фронта. Кроме того, Юдин передавал иностранцам (между прочим, союзникам по антигитлеровской коалиции) собственные труды (в том числе опубликованные еще до войны) по военно-полевой хирургии, поддерживал «преступную связь с некоторыми высшими командирами Советской армии» (особенно с Главным маршалом артиллерии Вороновым), высказывал окружающим «клеветнические измышления» о советском строе и даже «протаскивал» антисоветские взгляды на собрании медицинских работников Москвы.
Такого набора инсинуаций любому
другому заключенному было бы достаточно для безотлагательного расстрела, но
Юдина не тронули. Более того, по указанию министра государственной безопасности
Абакумова арестованный хирург получил бумагу, ручку, чернила и совершенно
противоречившую тюремным правилам возможность заполнить вынужденный досуг
творческой деятельностью. Впоследствии Юдин вспоминал, как по вечерам
надзиратель приводил его из камеры в библиотеку Лефортовской
тюрьмы, чтобы хирург мог спокойно отобрать для себя любые нужные ему книги28 .
Поверить в библиотечный променад арестанта после отбоя здравомыслящие лица не
могли, и биографы Юдина всерьез полагали, будто память у него была
«необыкновенная»; поэтому, мол, в заключении он свободно цитировал классиков
отечественной и зарубежной литературы.
Спустя много лет Голикова утверждала, будто ошеломительное благодеяние всесильного министра объяснялось очень просто: Юдин нашел в себе силы объявить голодовку и держать ее на протяжении 19 суток, после чего ему дали бумагу и письменные принадлежности29 . В Российской империи и в цивилизованных странах голодовку рассматривали обычно как один из традиционных видов протеста заключенных. Однако в советских тюрьмах любая форма протеста заключенных каралась по всей строгости социалистического беззакония, и голодовка была фактически невозможна.
Тем не менее из восхищенных словоизлияний простосердечной Голиковой биографы Юдина выстроили позже замечательную легенду, согласно которой арестованный хирург «ценой голодовки добился огрызка карандаша», а для записей «использовал свободные от текста куски газеты и туалетную бумагу»30 . Авторы этого восторженного апокрифа не учли только, что газеты советским заключенным в период сталинского правления не выдавали, а рулоны туалетной бумаги в СССР еще не производили. И все же у легенды о голодовке была своя подоплека, о чем свидетельствовал рапорт начальника санчасти Лефортовской тюрьмы на имя начальника застенка от 23 мая 1949 года:
«Довожу до Вашего сведения, что заключенный № 7 [под этим номером значился Юдин] в течение трех месяцев резко ограничивает себя в приеме пищи.
Заключенный никогда не ужинает, в завтрак и обед ест очень мало. Периодически, в течение 2–3-х дней, заключенный почти совсем не ест — пьет только сладкий чай с небольшим количеством хлеба (29/III-30/III; 1, 2, 3/IV; с 6/IV по 13 апреля с[его] г[ода] и т.д.). Ограничение в пище объясняет полным отсутствием аппетита. Объективных данных, оправдывающих отказ от приема пищи, нет. Заключенный очень сильно исхудал и ослаб.
В последнее время заключенный несколько раз отказывался от прогулки из-за общей слабости, на прогулочном дворе ходит по стенке.
Дальнейшее подобное поведение заключенного приведет к еще большему истощению и слабости»31 .
То ли под влиянием медицинской справки о болезненном состоянии заключенного № 7, то ли по каким-то иным, лишенным эмоциональной окраски соображениям Абакумов распорядился перевести Юдина из Лефортовской во Внутреннюю тюрьму МГБ на Лубянке, где арестованного хирурга содержали в одиночной камере с 26 мая 1949 года. К тому времени Юдин успел завершить довольно большую работу о переливании трупной крови. Законченную рукопись полковник Комаров без промедления заслал лубянским машинисткам, потребовав перепечатать ее в двух экземплярах, один из которых отдал Юдину для внесения необходимой правки32 . Предполагать, будто полковник Комаров с его кругозором кулачного бойца собирался вникать в смысл нестандартной медицинской рукописи, было бы явно нелепо. Можно не сомневаться, что в роли непосредственного заказчика тюремных трудов Юдина выступал сам Абакумов, и первый экземпляр машинописи о пользе трупной крови предназначался именно министру государственной безопасности.
Чтобы заинтересоваться неординарными исследованиями Юдина, главе карательного ведомства надо было, очевидно, допрашивать арестованного хирурга неоднократно. В таком случае закономерен вопрос: не для собственного ли удобства решил Абакумов переместить Юдина на Лубянку, где находился служебный кабинет министра государственной безопасности и куда он мог вызывать подследственного в любое время суток? Тем не менее в архивном уголовном деле Юдина не отражено, как часто и в какие конкретно дни и часы его приводили из камеры в кабинет Абакумова. Сам Юдин после освобождения никогда, никому, ничего не рассказывал, ссылаясь на данную им подписку о неразглашении того, что он испытал, видел и слышал за время своего тюремного заключения. Только Голикова обмолвилась однажды: «Меня, а не Юдина первую допрашивал министр Абакумов»33 .
После перевода во Внутреннюю тюрьму МГБ положение Юдина немного улучшилось. У него прекратились даже приступы стенокардии, особенно донимавшие арестованного хирурга в первые три месяца тюремного заключения. Он получил возможность регулярно приобретать продукты в тюремном ларьке и беспрепятственно заниматься творческой деятельностью. За 26 месяцев пребывания в одиночной камере (с конца мая 1949 по конец июля 1951 года) Юдин написал несколько медицинских работ (прежде всего монографию «Переливание посмертной крови», удостоенную Ленинской премии в 1962 году) и мемуары о светлых днях его молодости, озаглавленные им «X.1919 — “Захарьино” — III.1922». Надо полагать, что эти воспоминания помогали ему отвлечься от мрачной действительности и тягостных переживаний, связанных с бессмысленным и незаслуженным заточением.
Довольно быстро выяснилось, что ограниченного числа листов обычной белой бумаги, периодически выдаваемой заключенному по указанию министра государственной безопасности, Юдину не хватало, поскольку его продуктивность, к удивлению следователей, оказалась намного выше, чем кто-либо мог ожидать. Тогда ему позволили приносить в камеру тонкие квадратики желтоватой бумаги, строго по счету вручаемой узникам Внутренней тюрьмы перед входом в туалет, и оставлять у себя более плотные обрывки серой бумаги. На воле в такую грязновато-серую бумагу заворачивали дешевую колбасу или сыр в продовольственных магазинах; Юдину же доставляли в ней продукты из тюремного ларька. И туалетная, и оберточная бумага промокала, а чернила на ней расплывались. Однако он писал очень аккуратно и разборчиво, не оставляя чернильных пятен и не исправляя (может быть, даже не перечитывая) свой текст. Обрезки туалетной и оберточной бумаги с фрагментами будущих книг он склеивал манной или овсяной кашей либо скреплял стебельками от веника, которым во Внутренней тюрьме подметали пол. Все рукописи Юдина следователь хранил у себя в сейфе.
Иных прецедентов преобразования одиночной тюремной камеры в своеобразный профессорский кабинет в последние годы сталинского правления, по-видимому, не было. Неслыханную по тем временам милость всемогущего Абакумова можно было бы попытаться связать с его желанием сохранить лучшие хирургические руки столицы для карательного ведомства; поэтому, мол, Юдину не мешали читать в библиотеке Внутренней тюрьмы, а в 1949 году доставили в камеру пишущую машинку, дабы он сам напечатал и сразу же выправил свою работу «Прободные язвы желудка и двенадцатиперстной кишки»34 . Однако более вероятно другое предположение: в условиях осуществлявшейся советским руководством подготовки к Третьей мировой войне, которая должна была, согласно предначертаниям Генералиссимуса Сталина, «навсегда покончить с империализмом», труды Юдина по переливанию посмертной крови приобретали чрезвычайно важное военно-стратегическое значение.
В наскоро созданной рукописи о переливании трупной крови Юдин подчеркнул, в первую очередь, одинаковую эффективность трансфузий обычной донорской и посмертной крови. Вместе с тем, опираясь на собственный опыт массового применения трупной крови в 1941–1945 годах во всех хирургических формированиях (от полковых перевязочных пунктов до стационаров в глубоком тылу), он постарался обратить внимание своего высокопоставленного читателя на преимущества трансфузий посмертной крови. Такая кровь, как отмечал Юдин, сохраняла «полную жизнеспособность и дееспособность (как активного переносчика кислорода) в течение многих часов после остановки кровообращения», могла храниться несколько недель «в условиях комнатного ледника» без добавления к ней довольно дорогого тогда цитрата натрия и не содержала ни «трупных ядов», ни каких-либо токсинов, ни бактериальных загрязнений. Из неповрежденных трупов можно было «добыть» 1,5–2,5 литра крови (как раз столько, сколько «дозволительно получить от трех-пяти живых доноров»), а после внутриартериального нагнетания солевого раствора — извлечь еще 1,5–2,5 литра разведенной крови. Наибольшей убедительностью отличался последний аргумент: заготовка крови внезапно умерших людей не требовала денежных затрат, за исключением расходов на зарплату медицинского персонала35 .
Экстраординарные контакты всевластного министра и бесправного заключенного породили ситуацию совершенно исключительную. Если Абакумов в силу традиций карательного ведомства и по обязанности опытного чекиста должен был стремиться завербовать разговорчивого хирурга, то Юдин с присущей ему способностью к увлекательным монологам, сопровождаемым картинной жестикуляцией, рискнул, в свой черед, соблазнить министра государственной безопасности феноменальной перспективой медицинского обеспечения советского государства в Третьей мировой войне. Более того, он заверил Абакумова в своей готовности всемерно содействовать реализации этого проекта, написав: «Главнейшей своей будущей задачей автор считает дальнейшее расширение источников и базы для повышения количества заготовляемой трупной крови». Для этой цели, как утверждал Юдин, «могут быть использованы весьма разнообразные и многочисленные контингенты больничных и внебольничных тел умерших»36 .
Теперь оставалось только провести карательную операцию по типу Большого террора второй половины 1930-х и выстроить специальную фабрику для «добычи» (по выражению самого Юдина) и консервирования трупной крови. Надо полагать, Юдин давно замыслил открыть кроведобывающую фирму на базе Института имени Н.В. Склифосовского. Кое-что по этому поводу он попытался, по-видимому, растолковать Джанелидзе, но тот засомневался, не находился ли талантливый хирург на грани сумасшествия, ибо его бредни нельзя было даже изложить на бумаге37 . Однажды в письме члену Политбюро ЦК ВКП(б) Жданову от 2 декабря 1946 года Юдин сообщил, что разработал план «грандиозной реконструкции» Института имени Н.В. Склифосовского, но главный идеолог страны не удостоил его ответом38 .
Лишь в кабинете министра государственной безопасности нашел Юдин внимательного и заинтересованного слушателя. Хирургу почудилось даже, будто его невзгодам подходит конец, но Абакумов думал иначе. Дабы пронырливые шпионы государств, входивших в «агрессивный блок НАТО», не попытались выведать или попросту выкрасть секреты многолетних трудов Юдина, самого хирурга надлежало содержать в строгой изоляции, хотя и в относительно приемлемых для него (с точки зрения чекистов) условиях, до тех пор, пока в советской пенитенциарной системе не будет создана «шарашка» для получения и консервирования таких запасов посмертной крови, каких хватило бы на весь период предстоящей войны.
Взял ли Абакумов у Юдина подписку о сотрудничестве или пренебрег этой формальностью, в сложившихся обстоятельствах принципиального значения не имело. С того дня, как рукопись о переливании посмертной крови попала в служебный кабинет Абакумова, арестованный хирург стал по сути доверенным лицом министра государственной безопасности.
ДЕКЛАРАТИВНЫЙ ПАТРИОТ
За два с половиной года тюремного заключения Юдин резко похудел и ослабел, но надежды на освобождение не утратил. Первым признаком грядущих перемен в его удручающе монотонном существовании стало неожиданное назначение ему в июле 1951 года дополнительного питания — ежедневной кружки молока. Какие обстоятельства подвигли тюремную администрацию на столь удивительную щедрость, узнику знать не полагалось.
Между тем 2 июля 1951 года подполковник государственной безопасности Рюмин накатал донос на своего министра Абакумова, назвав его «опасным человеком для государства»39 . Состряпать ябеду на высокое начальство, да к тому же главу карательного ведомства, было равносильно самоубийству, но в голову на удивление пакостного, даже по мнению сослуживцев, и вместе с тем безусловно жизнелюбивого Рюмина суицидальные мысли не забредали, по-видимому, никогда. Свой фантастический донос Рюмин настрочил, как стало известно в последующем, с одобрения Маленкова и под диктовку его помощника, заставившего не слишком грамотного подполковника чуть ли не 11 раз переписывать умопомрачительное заявление40 . В таком случае понятно, почему необыкновенный извет поступил к Сталину незамедлительно и почему Маленков сказал впоследствии ближайшим соратникам, что именно он их всех спас.
Прямолинейный, нахрапистый чекист отменного физического здоровья, Абакумов умудрился рассориться с наиболее опасными вельможами сталинского двора. В своей самонадеянности он и мысли не допускал, что рыхлый Маленков способен начать против него опасную игру. Тем не менее уже 4 июля 1951 года Абакумова извлекли из кресла министра, а 12 июля возбудили на него уголовное дело по расстрельной статье 58-1«б» Уголовного кодекса РСФСР (измена Родине, совершенная военнослужащим) и навсегда упрятали за решетку. Вслед за ним взяли под стражу начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР и троих его заместителей, в том числе полковника Комарова. Исполнение обязанностей начальника Следственной части по особо важным делам поручили подполковнику Рюмину41 .
На еще недавно беспросветном положении Юдина кадровая чистка среди руководящих сотрудников МГБ СССР сказалась очень скоро: 1 августа 1951 года следователь сообщил арестанту, что отныне ему разрешено заказывать себе еду по собственному желанию и вкусу. Как стало известно из опубликованных в Новосибирске фрагментов его дела, 2 августа Юдин обратился к дежурному офицеру Внутренней тюрьмы с просьбой давать ему ежедневно на завтрак яйцо взамен картофельного пюре и на ужин — винегрет из свежих овощей вместо супа, а также предоставить ему возможность заваривать по утрам и вечерам «настоящий чай». Через пять дней, 7 августа, Рюмин, перехватив из ослабевших рук Абакумова функции благодетеля заключенного хирурга, переслал начальнику Внутренней тюрьмы заявление Юдина с указанием: «Просьбы последнего необходимо удовлетворить и в дальнейшем выдавать ему сахар, масло, белый хлеб и зелень. Кроме того, разрешить ему лежать днем, дать удлиненные прогулки и книги»42 .
Одновременно с улучшением питания с 1 августа возобновились допросы заключенного профессора, продолжавшиеся до 8 февраля 1952 года, но без рукоприкладства, многосуточного лишения сна и омерзительной ругани. На всякий случай для надежного изобличения «английского шпиона» Юдина специальный конвой притащил в Москву из Особого лагеря МВД СССР заключенную Голикову. В первом протоколе допроса Голиковой, проходившего на протяжении пяти часов 6 ноября 1951 года, зафиксированы пять вопросов следователя относительно «антисоветских» взглядов Юдина и пять ее стереотипных ответов: «О Юдине и его антисоветских проявлениях я больше ничего не знаю». В протоколе второго допроса, начатого в 21 час 05 минут 9 ноября и законченного в 1 час 20 минут 10 ноября, записаны уже семь вопросов о «террористических намерениях» и «вражеских высказываниях» Юдина и семь ее ответов: «Мне абсолютно ничего не известно», или в 1948 году «я показала неправду»43 . На допросах 16, 23 и 27 ноября ее заставили все-таки изложить нужную следователям информацию о встречах Юдина с одним из его гимназических друзей и с несколькими советскими военачальниками. Однако 30 ноября она вновь заупрямилась и объявила: «Я некоторые факты придумала, полагая, что таким образом облегчу свое положение»44 . Не исключено, что в последующие дни ее основательно запугали, поскольку на допросе 4 декабря и на заранее отрепетированной очной ставке с Юдиным 19 декабря она дала требуемые следствием показания.
Самого же Юдина («заключенного № 7») за шесть с половиной месяцев нового витка следствия вызывали на допросы (в том числе для проведения очных ставок с другими репрессированными) 60 раз то ежедневно, то с недельным перерывом, то в светлое время суток, то поздним вечером. Иногда допрос затягивался до глубокой ночи, а несколько раз начинался в 0 часов 30 или 50 минут и завершался через 2–4 часа. Однако в протоколе отражались далеко не все вопросы следователя и ответы арестанта; о чем они говорили, например, 22 декабря (за два часа ночью были заданы как будто всего два вопроса и получены соответственно два ответа) и 27 декабря 1951 года (за почти четыре часа ночью был задан один вопрос и получен один ответ), осталось, в сущности, неизвестным. Рекордным в этом отношении стал последний допрос 8 февраля 1952 года, начатый в 22 часа 30 минут и оконченный в 4 часа ночи; в его протоколе зафиксированы два элементарных вопроса следователя и два коротких ответа Юдина.
Внимание следствия по-прежнему привлекали политические симпатии и антипатии Юдина, а также его контакты с одним из британских журналистов, послом Великобритании в СССР и с зарубежными врачами. Наряду с этим выяснялись его взаимоотношения с родственниками и сослуживцами, друзьями и коллегами. Принципиальное значение придавалось его знакомству с такими погибшими в период Большого террора «врагами народа», как военный изобретатель Курчевский, тесно связанный с маршалом Тухачевским; знаменитый терапевт Плетнев, осужденный 13 марта 1938 года на 25 лет тюремного заключения по делу «антисоветского правотроцкистского блока» и расстрелянный 11 сентября 1941 года в лесу под Орлом; нарком здравоохранения РСФСР и СССР Каминский и его заместители Кангелари и Гуревич. Уловить хоть какой-нибудь смысл в этих допросах подследственный хирург был не в состоянии, хотя, скорее всего, чекисты просто перепроверяли агентурные донесения и показания других арестованных, скопившиеся в необъятных кладовых карательного ведомства с 1934 года, относительно «антисоветских взглядов» и «террористических намерений» Юдина.
Хоть Юдин и отказался от части прежних показаний, выбитых из него полковником Комаровым, того, что он рассказал о своем социальном происхождении и своих взглядах, отдаленно напоминавших либеральные, вполне хватало для обвинительного заключения, сшитого пусть недоброкачественно, зато по лекалам сталинской диктатуры. Короче говоря, налепить на прославленного хирурга стандартный ярлык с той или иной формулировкой по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР никакого труда не составляло, но сперва надо было вытянуть из него (равно как из других заключенных) некую информацию, способствующую максимальной загрузке лубянского конвейера.
Тем временем Рюмину, обласканному Сталиным и получившему звание полковника 4 октября и должности начальника Следственной части по особо важным делам и заместителя министра государственной безопасности 19 октября 1951 года, надо было срочно оправдать высокое доверие отца всех народов и лучшего друга всех чекистов. Поскольку подчиненные свежеиспеченного полковника ретиво собирали всякий словесный мусор для компрометации заместителя военного министра Яковлева, начальника Главного артиллерийского управления Волкотрубенко и заместителя министра вооружения Мирзаханова, самому Рюмину казалось весьма заманчивым присоединить к вышепоименованным потенциальным преступникам Главного маршала артиллерии Воронова. Пару лет назад Абакумов уже попытался упрятать Воронова в тюрьму, но сталинской санкции на арест Главного маршала артиллерии так и не дождался.
Теперь Рюмин поручил своим следователям наскрести хоть какие-нибудь улики для изобличения Воронова в антисоветских помыслах, а еще лучше — в его причастности к еще никому не известному военному заговору. Однако Юдин на допросах 15 и 25 октября 1951 года держался стойко и ничего предосудительного о Главном маршале артиллерии не сообщил. Пришлось Рюмину к арестованным в феврале 1952 года Яковлеву, Волкотрубенко и Мирзаханову добавить всего лишь двоих — генерал-майора инженерно-технической службы Ахназарова да инженер-полковника Овсищера45 .
Осечка с покаранием маршала Воронова полковника Рюмина если и огорчила, то ненадолго. Какое, действительно, имела значение одна мелкая неудача, когда перед начальником Следственной части по особо важным делам возвышалась такая величественная цель, как подготовка государственного погрома всех буржуазных еврейских националистов? Необходимого опыта для выполнения этого задания партии, правительства и лично товарища Сталина полковник Рюмин набрался, принимая посильное участие в фальсификации следственных материалов по делу «Шпионского центра» в Еврейском антифашистском комитете. Однако осенью 1951 года, когда он взялся за дело «врачей-вредителей», ему понадобились негласные консультанты, обладавшие медицинскими познаниями. Вот тут Юдин, нежданно-негаданно ставший доверенным лицом Рюмина, преподнес полковнику поистине бесценный подарок, заявив на допросе 18 августа 1951 года о своих «антисемитских настроениях» и обвинив коллегу Левита в «еврейском национализме»46 .
В отличие от ряда советских чиновников, демонстративно впадавших в запой или прибегавших к оголтелой юдофобской фразеологии как к проверенным способам самосохранения, Юдин был антисемитом с детства — подлинным, кондовым и предельно откровенным, никогда не скрывавшим свою ксенофобию от окружающих. Свидетели по делу Юдина рассматривали его как «великодержавного шовиниста и ярого антисемита», прилагавшего, например, в 1943 году немало усилий к тому, чтобы не допускать на службу в Институт имени Н.В. Склифосовского возвращавшихся в Москву после эвакуации врачей-евреев47 . Впрочем, успешная карьера любого человека с неславянской фамилией не могла не возбуждать у Юдина, пользуясь советским газетным штампом, «гнева и возмущения», обусловленных, по сути, неудовлетворенным тщеславием и элементарной завистью. Оттого и выскакивали у него в приватных разговорах антисемитские реплики по поводу, например, генерал-лейтенанта медицинской службы Гирголава — соавтора Левита в двухтомном учебнике частной хирургии.
Как только Юдина возвели в ранг
действительного члена АМН СССР, образованной в декабре 1944 года, он получил
трибуну для пропаганды своих убеждений. На учредительной сессии новоявленной
академии он произнес высокопарную патриотическую речь о неразгаданной русской
душе и великом подвиге русского народа, сумевшего в одиночку отбить «нападение
соединенных армий всей континентальной Европы». Его слова тут же
прокомментировал Джанелидзе: «Можно было бы
подумать, что нашу страну ни один народ, кроме русских, не защищает».
В экстазе квасного патриотизма не удержался Юдин и от элементарного мошенничества при рассмотрении животрепещущей темы приоритетных открытий российских врачей. Так, берлинский хирург и гинеколог Мориц Блюмберг в середине 1907 года описал неизвестный ранее симптом аппендицита. В декабре того же 1907 года журнал «Русский врач» напечатал сокращенный перевод статьи Блюмберга, а 11 февраля 1908 года старший врач Пензенской губернской больницы Щёткин доложил о новом диагностическом признаке аппендицита в Пензенском медицинском обществе. На учредительной сессии АМН СССР 20 декабря 1944 года Юдин объявил, что главный врач Пензенской губернской больницы Щёткин «предложил» означенный симптом «много раньше» Блюмберга.
Незаурядный хирург Левит издавна вызывал у Юдина довольно острое чувство неприязни. Ведь именно Левит, а не Юдин впервые в СССР (1928) произвел резекцию кардиальной (верхней) части желудка при ее раковом перерождении. Именно Левита, а не Юдина избрали сперва профессором и заведующим кафедрой госпитальной хирургической клиники 2-го МГУ (1926), потом ответственным редактором журнала «Советская хирургия» (1931) и затем председателем Московского хирургического общества (1935) и заместителем председателя Всесоюзной ассоциации хирургов (1938). Именно Левита, а не Юдина в 1941 году назначили заместителем главного хирурга Красной армии. Именно Левиту в 1943 году присвоили звание генерал-майора, тогда как он, Юдин, всемирно признанный мастер хирургического цеха, так и оставался до своей демобилизации в 1946 году всего лишь полковником медицинской службы и не то старшим инспектором, не то старшим хирургом-консультантом Главного военно-санитарного управления. И, наконец, именно Левит, широко известный своей врачебной доброжелательностью, подвергал самой беспощадной и точно аргументированной критике и хирургическую тактику, и каждое нововведение Юдина.
Главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского настолько возмущали рекомендации его оппонента Левита по лечению огнестрельных повреждений бедра, что 27 сентября 1945 года Юдин постарался разъяснить коллегам, какая все-таки врачебная помощь необходима, по его мнению, при огнестрельных переломах бедренной кости. Достаточно сдержанному обычно Джанелидзе почудилось, будто Юдин сделал «блестящий доклад с потрясающими таблицами». Однако начальник Главного военно-санитарного управления Красной армии Смирнов легко погасил его минутное восхищение всего одной репликой: «Много вранья, не в первый и не в последний раз»48 .
Генерал-полковник Смирнов стремился провести в состав АМН СССР двух генерал-майоров медицинской службы, которым он симпатизировал, — Левита и главного терапевта Красной (Советской) армии Вовси. Каждой попытке их избрания в академию на протяжении 1945–1947 годов энергично препятствовал Юдин. Доверительные переговоры с ним и повторные голосования в академии оставались безуспешными, пока в ночь на 23 декабря 1948 года его не взяли под стражу. Не прошло и полных четырех дней после ареста Юдина, как генерал-майор Вовси был избран действительным членом АМН СССР. Левит в АМН так и не попал, хотя Ученый совет Главного военно-санитарного управления Вооруженных сил СССР выдвигал его не меньше четырех раз. Показания Юдина относительно «еврейского национализма» Левита представляли собой, очевидно, непреодолимую преграду даже для многолетних усилий армейского медицинского начальства.
Что поведал Юдин чекистам о других коллегах неарийского происхождения на ночных допросах (в частности, 22 и 27 декабря 1951 года и 8 февраля 1952 года) и каких еще услуг ожидал от своего доверенного лица начальник Следственной части по особо важным делам, осталось неизвестным. Можно лишь отметить, как Рюмин отблагодарил заключенного хирурга за сотрудничество. По признанию самого Юдина, именно Рюмин с лета 1951 года вел его дело, не раз лично его допрашивал и лично же объявил ему о замене расстрела «за измену Родине», как запланировал первоначально полковник Комаров, ссылкой в город Бердск Новосибирской области сроком на десять лет49 . Но тот же Рюмин «при личной аудиенции» 3 марта 1952 года сказал, что Новосибирский филиал Академии наук СССР сможет возбудить ходатайство о возвращении хирурга в Москву, «хотя бы уже через полгода».
Прощальное замечание Рюмина имело под собой определенное основание, поскольку 5 марта 1952 года полковник направил в Новосибирское управление государственной безопасности свое предписание: «Не чинить препятствий Юдину к занятию научно-исследовательской работой, разрешить ему для этой цели посещение города Новосибирска. Поставить в известность руководство Новосибирского филиала АН СССР о том, что МГБ СССР не имеет препятствий к занятию Юдина научно-исследовательской работой»50 .
Ранним утром 12 марта 1952 года
Юдина вывезли в легковом автомобиле из железных ворот МГБ СССР прямо на
Кузнецкий мост. По просьбе хирурга любезные чекисты немного покатали его по
городу для осмотра высотных зданий, а потом доставили на Казанский вокзал, где
ему вручили толстую папку с его тюремными рукописями и откуда он в мягком
вагоне Сибирского экспресса отправился к месту ссылки в сопровождении жены,
сына и офицера государственной безопасности. На четвертые сутки пути он
очутился в Новосибирске. Заранее предупрежденные о его прибытии местные чекисты
усадили профессора с домочадцами в свою машину и без задержки подбросили их в
сонный Бердск. Там уже сняли для Юдиных комнату в добротном деревянном доме; предупредительные чекисты не забыли также перевести в
сберегательную кассу Бердска 200 тысяч рублей Сталинской премии, не полученной
хирургом в 1948 году51 . Впоследствии биографы Юдина сочли,
вероятно, эту сумму недостаточной для проживания в сибирской ссылке и
предложили читателям трогательную легенду: якобы киевский хирург А.П. Крымов
(брат художника Н.П. Крымова) регулярно посылал репрессированному коллеге
денежные переводы52 .
По негласной договоренности с Юдиным позаботился Рюмин и о Голиковой. Особое совещание при министре государственной безопасности 29 апреля 1952 года снизило ей «меру наказания» с восьми до пяти лет с отбыванием указанного срока в общем (а не в Особом) концлагере МВД СССР53 . Ни с точки зрения обычного здравого смысла, ни с позиций советского законодательства невозможно было понять, почему Юдина, по делу которого томилась в заключении его операционная сестра, сослали под Новосибирск, разрешив ему работать по специальности, общаться с коллегами и вести неограниченную переписку, а Голикову загнали в один из пермских (тогда еще молотовских) концлагерей.
Пока Голикову перевоспитывали на лесоповале, Юдин реставрировал свое здоровье в захолустном Бердске. Уже через месяц, 19 апреля, он «дебютировал», по его выражению, в областной клинической больнице Новосибирска с двумя операциями — резекцией желудка у рядового советского труженика и удалением варикозно расширенных вен на ногах у жены второго секретаря областного комитета ВКП(б).
По возникшим позже слухам, ускоренной профессиональной реабилитации Юдина поспособствовал его ученик, профессор Арапов. Говорили, будто второй секретарь Новосибирского областного комитета партии позвонил в Лечебно-санитарное управление Кремля с просьбой госпитализировать его супругу, а консультант Арапов ему растолковал: «Лучшие хирургические руки, какие есть в стране, сейчас, весной 1952 года, не в Москве, а у Вас, в Новосибирской области». Однако сам Юдин рассматривал свое столь быстрое и для многих труднообъяснимое превращение из незаметного ссыльнопоселенца в наиболее крупного хирурга Сибири как прямой результат «московских директив»54 . В конце мая 1952 года он, испросив разрешение местных чекистов, переселился в Новосибирск и занял должность постоянного консультанта с почасовой оплатой в хирургическом отделении областной клинической больницы. Он не утратил былого мастерства и за последующий год, оперируя один день в неделю, выполнил около двухсот хирургических вмешательств, по-прежнему изумляя зрителей (профессуру, врачей и студентов) точностью и плавностью движений своих уникальных рук.
С полковником Рюминым ссыльный хирург больше не сталкивался. Всего лишь несколько месяцев Рюмин, временно возведенный в сан ведущего специалиста по окончательному решению еврейского вопроса в СССР, пропыхтел над созданием разных дел антисемитской направленности, как вдруг надоел Сталину и 13 ноября 1952 года был отрешен от занимаемых им должностей. Его отстранили от заплечных забот так быстро, что он не успел даже завести дело на профессора Левита, материалы в отношении которого Рюмин собирался выделить в отдельное производство. Несостоявшегося «врага народа» Левита только изгнали на время со службы.
Не прошло и двух недель после внезапной отставки Рюмина, как помощник начальника Следственной части по особо важным делам полковник А.В. Ливанов срочно затребовал к себе доверенное лицо своего недавнего шефа, и 27 ноября 1952 года Юдин укатил в Москву. О чем беседовали в звуконепроницаемом кабинете прославленный хирург и безвестный полковник государственной безопасности, встречаясь ежедневно на протяжении трех с лишним недель, да еще в самом разгаре следствия по «делу врачей», что пожелал услышать искушенный чекист и какие обязанности взял на себя разговорчивый профессор в ответ на обещание «коренных перемен» в условиях его обыденной жизни и научной деятельности, осталось тайной лубянского делопроизводства.
В архивном уголовном деле Юдина отложилось лишь его письмо к полковнику Ливанову от 1 апреля 1953 года. Вспоминая «исключительно чуткое и внимательное отношение» к себе «глубокоуважаемого товарища» Ливанова в декабре минувшего года, хирург заверял полковника в своем пламенном патриотизме и в своей безмерной скорби по поводу безвременной кончины товарища Сталина. Наряду с этим он просил передать министру внутренних дел СССР Берии свою челобитную о пересмотре его дела, высказывал надежду на возможность применения к нему, «страдающему тяжелым неизлечимым недугом» в форме стенокардии, только что объявленной амнистии и сетовал на притеснения со стороны медицинской администрации Новосибирска55 .
Особенно волновала его невозможность выполнения клинических исследований в максимально сжатые сроки и так, как он эту работу замыслил, — в свете абсурдных директив позорной Павловской (Объединенной) сессии двух академий (АН и АМН СССР) 1950 года. Дважды «с огромным увлечением» прочитав стенограмму этой пресловутой сессии, он собирался в дальнейшем основательно переработать рукопись своей книги «Этюды желудочной хирургии», исправить и дополнить ее «в смысле новейших установок, соответствующих Павловскому учению о нервизме»56 . К тому же полковник Рюмин дал ему «ясные указания», а полковник Ливанов их подтвердил: научные достижения ссыльного хирурга по темам «Переливание посмертной крови» и «Прободные язвы желудка и двенадцатиперстной кишки» должны всецело определить собой его дальнейшую судьбу57 .
Неодолимые барьеры на пути к полной реабилитации Юдина не обескуражили. Он составил вполне маниловский прожект своего спасения: его друзьям и просто хорошим знакомым надлежало сплотить коллег-академиков, чтобы те сообща обратились к высокому начальству с прошением о возвращении Юдина в Москву. Он даже не попытался представить себе, что после ждановских «судов чести», Павловской сессии двух академий и «дела врачей» любое коллективное ходатайство, не одобренное предварительно высшим партийным руководством, может рассматриваться властями как непростительное своеволие, а то и антисоветский сговор. Впрочем, он и раньше-то не постигал, а в положении ссыльного тем более не мог понять, что его коллеги (как и он сам и как все истинно советские люди) всю свою сознательную жизнь по капле выдавливали из себя зачатки врожденного чувства свободы и поэтому никогда не рискнут ни совместно, ни порознь выступить в защиту репрессированного.
НЕВЕРНЫЕ УЧЕНИКИ
Не меньше, чем невозможность выполнения полученного от чекистов задания, удручало Юдина довольно странное, как считал он в апреле 1952 года, поведение отдельных его учеников. «Я не гордый, но меня поражает полное молчание некоторых лиц, в искренней преданности и расположении которых я решительно не мог сомневаться», — пожаловался он бывшим сослуживцам, не побоявшимися установить почтовую связь с репрессированным профессором.
Постепенно он пришел к выводу о «предельной трусости и равнодушии некоторых ближайших, казалось, преданнейших людей и товарищей», а спустя год рассказал Голиковой о крайне расстроившем его происшествии. Увидав на похоронах профессора Русакова, умершего 12 апреля 1953 года, супругу Юдина, двое некогда самых верных его учеников Розанов и Петров «буквально скакали и перепрыгивали через соседние могилы, чтобы не столкнуться или не стать слишком близко с женой ссыльного академика»58 . Когда же вдруг выяснилось, что Розанов, недавно назначенный профессором, в начале мая 1953 года покинул Институт имени Н.В. Склифосовского, чтобы занять кафедру в Центральном институте усовершенствования врачей, раздраженный Юдин расценил неожиданное перемещение «старейшего и любимейшего» ученика по служебной вертикали как «дезертирство»59 .
Довольно быстро остыв, Юдин простил Розанова, а летом 1953 года даже «возгордился» его успехами на новом поприще60 . На этом основании спустя много лет биографы Юдина предложили читателям по крайней мере две легенды о лучшем его ученике. Согласно первой из них, один лишь Розанов не оробел на мифическом собрании, устроенном чекистами после ареста Юдина, и заслужил тем самым «большую признательность своего учителя». По второй легенде, именно Розанов осмелился приехать на Казанский вокзал, чтобы проводить Юдина в ссылку.
У другого многолетнего сотрудника и ученика Юдина, профессора Петрова, репрессированный учитель вызывал не только и, пожалуй, не столько опасения за собственное благополучие, сколько нескрываемую враждебность. Еще сравнительно недавно, в начале 1942 года, Петров, в то время почтительный ученик Юдина, посвятил ему десятистраничный дифирамб, где называл своего учителя «выдающимся мастером оперативного искусства», «деятельным оптимистом» и «неутомимым искателем новых путей и методов»61 . Сразу же после ареста Юдина он занял должность главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского и без колебаний принялся «вычитывать» и править гранки двух монографий своего учителя («Восстановительная хирургия при непроходимости пищевода» и «Этюды желудочной хирургии»), да так прилежно, что фамилия их автора на титульных листах исчезла, а сам текст неузнаваемо изменился. Издать в таком виде обе монографии ему все-таки не удалось из-за вмешательства Джанелидзе, запретившего «трогать эти работы до решения судьбы Юдина»62 .
Отправляя Юдина в заштатный Бердск, следователь вручил ему, помимо тюремных рукописей, отредактированные Петровым гранки обеих его монографий, изъятые из особого отдела Института имени Н.В. Склифосовского.
К своему преемнику на посту главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского Юдину пришлось обратиться через год с «покорнейшей просьбой» — разрешить ему воспользоваться собственными материалами по переливанию трупной крови и лечению прободных язв желудка за двадцатилетний период, предшествовавший его аресту. Ответом Петрова от 14 мая 1953 года мог бы кичиться каждый медицинский чиновник относительно высокого ранга: Юдину предоставят нужные ему данные, если филиал Академии наук в Новосибирске направит официальный запрос по этому поводу в Научный совет Института имени Н.В. Склифосовского63 .
Надо полагать, что в мае 1953
года профессор Петров еще не понимал, что в насквозь промороженной советской
империи начиналась оттепель. Тем более не мог он знать, что у его учителя
появился новый покровитель — на этот раз сам министр внутренних дел СССР,
Маршал Советского Союза Берия. О заинтересованности главного чекиста страны в
судьбе Юдина свидетельствовала правительственная телеграмма в управление
Министерства внутренних дел по Новосибирской области от 15 мая 1953 года:
«Согласно указанию тов[арища] Берия Л.П. разрешите
профессору хирургу Юдину С.С. проживать в г[ороде]
Новосибирске и максимально использовать в научно-исследовательской работе, о
чем прошу договориться с обкомом КПСС. Нач[альник] отдела “П” МВД СССР Алидин»64 .
Промчались еще несколько недель, и 18 июня профессор Петров уселся вдруг за пишущую машинку и отстучал «дорогому Сергею Сергеевичу» короткое послание: «<…> спешу с большой радостью сообщить хорошие вести. После разговоров с одним из ответственных членов Правительства можно было понять, что Ваше дело пересматривается, и во всяком случае я имею открытое право писать Вам. Вчера после разговора с другим весьма ответственным лицом, который пожелал знать наше мнение, можно было понять, что решается вопрос уже о частностях Вашего дальнейшего пребывания. Однако ясно, что, видимо, скоро Вы выберетесь из Сибири и переберетесь в Центр»65 .
С какими сановниками встречался профессор Петров, осталось неизвестным. По распространенной позже легенде, не Петров, а другой ученик Юдина — генерал-лейтенант медицинской службы, профессор Арапов (совместно с представителями администрации Института имени Н.В. Склифосовского) побывал на приеме у военного министра Булганина в самом начале июля 1953 года. Министр обратился к посетителям с вопросом: «За что был арестован Юдин?». И сам же ответил: «Ни за что!». Затем снова спросил: «Как Вы думаете, он очень обиделся или хочет вернуться в Москву?». Тогда Арапов твердо ответил: «Хочет»66 . В тот же день Арапов отбил Юдину поздравительную телеграмму, но не в Новосибирск, а в Бердск.
Пока письмо Петрова добиралось до Новосибирска, Юдину успели сообщить по телефону важную информацию: коллега Бакулев — человек необычайно влиятельный, да к тому же недавно назначенный президентом АМН СССР, — «виделся с главным Хозяином» — председателем Совета Министров СССР Маленковым, и выяснил, что вопрос о возвращении репрессированного хирурга в Москву «уже решен положительно»67 . Не исключено, что Маленков втайне питал расположение к Юдину; во всяком случае, в 1949 году Агитпроп (отдел пропаганды и агитации) ЦК ВКП(б) разрешил Главлиту (Главному управлению по охране государственной тайны в печати), скорее всего, по согласованию с Маленковым, изымать из книготорговой сети и библиотек открытого пользования книги всех арестованных авторов (в том числе очень крупных ученых), кроме трудов Юдина, для изъятия которых требовалось заключение Министерства здравоохранения СССР «о научной ценности этих изданий»68 . В середине июня 1953 года Маленков, озабоченный подготовкой военного заговора против Берии, еще не мог уточнить, когда Юдину будет дозволено вернуться в столицу. Только вечером 4 июля 1953 года, когда срочно созванный после ареста Берии пленум ЦК КПСС поддержал действия заговорщиков, первый заместитель министра внутренних дел СССР Серов позвонил в Новосибирск и распорядился: завтра же, 5 июля, профессора Юдина освободить69 .
Незаконно арестованный четыре с половиной года назад и по сути незаконно отпущенный на волю, хирург прилетел в Москву вместе с женой 8 июля. Постановлением Особого совещания при министре внутренних дел СССР 13 августа 1953 года его реабилитировали, а в сентябре того же года, после его обращения в Моссовет по поводу выделения ему квартиры, поселили в новом высотном здании у Красных ворот70 .
Много лет спустя в московских врачебных кругах пользовалась успехом легенда о возвращении в столицу Юдина в лагерном бушлате и Парина в тюремном ватнике. Не заходя домой и не переодеваясь, первый отправился с вокзала к будущему министру здравоохранения СССР (а в 1953 году всего лишь заурядному профессору) Петровскому, а второй — к директору Института терапии Мясникову. Очутившись в дружеских объятьях влиятельных персон, оба освобожденных профессора, как уверяли некие очевидцы, долго орошали слезами отлично сшитые пиджаки более удачливых коллег.
Сразу после реабилитации Юдина восстановили в должности главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского, а Петрова перевели на место заведующего одним из хирургических отделений. Друзья Юдина просили его, правда, не возвращаться в институт, «пока там Петров». Не внял, поскольку счеты сводить не собирался и наивно полагал, что делить ему с Петровым нечего и работы в институте хватит на всех. Не способный к бесстрастному анализу межличностных взаимоотношений, он переоценил собственную толерантность и недооценил ущемленное самолюбие и озлобленность своего бывшего ученика. В итоге все последующие месяцы Юдин был вынужден почти непрерывно защищаться от нараставшей агрессивности профессора Петрова, который сумел накалить ситуацию в институте до степени, напоминавшей бессмысленную кухонную распрю в коммунальной квартире.
Через 11 месяцев после выхода на волю, 7 июня 1954 года Юдин вылетел в Киев на Восьмой украинский съезд хирургов. Пригласили туда и Петрова. На обратном пути 12 июня в самолете у Юдина развился тяжелый приступ стенокардии. Бригада скорой помощи доставила его из аэропорта домой, где он в тот же день скончался от острой коронарной недостаточности, не дожив трех месяцев до полных 63 лет. «Умер Юдин, — написал Амосов в своих воспоминаниях. — Возвращался из Киева, в самолете стало плохо, только довезли до института — и смерть. Инфаркт. Говорили, что накануне нервничал — будто бы Петров его обидел»71 .
После смерти Юдина в различных
врачебных сферах время от времени обсуждали причины его заключения под стражу.
Одни полагали, что его бросили в застенок за «связь с иностранцами», другие —
за слишком близкие отношения с отдельными репрессированными генералами;
высказывалось иногда предположение, будто он каким-то непостижимым образом в
1948 году проник в «тайну» смерти секретаря ЦК ВКП(б)
Жданова, за что вскоре поплатился. В своих воспоминаниях Амосов упомянул об
этом иначе: «Дело так и осталось темным. Клеветников
всегда было достаточно. Подозрение падало даже на учеников»72 .
Московские хирурги выдвигали свою версию: Юдин угодил в тюрьму по доносу Петрова; предприимчивого ученика подтолкнули на такой шаг неудовлетворенные амбиции и желание захватить принадлежавшую его учителю престижную должность главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского. Зазорная молва не могла не докатиться до Петрова и, чтобы пресечь кривотолки, он опубликовал панегирик к 70-летию со дня рождения Юдина73 . Однако это выступление в печати лишь упрочило слухи о причастности Петрова к аресту его учителя.
При всей непотребности отношения профессора Петрова к Юдину вряд ли все же он донес на своего учителя. Делосказатель, как выражались в старину, должен был хотя бы соблюдать правила приличия, дабы отвести от себя возможные подозрения, а не демонстрировать прилюдно свою неприязнь к личности, о которой сообщил самым компетентным органам те или иные компрометирующие сведения. Если предположить, что все-таки он накропал донос, крайне сомнительно, чтобы сотрудники карательного ведомства ограничились лишь однократным изветом; скорее всего, они должны были обратить новоявленного «стукача» в постоянного осведомителя, а на эту роль Петров совсем не годился. Даже если бы он дал подписку о сотрудничестве, ни один трезвомыслящий обитатель советской державы не рискнул бы откровенничать с человеком жестким, малоприятным, да к тому же фактически предавшим своего учителя.
Довольно неожиданная для Юдина трансформация Петрова из верного ученика, преклонявшегося перед учителем, в явного недруга объяснялась, вероятно, какими-то бытовыми факторами. Может быть, враждебность Петрова была спровоцирована тем, что осенью 1941 года его жена на много месяцев переселилась в квартиру Юдина? Во всяком случае, летом 1942 года именно жена Петрова сопровождала Юдина в различных (в том числе деловых) поездках по Москве и примерно тогда же заметно ухудшились ее взаимоотношения с постоянной операционной сестрой главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского.
Летом 1943 года Петров решил защитить докторскую диссертацию по своей монографии «Глухая гипсовая повязка». Какая-либо научная ценность или хотя бы минимальная новизна в этой книге, естественно, и не дремала, но в разгар войны никто не ждал от флотского хирурга ни особой актуальности, ни глубины содержания его произведения. По мнению главного хирурга Военно-морского флота СССР, у диссертанта явно не хватало выдержки и систематичности в работе, теоретических знаний и просто образованности; ему еще рано было занимать даже место доцента. Тем не менее защита оставляла впечатление благовидной и успешной, хотя Петров держался очень грубо и в заключение поблагодарил за поддержку только жену, не упомянув о своем учителе. Юдин огорчился — и напрасно. «На Петрова нельзя обижаться, — прокомментировал этот эпизод Джанелидзе, — так как он настолько невоспитан, что от него трудно требовать вежливости»74 .
Конфликт между Петровым и Юдиным вспыхнул не ранее июня 1942 и не позже июня 1943 года. Какие именно события или хотя бы неосторожные высказывания кого-то из друзей или знакомых Петрова спровоцировали эту коллизию, неясно. Может быть, немецкие врачи XIX столетия были правы, предполагая, что язва желудка свидетельствует о язве характера? Или, может быть, Петрова навсегда уязвил какой-то, показавшийся ему неблаговидным, поступок Юдина?
На допросе 22 января 1952 года Юдин заявил: «В 1945 году, после моего возвращения из командировки на фронт, мои отношения с Петровым несколько испортились в связи с тем, что он в мое отсутствие и без моего согласия произвел большое переустройство в хирургических клиниках Института»75 . Неизвестно, пыталось ли следствие получить нужную информацию о неблагонамеренных высказываниях или деяниях Юдина у его старших учеников, в том числе Петрова.
Одна из рядовых сотрудниц Юдина, служившая хирургом в Институте имени Н.В. Склифосовского с 1943 года, Таканова на допросе 30 ноября 1951 года постаралась открыть следствию «подлинное лицо» репрессированного профессора. По ее словам, Юдин «расшаркивался и лебезил перед иностранцами», на врачебных конференциях «всячески выпячивал» зарубежных авторов, не упоминая советских ученых, по окончании Второй мировой войны продолжал выставлять в своем кабинете флаги союзников Советского Союза по антигитлеровской коалиции, а перед выборами в Верховный Совет СССР в 1946 году приказал убрать из хирургического отделения агитационные плакаты и портреты руководителей партии и правительства76 .
Теперь уже не выяснить, какая мотивация лежала в основе ее убогих показаний.
ВЕРНЫЙ СЕКСОТ
Кого из секретных сотрудников (сексотов) государственной безопасности внедрили в окружение Юдина, никому знать не полагалось, но одного из них через много лет все же рассекретили. Это был хирург Симонян (Симоньянц) — школьный друг Солженицына и фронтовой приятель Амосова.
Потомок богатого купца, сбежавшего от советской власти в Персию, Симонян рано научился ревностно хранить страшную по тем временам тайну своего происхождения, строго себя контролировать в обществе и украшать свою биографию правдоподобными небылицами. Как любой ребенок, остро чувствующий свою социальную обделенность, он тешил себя грезами о своем великом предназначении, но, повзрослев, по-прежнему не порывался обуздать детское тщеславие рациональными соображениями.
Когда-то его привлекала химия, и по окончании средней школы он поступил на химический факультет Ростовского университета, но через год перевелся на медицинский. Едва он успел в 1941 году сдать государственные экзамены и получить диплом врача, как началась война. В армию его не призвали якобы «из-за отца», и осенью 1941 года ему удалось выбраться из вскоре захваченного германскими войсками Ростова в благодатный Ташкент «с каким-то медицинским полномочием», по выражению Солженицына.
Во второй половине 1943 года его будущий тесть, возглавлявший подмосковный правительственный санаторий, вытащил Симоняна из эвакуации к себе на заурядную врачебную должность. На территории исправно охраняемого санатория в марте 1944 года врач Симонян и старший лейтенант Солженицын, удостоенный краткосрочного отпуска, встретились в последний раз, проговорили 24 часа кряду и расстались в полном согласии77 . В последующие месяцы они регулярно переписывались, не предполагая, что еще в начале апреля 1944 года письмо Солженицына, адресованное их общему школьному товарищу Виткевичу, перехватила военная цензура и что отныне вся корреспонденция каждого из них подвергалась перлюстрации. Солженицына арестовали 9 февраля 1945 года; вслед за ним взяли под стражу Виткевича, но Симоняна не тронули.
К тому времени Симонян, мобилизованный осенью 1944 года, служил в Пятой армии под начальством главного ее хирурга Бочарова — одного из старших учеников Юдина. В феврале 1946 года ведущий хирург полевого подвижного госпиталя Амосов познакомился с Симоняном в Маньчжурии. Молодцеватый капитан медицинской службы Симонян находился при штабе, вместе с ординарцем вел хозяйство Бочарова и готовил к печати сборник так называемых научных работ хирургов Пятой армии: садился за пишущую машинку и с поражавшей окружающих скоростью печатал текст, не требующий особой редакторской правки. «Я же пианист», — снисходительно пояснял он коллегам, продолжая колотить по клавишам. Амосову он говорил, что очутился на фронте в 1943 году и очень скоро «выдвинулся» до ведущего хирурга медсанбата. Впоследствии он уверял доверчивых слушателей, будто попал в действующую армию еще в 1941 году.
В июне 1946 года Амосов с женой и Симонян, взяв отпуск, отправились в Москву к Юдину с рекомендательными письмами Бочарова. Уже через месяц Симоняна приняли в клинику Юдина на должность ординатора. Поскольку «врачу, молодому мужчине, уйти из армии с Дальнего Востока можно было только по блату», Амосов полагал, что «тесть, делец, его демобилизовал». Самого Амосова, инженера по второй специальности, демобилизовали по ходатайству министра медицинской промышленности (давнего знакомого Юдина), чтобы использовать его технические способности для ремонта неисправной аппаратуры, хотя и в должности заведующего операционным отделением Института имени Н.В. Склифосовского. Через несколько месяцев Амосов удрал в Брянск, где стал заведующим хирургическим отделением в областной больнице и главным хирургом области, а Симонян остался в Москве.
Он женился (правда, вскоре развелся), поселился в большой комнате коммунальной квартиры на Спиридоновке (тогда еще улице Алексея Толстого) и приобрел статус полноправного члена подобранного Юдиным коллектива. Человек одаренный и эрудированный, «редкий по своим душевным и умственным качествам», по отзыву Солженицына, сумевший понять суть советской власти намного раньше своего школьного друга, меломан и неплохой музыкант, игравший на фортепиано и на скрипке, он легко завоевал настолько прочные симпатии Юдина, что тот уже осенью 1947 года неоднократно советовался с Симоняном по различным издательским вопросам. «Был у него талант очаровывать кого угодно, от санитарки до академика», — заметил вскользь Амосов.
Когда Юдин оказался в Бердске, Симонян одним из первых принялся потчевать репрессированного шефа «наиболее содержательными», по определению ссыльного, письмами. «Вы, дорогой Кирилл Семенович, — ответил ему однажды Юдин, — ученый биохимик, образованнейший человек, опытнейший библиограф и подлинный библиофил, которого мне так хотелось бы видеть вплотную к себе, на роли Ученого секретаря и фактического Начальника Штаба нашего Института»78 . С тех пор Симонян именовал себя любимым учеником Юдина и рассказывал иногда сослуживцам, будто он был единственным человеком, носившим арестованному учителю передачи в тюрьму.
После смерти Юдина профессор Петров приложил немало усилий к тому, чтобы избавиться от сторонников его покойного учителя. Пришлось и Симоняну поменять место службы. С 1962 года он работал ведущим хирургом в московской городской больнице № 53, исполняя одновременно обязанности заместителя главного редактора издательства «Медицина». Он защитил докторскую диссертацию и стал заметной фигурой в профессорском медицинском мире. В те годы, когда советскую медицину еще именовали общедоступной и бесплатной (хотя пациенты обычно знали, сколько берет за консультацию та или иная знаменитость), он пустился в частную практику и купил кооперативную двухкомнатную квартиру в Кожухове.
Постепенно Симонян обзавелся многочисленными знакомыми и поклонниками среди столичных интеллектуалов. Тогда жена Ландау пригласила его к своему мужу, нуждавшемуся в постоянной врачебной опеке после автомобильной катастрофы в 1962 году. В качестве приватного лечащего врача блистательного физика в последние годы его жизни Симонян неизменно отказывался от гонорара за свои рекомендации и даже оперировал Ландау по поводу кишечной непроходимости бесплатно. Нелепо предполагать, будто его меркантильные интересы отличались избирательностью, — просто в данной ситуации на аптекарских весах успеха перетягивала слава персонального хирурга всемирно известного ученого и нобелевского лауреата. Но, осуществив как будто бы все основные жизненные планы, душевного покоя и равновесия Симонян не обрел.
С детства мечтал он обессмертить свое имя на века в качестве выдающегося прозаика и поэта, а вынужден был довольствоваться созданием ординарных медицинских монографий и брошюр. Единственную его повесть «Медсанбат», написанную на редкость манерно, но с претензией на оригинальность (о героизме главного хирурга и перевоспитании его подчиненных в боевых условиях), толстые литературные журналы отвергли безоговорочно79 . Ему удалось только опубликовать в медицинском издательстве, где он занимал все-таки руководящий пост, свои воспоминания о Юдине, а затем организовать на них рецензии. Но к тому времени Амосов и Солженицын уже прославились и в стране, и далеко за ее пределами.
Не в силах простить друзьям литературный успех, Симонян от них отрекся. С Амосовым он разошелся в 1965 году, когда его фронтовой приятель выпустил в свет книгу «Мысли и сердце» и попал в разряд советских писателей. Заехав на несколько часов в Киев, чтобы зарегистрировать внебрачного новорожденного сына, Симонян отказался даже заглянуть в дом Амосова.
Но совсем недостойно повел себя Симонян по отношению к Солженицыну: встречаться с ним не захотел ни в 1956 году, когда его школьный друг вернулся из ссылки, ни в 1968 году, когда сам же отправил ему вдруг «примирительное письмо», а потом не впустил к себе в квартиру. Он считал себя литератором более талантливым, чем Солженицын, и уверял в этом всех подряд — от сослуживцев до случайных знакомых. Чтобы доказать это утверждение на практике, он обратился к жанру мемуаров, излагая в форме дневниковых записей свои впечатления от знакомства с академиком Ландау (через 20 лет после смерти Симоняна, в апреле 1998 года, найденные в его письменном столе воспоминания о Ландау опубликовал израильский еженедельник «Окна» — приложение к русскоязычной эмигрантской газете «Вести»).
В середине 1970-х годов Симоняну предоставили возможность продемонстрировать его литературную одаренность всему миру: сотрудники КГБ СССР поручили ему изложить письменно все его соображения о Солженицыне. Изготовленная им брошюра оказалась такой аляповатой, непристойной и бездарной, что карательное ведомство напечатало ее в 1976 году только на датском языке, но разместило все-таки в самых крупных советских библиотеках80 .
Неудачное сольное выступление Симоняна на планах чекистов по дискредитации Солженицына не отразилось. В следующем опусе, сфабрикованном чехословацким журналистом Томашем Ржезачем (совместно с сотрудниками 5-го Управления КГБ СССР и 10-го Управления МВД Чехословакии) под названием «Спираль измены Солженицына», Симоняну отводилась более скромная, но не менее важная роль участника нестройного хора лиц, запуганных властями или озлобленных в связи с персональными обидами и «разоблачавших» автора «Архипелага ГУЛАГ» и нобелевского лауреата как «политического отщепенца».
В июне 1977 года книгу Ржезача в сокращенном виде напечатали в Милане на
итальянском языке. Вскоре о ее содержании узнали в Москве, после чего
порядочные люди здороваться с Симоняном перестали. Осенью 1977 года Симонян
обратился за помощью к психиатру и психотерапевту Черняховскому, который
работал в поликлинике Литературного фонда СССР и пользовался репутацией
человека, разделявшего взгляды диссидентов. Зимой 1991 года Солженицын получил
от Черняховского письмо с воспроизведением некоторых подробностей беседы
психиатра с пациентом Симоняном. В своих воспоминаниях писатель напечатал это
письмо с очень небольшими сокращениями81 .
Москва, 20 февраля 1991 года
Уважаемый Александр Исаевич!
В самом начале осени 1977 года я случайно встретил на улице Кирилла Семеновича Симоняна, под началом которого работал старшим научным сотрудником (психиатром) около двух лет до августа 1976 года. У нас были добрые, но не близкие отношения. По правде говоря, я даже попытался избежать общения, но Кирилл Семенович заметил и окликнул меня.
Он выглядел очень грустным. Мы шли по улице Трофимова, где находилась его больница, но он предложил пойти дворами, “где тише и можно поговорить”. В конце концов сели на какую-то лавочку. Он долго не начинал разговора по существу, только жаловался, что «все плохо». Потом попросил меня посмотреть его близкую родственницу, которая нуждалась в моей профессиональной помощи. Я сразу же согласился, стал объяснять Кириллу Семеновичу, что болезнь ее не самое худшее, с чем приходится сталкиваться врачам моей специальности. Но мои слова не улучшили его настроения.
Неожиданно он заявил, что располагает “доказательствами” моей порядочности и хотел бы доверить мне “постыдные факты своей жизни”.
На вопросы, не будет ли он жалеть об этом и не возненавидит ли меня после этого, К[ирилл] С[еменович] ответил категорическим “нет”. “Расценивайте это как исповедь человека, который скоро умрет, — сказал он, — и хотел бы, чтобы его покаяние в конце концов достигло друга, которого он предал”. Желая оттянуть, если не предотвратить, исповедь недавнего начальника, я попытался увести его в сторону: “Кирилл Семенович, может быть, мне не доведется увидеть вашего друга, и лучше оставить ему письмо.” На это К[ирилл] С[еменович] ответил, что “с письмами и так уже много вранья”, но он уверен, рано или поздно встреча состоится.
Продолжая внутренне противиться приближавшемуся неприятному для меня акту, сосредоточился на технических деталях: “Что я должен буду сделать, Кирилл Семенович?”
“Ничего особенного, — ответил он. — Когда будете говорить с ним, передайте ему все, что сейчас расскажу. С деталями, со слезами, которые видите, сердечной болью, о которой можете догадаться.” Во время беседы К[ирилл] С[еменович] часто глотал валидол. “Если ошибусь, и встреча не состоится, — продолжал К[ирилл] С[еменович], — сделайте, что сочтете нужным, чтобы смысл моей исповеди дошел до моего друга. Сроками вас не связываю — как уж получится. После моей смерти не делайте из сказанного тайны. Долго ждать не придется.”
Итак, попытаюсь передать смысл того, что он сам называл то “исповедью”, то “покаянием”.
К[ирилл] С[еменович] утверждал, что в детстве и юности близко дружил с Александром Исаевичем Солженицыным <…>. Об этой дружбе говорил с волнением, считал, что она во многом повлияла на его жизнь. В рассказе часто сбивался с “Александра Исаевича” на “Саню”, “Саньку”. Он утверждал, что имел литературные способности едва ли не большие, чем Солженицын. Впоследствии, ощущая себя носителем нереализованного литературного таланта, переживал это как явную несправедливость, что и “сыграло пагубную роль”.
Но главное другое: от военных лет остался страх, что вся жизнь может полететь кувырком — и не столько из-за собственных поступков, сколько из-за непредсказуемых действий друга. <…>
И еще другое. С детства у Кирилла Семеновича стали проявляться некоторые психобиологические особенности, связанные с половым выбором. Уже будучи врачом, он пережил в связи с этим неприятности, угрожавшие его карьере.
Когда к К[ириллу] С[еменовичу] пришли “вежливые люди”, он в первый момент испытал леденящий ужас, но потом с облегчением понял, что, хотя они могут мгновенно сломать жизнь, превратив из доктора наук “в никому не нужное дерьмо”, их цель иная: “опять Солженицын”. Они были осведомлены, говорили какие-то правдоподобные вещи. Неожиданно для себя К[ирилл] С[еменович] почувствовал какой-то подъем и благодарность. — “Да, благодарность за подаренную жизнь врача.” Странички “фальшивого доноса Ветрова” были с готовностью восприняты как подлинные, хотя даже тогда “резанули две-три детали, чуждые Солженицыну”. Написал “какую-то пакость, для распространения за рубежом”. Писал в каком-то странном подъеме, “в дурмане”. <…> Рассказал, как в больницу приезжал Ржезач — “мразь”, “кагебешник”, “говно”. “Играл с ним в какие-то постыдные игры”, — именно так выразился К[ирилл] С[еменович].
Потом “дурман рассеялся, спохватился и хоть в петлю”.
Мы долго говорили с К[ириллом] С[еменовичем]. Его покаяние было искренним и глубоким. Он считал, что вряд ли Вы его сможете простить.
К[ирилл] С[еменович] сказал, что Вы не могли не знать о его “ахиллесовой пяте”: “Если бы он захотел, то мог бы так приложить по больному месту, что второй раз не понадобилось. Он этого не сделал”.
Кирилл Семенович был уверен в двух вещах: в нашей с Вами встрече и своей скорой смерти.
Думаю, что уверенность в первом опиралась на представление, что оставить место старшего научного сотрудника по собственной инициативе может только человек, твердо решившийся на эмиграцию.
Его уверенность во втором была оправдана: 18 ноября 1977 года Кирилл Семенович скоропостижно скончался.
Он был прав, поручая, если встреча не состоится, передать “суть исповеди”. Не будучи литератором, я не могу правдиво передать в письме, как мучится в такой ситуации человек. <…>
Возвращаясь к Кириллу Семеновичу, я как врач-психиатр должен заметить, что во время беседы он был угнетен, но это не была та депрессия, во время которой возможен самооговор. В своих характеристиках он не щадил ни себя, ни других. В частности, дал характеристику Вам, состоявшую не из одних хвалебных слов. <…>
Надеюсь, Вы не будете строго судить бедного Кирилла Семеновича. Он был одаренным и несчастным человеком. Поверьте, он себя судил тяжким судом.
Всего доброго Вам и Вашим близким.
Д. Черняховский
Чехословацкому журналисту Симонян поведал, что в 1952 году его пригласил к себе следователь государственной безопасности и предложил ему ознакомиться с рукописным текстом в объемистой тетради. Когда Симонян прочитал 52 пронумерованные страницы, его осенило: перед ним донос на него Солженицына. Позже Симонян с подачи следователя пришел к выводу, что Солженицын накропал на него два доноса — первый в 1945, а второй в 1952 году. Стенограммы бесед с доктором Симоняном журналист Ржезач сохранил в своем архиве82 .
Полная недомолвок и лжи, книга Ржезача нуждалась в адекватном комментарии, что и сделал Солженицын в своих мемуарах «Угодило зернышко промеж двух жерновов». Поскольку в апреле 1952 года Солженицына вызвали в оперативную часть лагеря для допроса по поводу «антисоветских настроений» его школьного друга, надо полагать, что в последние месяцы сталинского правления Симонян «влип» в какую-то неприятную и просто опасную для него историю. Солженицын, «бронированный лагерник», послал тогда следователя по одному из непечатных адресов, хорошо известных с раннего детства каждому обитателю одной шестой части земной суши, и охарактеризовал Симоняна «как отменного советского патриота». Так что 52 страницы в толстой тетради либо зародились сами собой в воображении несостоявшегося литератора Симоняна, либо их измыслили для убедительности чекисты, опекавшие Ржезача.
Но в 1945 году фотокопии писем не только Солженицына и Виткевича, но и Симоняна лежали на столе у следователя, и чекист допытывался, почему Симонян «не остановил» распоясанного Солженицына. Симонян по понятиям тех лет был безусловно виновен в том, что читал «антисоветские» рассуждения Солженицына и не возражал ему, но еще больше в том, что о криминальных воззрениях своего школьного друга не донес своевременно самым компетентным органам. И раз Симоняна не арестовали вслед за его друзьями, а оставили в покое на целых семь лет, то для такого милосердия чекистов могло быть лишь одно объяснение: он дал согласие на сотрудничество с карательным ведомством.
В таком случае не «будущий тесть, делец», как думал Амосов, а чекисты договорились с воинским начальством об ускоренной демобилизации Симоняна; они же внедрили обаятельного, а потому перспективного осведомителя в Институт имени Н.В. Склифосовского; они же в условиях чудовищной послевоенной нехватки жилья поселили своего тайного агента в центре столицы. Весной же 1952 года случилось что-то непредвиденное: то ли Симоняном заинтересовалась московская милиция и возбудила против него уголовное дело в связи с его нетрадиционной сексуальной ориентацией, караемой по советским законам лишением свободы на срок от трех до пяти лет; то ли какой-нибудь полковник или майор захотел его перевербовать и поэтому отправил в лагерь, где сидел Солженицын, запрос относительно «антисоветских взглядов» высокообразованного врача, способного обворожить и санитарку, и академика.
Как эта ситуация разрешилась без неблагоприятных для Симоняна последствий, неважно. Для расследования дела Юдина важнее было бы выяснить, прежде всего, не обусловлен ли экстренный арест главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского в ночь на 23 декабря 1948 года донесением сексота Симоняна.
В 1974 году, когда чекисты и Ржезач зачастили, не скрываясь, к нему в хирургическое отделение, Симонян осознал, вероятно, что его собираются расконспирировать, и забеспокоился. Он даже сменил место службы и поступил на должность врача в инфекционную больницу. После выхода в свет книги Ржезача на итальянском языке он понял, что его рассекретили, начал готовиться к смерти и попытался открыться перед своим бывшим сотрудником, психиатром Черняховским, испытывая к нему доверие. Исповедался не столько для того, чтобы получить его совет, сколько для того, чтобы отдать ему своеобразные завещательные распоряжения. Публикации книги Ржезача на русском языке он не дождался.
Доктор медицинских наук Симонян
скончался скоропостижно в собственной квартире, где много лет жил в
одиночестве, 18 ноября 1977 года. По официальной версии, он вернулся из гостей,
упал на пол и тут же умер от острой коронарной недостаточности; его тело
доставили в морг, где обнаружили рубцы после перенесенных инфарктов миокарда,
хотя приступы стенокардии у покойного никогда раньше не возникали. В
психиатрических кругах толковали о самоубийстве в состоянии тяжелой депрессии.
Сотрудники издательства «Медицина» передавали втихомолку друг другу, что
Симоняна убили. Специальное расследование в связи с невнятными слухами о
насильственном характере его смерти не проводили. «Господи! Да будет земля
на могиле твоей — пухом, — простился с ним Солженицын. — Твоей прожитой
жизни — не позавидуешь».
ПОДРУГА АНГЛИЙСКОГО ШПИОНА
После Крымской кампании
(1853–1856) прославленной сестре милосердия Даше Севастопольской (Дарье
Лаврентьевне Михайловой) пожаловали золотую медаль на Владимирской ленте «За
усердие». Впоследствии ее бюст водрузили на здании панорамы «Оборона
Севастополя», а памятники ей открыли возле 3-й городской больницы Севастополя и
в селе Шеланга Верхнеуслонского
района Татарстана, где она провела свои последние дни.
За отличия в той же Крымской войне и в последующей общественной деятельности легендарной английской сестре милосердия Флоренс Найтингейл вручили Королевский Красный Крест и орден «За заслуги». Романтик Лонгфелло посвятил ей поэму «Святая Филомена», а Международный комитет Красного Креста в 1912 году учредил медаль ее имени.
За стойкость и мужество, проявленные на фронте и в тылу на протяжении 1941–1945 годов, медицинскую сестру Марию Петровну Голикову наградили тремя воинскими орденами и весьма уважаемой ее современниками солдатской медалью «За боевые заслуги». Однако после войны поэты не дарили ей свои стихи, художники не писали ее портреты, а скульпторы и не помышляли о создании в ее честь хоть какого-нибудь стилизованного изваяния. Своеобразными памятниками ей стали архивное уголовное дело Р-24211, хранящееся в Центральном архиве ФСБ России, неоднократно переизданные труды Юдина и не публиковавшиеся ранее воспоминания ее дочери Елены Потемкиной, опубликованные в виде приложения к мемуарам бывшего главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского (2012).
Ранним утром 23 декабря 1948 года вслед за Юдиным в Лубянскую тюрьму доставили его неизменную операционную сестру Голикову. В небольшой комнате коммунальной квартиры, где она проживала с мужем и дочерью, произвели тщательный обыск. За несколько часов усердного досмотра, простукивания стен и мебели и вытряхивания на пол белья чекисты обнаружили немало книг, вещей и документов, подлежащих изъятию: тома Бухарина, Постышева, Ключевского, Ницше и нескольких не столь нашумевших авторов; издания «на иноязыке» и журналы «Америка»; рукопись Юдина «Этюды желудочной хирургии»; 464 письма на имя Юдина и три письма самого Юдина, адресованных советским вождям; «письма разные» общим числом 122 «штуки» и три письма «на иноязыке»; 396 «фотокарточек разных»; записные книжки, блокноты, тетради с записями лекций и другие, менее интересные для сыщиков бумаги. В октябре 1949 года указанные «материалы обыска» за ненадобностью для следствия уничтожили «путем сожжения», о чем составили соответствующий акт83 .
В отдельной описи были представлены конфискованные ценности84 . Соответственно коммерческим соображениям того времени медаль «За боевые заслуги» и орден Красной Звезды оценили значительно дороже трех золотых колец и золотого самородка.
Голиковой инкриминировали «клеветнические измышления на руководителей советского правительства», антисоветскую агитацию и, главное, «преступную связь» с агентом английской разведки Юдиным. Допрашивать ее сразу же начал полковник Комаров. Первый протокол допроса появился в ее деле 29 декабря, второй — 30 декабря, третий — 31 декабря 1948 года. В результате напряженной работы с арестованной абакумовским инквизиторам удалось открыть важные подробности ее биографии. Оказалось, что ее отца, владельца ветряной мельницы в Астраханской губернии, в 1929 году раскулачили, но благоустраивать незаселенные северные районы, к счастью для родственников, не сослали85 . Кроме того, выяснили, что она была не только постоянной операционной сестрой Юдина, но и его секретарем, механиком его машины и личным фотографом.
С 3 по 24 января 1949 года подследственную Голикову вызывали на допрос пять раз. Дважды ее допрашивали по ночам (с 23 часов 40 минут до 4 часов 30 минут) и трижды во второй половине дня (с 13 часов 40 минут до 17–18 часов). Из нее методично вытрясали формально откровенные, но преимущественно вымышленные признания, компрометирующие Юдина, но удовлетворявшие полковника Комарова.
Затем о Голиковой как будто забыли. Срок следствия и содержания под стражей во Внутренней тюрьме МГБ СССР ей регулярно продлевали на месяц. Лишь 5 апреля и 11 октября 1949 года ее заводили на несколько часов в кабинет следователя для уточнения полученных ранее показаний.
Через 10 месяцев после ареста, 25 октября 1949 года, следственное дело Голиковой, «враждебно настроенной против советской власти» и уличенной в «преступной связи» с английским шпионом Юдиным, направили на рассмотрение Особого совещания при министре государственной безопасности СССР86 . Особое совещание вынесло приговор: «Голикову Марию Петровну за антисоветскую агитацию заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет, считая срок с 23 декабря 1948 года»87 .
Утром 8 ноября 1949 года ее усадили в промерзший «столыпин» и отправили по этапу на восток. Отбывать срок уголовного наказания ей предстояло вместе с актрисой Окуневской и другими политзаключенными в Казахстане — в так называемом Особом лагере МВД СССР, где интеллигенция была «сконцентрирована, как сгущенка в банке», и где все репрессированные носили номера на спине, на рукавах и на брюках.
Передать ей чулки, валенки, одеяло и другие теплые вещи родственники не смогли; поэтому в концлагерь ее доставили с пневмонией и обмороженными пальцами ног. Выручили ее пожилой охранник, который дал Голиковой старые портянки и научил, как постирать их без мыла (надо было в бане положить эти портянки в таз с горячей водой и потоптаться на них), и Окуневская, подарившая ей шерстяные носки и поделившаяся с ней своими продуктами.
Судьба Голиковой, обреченной на гибель в Особом лагере МВД СССР, изменилась через три месяца после ареста Абакумова. Глубокой осенью 1951 года ее спешно вывезли из Казахстана в Москву для нового расследования, порученного старшему следователю по особо важным делам МГБ СССР майору Меркулову. В течение полутора месяцев ее регулярно вызывали в кабинет следователя. Отвечая на его вопросы, она то подтверждала часть своих показаний, то категорически их отвергала.
Озадаченный непредсказуемым поведением Голиковой, майор Меркулов оставил ее на три месяца в состоянии относительного тюремного покоя, проконсультировался с полковником Рюминым и 19 марта 1952 года подал начальству свое заключение по делу бывшей операционной сестры: «<…> Будучи допрошена в 1951 году в качестве свидетеля по делу Юдина, Голикова подтвердила, что в ее присутствии Юдин действительно допускал отдельные антисоветские высказывания, и заявила, что на предварительном следствии о некоторых фактах вражеских проявлений Юдина она дала вымышленные показания. Арестованный Юдин на последующих допросах от своих прежних показаний отказался и заявил, что вражеских разговоров с Голиковой он якобы не вел. 20 февраля 1952 года Юдин осужден Особым совещанием при МГБ СССР к 10 годам ссылки. Имея в виду, что Юдин от своих показаний о преступной связи с Голиковой отказался, и следствием не установлено, что антисоветские высказывания Голиковой носили систематический характер, полагал бы дело по обвинению Голиковой М.П. внести на рассмотрение Особого совещания при МГБ СССР на предмет снижения ей меры наказания до 5 лет исправительно-трудовых лагерей»88 . На этот раз Особое совещание не торопилось проштамповать свое решение и только 29 апреля 1952 года, по предложению полковника Рюмина, согласилось снизить Голиковой «меру наказания» до пяти лет с отбыванием указанного срока в общем лагере МВД СССР89 .
Чуть ли не каждый советский заключенный испытывал смутную надежду на возможное милосердие коварной судьбы — ей надо было только напомнить о себе. Оттого, наверное, заявления и прошения арестованных непрерывным потоком поступали в различные инстанции. Одно из таких писем-жалоб, адресованных Голиковой генеральному прокурору СССР, сохранилось в ее архивном уголовном деле:
«Гражданин прокурор!
Очень прошу пересмотреть мое дело и вынести справедливое решение.
23.XII.1948 года в 6 часов утра я была арестована и через несколько часов министр МГБ Абакумов мне объявил, что я арестована по делу профессора С.С. Юдина, который арестован на 4 часа раньше меня и во всех своих антисоветских преступлениях сознался. На вопрос, знаю ли я его жизнь и деятельность, я ответила: да, его жизнь я знаю так же, как свою, и расскажу все, что знаю.
В первую же ночь на следствии нач[альник] Следст[венной] части полковник Комаров применил весь русский мат и заявил, что все мои показания “херня”, и если я не буду рассказывать о преступной деятельности Юдина, то меня будут пороть резиновыми палками, посадят в тюрьму мою дочь и мужа — жида (он русский) и пр. пр. Прошло несколько суток у следователя в кабинете, мои рассказы ни к чему не приводили, потому что я никогда не видела и не слышала никаких преступлений, проработавши с Юдиным 16 лет. Но угрозы не прекращались, силы терялись, а страх усиливался. Первый протокол написан и сочинен следователем. Я подписала, но то, что там написано, этого никогда не было. Никогда! Я решила давать вымышленные показания. Другого выхода у меня не было; я спасала дочь. Протоколы подписывала, в которых следователь “заострял углы” и этим самым усугублял суть дела, а на малейшее мое возражение я слышала одно и то же: “Что ж опять в карцер пойдете”. Давая такие показания, я верила, что разберутся и поймут всю нелепость и этот страшный бред.
Через 11 месяцев мне зачитали приговор и полураздетую с параличом лицевого нерва отправили в специальный лагерь [на] севере Казахской ССР. Там я пробыла 1 год 10 месяцев; 4 ноября 1951 года спецконвой доставил меня в Москву в качестве свидетеля. Многое переделали, исправили, но страх меня не покидал и я не могла отойти от того страшного вымысла. Итак, мне и теперь не верили, что я ничего не знаю, и опять обещали прибегнуть к тем же мерам. Я подписывала протоколы и даже на оч[ной] ставке с предварительной репетицией подтверждала никогда не существующие факты. Другого выхода у меня не было, а надежда на то, что разберутся, меня не покидала. В тюрьме об этом я 2 раза писала министру и 1 раз прокурору МГБ.
Прокурор генерал Китаев меня вызвал на 5 минут. Сказал, что он “посовещается и, если не успеет меня вызвать на допрос, то сообщит мне решение на месте, где я буду”. Во Внутренней тюрьме я просидела до 10.IV.[19]52, писала генералу Китаеву, просила меня вызвать на допрос, но меня никто не вызывал, и вскоре перевели меня в Бутырскую тюрьму, а 14.V.[19]52 г[ода] мне зачитали решение Особ[ого] совещания, заменили 8 лет 5-ю годами. Дело пересмотрели без меня, и все страшные клеветнические показания, вызванные угрозами и страшными обещаниями, остались. Я не нахожу себе оправдания за то, что я не выдержала всех испытаний, но я, которая ради единственной дочери студентки V курса, ныне хирурга, матери и жены, я шла на такое тяжкое преступление, давая вымышленные показания на человека, от которого я никогда ничего антисоветского не слышала, а участвовала во всех его работах научных и проводила все сложнейшие операции на фронте и в Москве. Работы его поощрялись правительством. Я считала своим долгом помогать, насколько хватало моих сил и небольших знаний. Очень прошу разобраться в столь запутанной истории и дать свои выводы.
Голикова 15.VI.[19]52 г[ода] Мой адрес: Молотов (область) п/я 261»90 .
Высшие должностные лица сталинской империи на такие послания обычно не реагировали. Пересматривать ее дело генеральный прокурор не собирался, хотя близким Голиковой казалось потом, будто «меру наказания» ей сократили до пяти лет концлагерей после этой жалобы. Тем не менее весной 1953 года, через полтора месяца после смерти Сталина, ее освободили по амнистии и вскоре выдали ей паспорт с московской пропиской, дозволив вернуться в свою комнату на Каланчевке.
Сразу к ней стали приходить от Юдина пухлые письма. Можно не сомневаться, что восстановлению сил и душевного равновесия Голиковой немало способствовали послания старого друга, уверявшего ее в неизменности своей многолетней привязанности к ней:
«Какое счастье, что ты, наконец, на свободе, в Москве и с паспортом. Такой полной удачи вряд ли можно было ожидать еще несколько месяцев тому назад. <…>
Как счастлив я сознанием, что хоть твои-то бедствия ныне окончились полностью и навсегда. Ты еще достаточно молода, чтобы постепенно забыть о всех кошмарах пережитого и лишь изредка потом вспоминать о них, как о каком-то страшном сне, который миновал и — слава Богу — никогда больше не повторится. <…>
Так как я совершенно твердо уверен, что и моя судьба окончательно изменится к лучшему в самое ближайшее время, то хочется думать и верить, что мое возвращение в Москву тебе будет не безразлично и воспринято тобой даже с радостью.
Да, моя родная. Никогда, ни на минуту, даже в самые тяжелые моменты, когда Судьба и обстоятельства ставили нас по обе стороны «барьера», я не допускал мысли, что я мог стать тебе чужим, даже неприятным, что с твоей стороны я встречу уже не дружеское, ласковое прежнее чувство, а враждебность, даже ненависть. Нет, нет! Ни за что, никогда, ни на миг я не мог допустить этой страшной мысли. <…>
Лишь бы и ты, моя ненаглядная, моя незабвенная, знала и верила, что ни на миг все эти годы я не забывал про тебя и не переставал считать дни, месяцы и годы, когда, наконец, мы вновь встретимся совсем-совсем по-прежнему. <…>
Эх, кабы и ты, моя родная, любимая, мне снова помогала редактировать, иллюстрировать, корректировать и издавать статьи и книги! <…>
Итак, прошу тебя верить, что я по-прежнему только и мечтаю о нашей совместной работе и наших встречах. Прошу тебя не унывать и подождать еще немного, чтобы вместе прийти на работу в родной Институт.
Всегда и неизменно твой. С.
Юдин»91 .
Своих чувств он не скрывал и от
дочери Голиковой: «Напиши, как можно подробней, про нашу дорогую, ненаглядную.
Как она выглядит? Помнит ли меня? Нет, не может она на меня сердиться и хранить
в душе упрек. Кто же, как не она сама, пережившая все ужасы, напраслины,
поймет! Ведь даже в самые ужасные часы и минуты очных ставок я ее не только
искренне жалел, но только все крепче и горячей любил, как самую дорогую,
желанную»92 . Он беспокоился напрасно. Она, как и
раньше, перед ним преклонялась, полностью ему доверяла и ни в чем его не
упрекала, а винила прежде всего себя за малодушие и
слабость, проявленные ею на допросах и во время очных ставок.
Очередь Голиковой на реабилитацию подошла спустя четыре года после амнистии. На заседании 10 октября 1957 года Военная коллегия Верховного суда СССР приняла постановление под традиционным грифом «Секретно»:
«Обвинение Голиковой было основано на ее личных показаниях и показаниях Юдина, от которых после окончания следствия они оба отказались как от вынужденных. Установлено, что Юдин, связь с которым по антисоветской деятельности вменялась в вину Голиковой, сам был осужден необоснованно и дело о нем постановлением Особого совещания при МВД СССР от 13 августа 1953 года прекращено и он полностью реабилитирован. В деле нет никаких доказательств виновности Голиковой, репрессирована она необоснованно и дело о ней подлежит прекращению.
На основании изложенного Военная коллегия Верховного суда Союза ССР, соглашаясь с протестом Главного военного прокурора, определила: постановления Особого совещания при МГБ СССР от 29 октября 1949 года и 29 апреля 1952 года в отношении Голиковой Марии Петровны отменить и дело о ней прекратить за отсутствием состава преступления»93 .
Спустя несколько дней ей вручили справку о реабилитации. Однако получать изъятые у нее при аресте ордена и медали она, по словам дочери, отказалась.
Она по-прежнему жила в коммунальной квартире на Каланчевке и время от времени собирала многочисленных гостей (преимущественно людей интересных и образованных) в своей комнате, где стояли книжные шкафы с полюбившимися ей дореволюционными изданиями, а на стенах висели картины известных художников. Она продолжала служить медицинской сестрой в Институте имени Н.В. Склифосовского, но после смерти Юдина летом 1954 года участия в операциях не принимала. Потеряв самого близкого человека, по квазиуголовному делу которого ей довелось отбыть в заключении четыре года и пять месяцев, она решила посвятить остаток своей жизни изданию всех его трудов.
Через год после кончины Юдина вышла в свет его монография «Этюды желудочной хирургии». Еще через пять лет Государственное издательство медицинской литературы приступило к публикации «Избранных произведений» Юдина в трех томах. На обороте титульного листа каждого тома было указано: «Составитель М.П. Голикова». Это был первый и, видимо, последний случай в истории советской медицины, когда не маститый профессор, не почтительный ученик или хотя бы просто врач, а безвестная медсестра выступила в роли редактора-составителя ученых трудов академика.
В редакционном предисловии к третьему тому «Избранных произведений» говорилось: «Сергей Сергеевич никогда не писал черновиков. Почти все его работы написаны на машинке им самим — сразу, без помарок и какой бы то ни было правки. Нам остались готовые рукописи, которые не приходится дополнять или переделывать. Его аккуратность облегчила нам работу».
На самом деле подготовка рукописей к печати оказалась намного сложнее. «Сколько тяжких минут и огорчений доставили мне люди, которые называли себя учениками Сергея Сергеевича и даже друзьями», — жаловалась она ленинградскому хирургу Мельникову, имея в виду, прежде всего, профессора Петрова, после бесцеремонного вмешательства которого в корректуру трудов Юдина ей надо было полностью восстанавливать изначальный текст по рукописям.
Не меньшее негодование вызывал у нее Симонян. Сперва она надеялась на его помощь и в 1955 году дала ему на редактирование рукопись о переливании посмертной крови. Но стоило ему исправить авторский текст по собственному разумению и вкусу, как она забрала у него эту работу. В ответ Симонян потребовал у вдовы Юдина крупную сумму денег «за время, затраченное на прочтение и систематизацию рукописи». «Теперь уже все в прошлом, — высказалась возмущенная Голикова в том же письме Мельникову, — он получил от наследников “откуп” и теперь, может быть, не будет совать свой грязный нос в святую для меня рукопись»94 .
Действительно святые для нее работы Юдина она отстаивала с мужеством человека, не случайно награжденного когда-то медалью «За боевые заслуги». Узнав, что главный хирург Советской армии, генерал-лейтенант Еланский захотел, по ее выражению, «примазаться» к авторскому коллективу, выдвинутому на соискание Ленинской премии 1962 года за исследования по переливанию посмертной крови, она тут же выразила протест: «Н.Н. Еланский в этой настойчивой и кропотливой работе никакого участия не принимал. Больше того, этим делом вообще не занимался. Он до опубликования монографии С.С. Юдина вряд ли понятие имел о многолетнем труде и борьбе за истинно большое открытие, сделанное В.Н. Шамовым и разработанное и примененное на практике С.С. Юдиным»95 .
К мемуарам Юдина, написанным в тюрьме, медицинское издательство отнеслось с опаской и равнодушием. Ей удалось лишь поместить в третьем томе «Избранных произведений» Юдина и в журнале «Вестник хирургии имени И.И. Грекова» отрывки из этих воспоминаний.
В 1967 году весь собранный ею архив Юдина (в том числе черновики, письма и неопубликованные произведения) вместе со своими комментариями Голикова передала на хранение в Отдел рукописей Государственной библиотеки имени В.И. Ленина (ныне Российской государственной библиотеки), сформировав тем самым фонд Юдина. И хотя еще на протяжении 25 лет ее машинописные заметки считались полусекретными, а вникнуть в их содержание можно было только с разрешения заведующего отделом, в 1967 году дело Юдина, открытое долгой декабрьской ночью мракобесного 1948 года, завершилось.
* * *
В 1944 году совсем молодой поэт Наум Коржавин испытал острое чувство зависти к декабристам. Написанное по этому поводу стихотворение заканчивалось горьким признанием:
Мы не будем увенчаны…
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.
В странном деле главного хирурга Института имени Н.В. Склифосовского все оказалось иначе. Современники и потомки увенчали доверенное лицо Абакумова и Рюмина трогательными легендами, а настоящую женщину Марию Петровну Голикову постарались вытеснить из памяти, хотя свой нелегкий жизненный путь она прошла за Юдиным без оглядки и с достоинством, присущим скорее женам декабристов, а не обыкновенной медицинской сестре периода советского неолита.
1 Мешалкин Е.Н. До высот искусства.
Новосибирск, 1997. С. 44–45.
2 Симонян К.С. Путь хирурга. Страницы из
воспоминаний о С.С. Юдине. М., 1963. С. 3.
3 Шапкин В.С.
С.С. Юдин в Новосибирске (штрихи к портрету). В кн.: Новосибирской
государственной областной клинической больнице 60 лет. Новосибирск, 1999. С.
141–146.
4 Так
в тексте. На самом деле операционную сестру Юдина звали Марией. — Прим. ред.
5 Голяховский В.
Путь хирурга. Полвека в СССР. М., 2006. С. 46.
6 Джанелидзе
Ю.Ю. Дневники (22.06.1941–14.01.1950). СПб., 2015. С.
395.
7 Амосов Н.М. ППГ — 2266. Записки
военного хирурга. Киев, 1975. С. 97–98; Джанелидзе
Ю.Ю. Указ. соч. С. 17, 309,
340.
8 Юдин С.С. Письмо Нестерову
(10.II.1942). РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 2. Е.х. 949. Л. 1об.
9 Нестеров М.В. Из писем. Л., 1968. С.
312.
10 Голикова М.П. Письмо
в Отдел науки ЦК КПСС (15.X.1965). НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 29. Л. 8–9. Юдин С.С. Письмо К.С. Симоняну
(07.VI.1953). НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 10. Л. 9об.
11 Известия. 3.VI.1948. Труд. 3.VI, 4.VI.1948. Вечерняя Москва.
3.VI.1948. Литературная газета. 5.VI.1948. Медицинский работник. 9.VI.1948.
Вечерний Ленинград. 21.VI.1948. Заря Востока. 22.VI.1948.
12 Понурова В.Н.
Сергей Сергеевич Юдин. Новосибирск: 2009. С. 426.
13 Лубянка. Сталин и МГБ СССР. Март 1946 — март 1953. Документы.
Под общей редакцией академика А.Н. Яковлева. М., 2007. С. 203–231, 595.
14 Есаков В.Д., Левина Е.С. Дело КР. Суды
чести в идеологии и практике послевоенного сталинизма. М., 2001. С. 67–83,
104–106, 112–114, 122–126.
15 Симонов К.М.
Глазами человека моего поколения. М., 1988. С. 131–132.
16 Есаков В.Д., Левина Е.С. Указ. соч. С. 170–212.
17 Сталин и космополитизм. 1945–1953. Документы Агитпропа ЦК
КПСС. М., 2005. С. 123–128.
18 Шепилов Д.Т. Непримкнувший.
М., 2001. С. 117.
19 Столяров К.А.
Указ. соч. С. 27–28.
20 Лубянка. Сталин и МГБ СССР. <…> С. 524–534.
21 ЦА ФСБ России. Д.Р–705. Т. 1. Л. 139–155.
22 Источник. 1993. № 4. С. 91–100. Лубянка. Сталин и МГБ СССР.
<…> С. 11–16. Георгий Жуков. Стенограмма октябрьского (1957 года)
пленума ЦК КПСС и другие документы. Под редакцией академика А.Н. Яковлева. М.,
2001. С. 586–591, 640–641.
23 Аллилуева С.И. Только
один год. М., 1990. С. 322.
24 Георгий Жуков. <…> С. 18–21. Миркина А. Маршал пишет книгу. Огонек, 1988. № 16. С. 13–14.
25 Георгий Жуков. <…> С. 22–23, 591–593. Лубянка.
Сталин и МГБ СССР. <…> С. 135–139.
26 Наточин Ю.В. Последние годы жизни великого
хирурга — Сергея Сергеевича Юдина. Медицина XXI век. 2007. № 8(9). С. 7–13.
27 Лубянка. Сталин и МГБ СССР. <…> С. 244–260.
28 Шапкин В.С.
Указ. соч. Понурова В.Н. Указ. соч. С. 504.
29 Голикова М.П.
Пояснительная записка к рукописи С.С. Юдина «По поводу гемостатического
действия переливания крови». НИОР РГБ. Ф. 580. К. 1. Е.х. 8.
30 Нувахов Б.Ш., Шилинис
Ю.А., Сигаев В.В. Сергей Юдин. Этюды
биографии. М., 1991. С. 71. Русаков
А.Б. Академик в ссылке (малоизвестные страницы жизни академика АМН СССР
С.С. Юдина). Вестник АМН СССР. 1991. № 2. С. 62–64.
31 Понурова В.Н. Указ. соч. С. 435.
32 Голикова М.П. Пояснительная
записка к рукописи С.С. Юдина «Переливание трупной крови». НИОР РГБ. Ф. 580. К.
1. Е.х. 6. Л. 1.
33 НИОР РГБ. Ф. 580. К. 1. Е.х. 6. Л. 2.
34 Голикова М.П. Пояснительная
записка к тюремной рукописи С.С. Юдина. НИОР РГБ. Ф. 580. К. 1. Е.х. 9. Л. 1. Понурова В.Н. Указ.
соч. С. 461.
35 НИОР РГБ. Ф. 580. К. 1. Е.х. 6. Л. 12–16.
36 НИОР РГБ. Ф. 580. К. 1. Е.х. 6. Л. 69.
37 Джанелидзе Ю.Ю. Указ. соч. С. 83.
38 ЦА ФСБ России. Д.Р–705. Т. 5. Л. 93–96.
39 Государственный антисемитизм в СССР. От начала до кульминации.
1938–1953. Составитель Г.В. Костырченко. Под редакцией академика А.Н. Яковлева.
М., 2005. С. 449–450.
40 Судоплатов П.А.
Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1996. С. 353–353. Столяров К.А. Указ.
соч. С. 42–43, 115, 178, 320. Степаков В.Н. Нарком СМЕРШа.
СПб., 2003. С. 134–135.
41 Столяров К.А.
Указ. соч. М.: 1997. С.
11–15. Петров Н.В. Кто
руководил органами госбезопасности, 1941–1954: Справочник. М., 2010. С. 755–756.
42 Понурова В.Н.
Указ. соч. С. 262–264.
43 ЦА ФСБ России. Д.Р–24211. Л. 229–236.
44 ЦА ФСБ России. Д.Р–24211. Л. 251–256.
45 Лаврентий Берия. 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и
другие документы. Под редакцией академика А.Н. Яковлева. М., 1999. С. 41–42.
Лубянка. Сталин и МГБ СССР. <…> С. 64–66, 254–260, 401.
46 ЦА ФСБ России. Д.Р–705. Т. 2. Л. 25–30.
47 ЦА ФСБ России. Д.Р–705. Т. 3. Л. 33–34. Т. 4. Л. 2, 54, 138.
48 Джанелидзе Ю.Ю. Указ. соч. С. 393.
49 Юдин С.С.
Письмо Голиковой М.П., май 1953 года. НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 7. Л. 7об.
50 Понурова В.Н.
Указ. соч. С. 549.
51 НИОР РГБ. Ф. 580. К. 1. Е.х. 6. Л. I. Понурова В.Н. Указ. соч.
С. 470.
52 Нувахов Б.Ш., Шилинис
Ю.А., Сигаев В.В. Указ.
соч. С. 72.
53 ЦА ФСБ России. Д.Р–24211. Л. 290–292, 294–295.
54 Понурова В.Н.
Указ. соч. С. 481, 499–500. Куликовская Г.В. Указ. соч. С. 10–12.
55 ЦА ФСБ России. Д.Р–705. Т. 5. Л. 157–160.
56 Юдин С.С. Письмо
К.С. Симоняну (июнь 1953). НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 10. Л. 8об.
57 Голикова М.П.
Письмо в Отдел науки ЦК КПСС (15.10.1965). НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 29. Л.
10.
58 Юдин С.С.
Письма прежним сотрудникам (29.04.1952, 18.05.1952). НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2.
Е.х. 13. Л. 2об.; Е.х. 11. Л. 8.
59 Юдин С.С.
Письмо К.С. Симоняну (07.06.1953). НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 10. Л. 5об.
60 Юдин С.С.
Письмо М.П. Голиковой (июнь 1953). НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 7. Л. 2об.; Нувахов Б.Ш., Шилинис
Ю.А., Сигаев В.В. Указ.
соч. С. 70; Шапкин
В.С. Указ. соч.; Понурова В.Н.
Указ. соч. С. 505.
61 Петров Б.А.
С.С. Юдин. Биографический очерк. Анналы Института Склифосовского. М., 1942. Т.
III. Кн. 1. С. 1–10.
62 Голикова М.П. Обращение
в Комитет по Ленинским премиям. НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 30. Л. 3–4.
63 Голикова М.П. Письмо
в Отдел науки ЦК КПССС (15.10.1965). НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 29. Л. 11–12.
64 Понурова В.Н.
Указ. соч. С. 565.
65 Юдин С.С. Письмо
М.П. Голиковой. НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 7. Л. 4.
66 Наточин Ю.В. Год в Новосибирске. Наука и
жизнь. 1989. № 1. С. 84. Понурова В.Н.
Указ. соч. С. 576.
67 Юдин С.С. Письмо
М.П. Голиковой. НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 7. Л. 2об.
68 Сталин и космополитизм. <…> С. 329–330.
69 Понурова В.Н.
Указ. соч. С. 572.
70 ЦА ФСБ России. Д.Р–705. Т. 5. Л. 180. Юдин С.С. Письмо председателю Моссовета (сентябрь 1953). НИОР
РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 18.
71 Амосов Н.М. Голоса
времен. Избранное. Донецк, 2004. С. 101.
72 Амосов Н.М. Указ. соч. С. 82.
73 Петров Б.А.
Сергей Сергеевич Юдин. (К 70-летию со дня рождения). Хирургия. 1961. № 10. С.
3–7.
74 Джанелидзе Ю.Ю. Указ. соч. С. 229, 259.
75 ЦА ФСБ России. Д.Р–705. Т. 3. Л. 120.
76 ЦА ФСБ России. Д.Р–705. Т. 3. Л. 84–87.
77 Солженицын А.И.
Угодило зернышко промеж двух жерновов. Новый мир. 1999. № 2. С. 83–138.
78 Юдин С.С. Письмо
К.С. Симоняну (07.VI.1953). НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 10. Л. 5об.
79 РГАЛИ. Ф. 1702. Оп. 4. Е.х. 67. Л. 45. Ф. 1817. Оп. 2. Е.х.
301.
80 Simonjan K.S. Hvem er Solsjenitsyn? Skaerbaek: Melbyhus. 1976. — 24
S.
81 Новый мир. 1999. № 2. С. 130–131.
82 Ржезач Т. Спираль измены Солженицына. М.:
1978. С. 92–95.
83 ЦА ФСБ России. Д.Р–24211. Л. 210–214.
84 ЦА ФСБ России. Д.Р–24211. Л. 19.
85 ЦА ФСБ России, Д.Р–24211. Л. 23–24.
86 ЦА ФСБ России. Д.Р–24211. Л. 26–27, 264–265.
87 ЦА ФСБ России, Д.Р–24211. Л. 217–221, Л. 224.
88 ЦА ФСБ России. Д.Р–24211. Л. 290–292.
89 ЦА ФСБ России. Д.Р–24211. Л. 294–295.
90 ЦА ФСБ России. Д.Р–24211. Л. 296–297.
91 Юдин С.С. Письма
М.П. Голиковой (1953). НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 7. Л. 2–5.
92 Юдин С.С. Письмо
Е.В. Потемкиной (5.V.1953). НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 9. Л. 10.
93 ЦА ФСБ России. Д.Р–24211. Л. 301–302.
94 Голикова М.П. Письмо
А.В. Мельникову. НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 28. Л. 1, 1об.
95 Голикова М.П. Обращение
в Комитет по Ленинским премиям. НИОР РГБ. Ф. 580. К. 2. Е.х. 30. Л. 2.