Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2018
Об авторе | Нина Косман (Nina Kossman) родилась в Москве. В эмиграции с 1972 года; с 1973-го живет в США. Поэт, прозаик, драматург, переводчик. Стихи, рассказы и переводы публиковались в США, Канаде, Испании, Голландии, Японии. Пьесы ставились в театрах Нью-Йорка. Изданы две книги английских переводов стихов Марины Цветаевой.
ВОСПОМИНАНИЯ О БРОДСКОМ
Пытаюсь вспомнить обстоятельства, которые привели меня в квартиру Бродского на Мортон стрит. Это было так давно, что подробности прячутся от меня в тумане, и я вылавливаю их оттуда с трудом. Мне было двадцать с чем-то, и в тот год я работала ассистентом преподавателя в Вассар колледже около города Покипси под Нью-Йорком. Мне дали комнату в студенческом общежитии, и моей главной обязанностью было говорить со студентами по-русски где бы то ни было — в коммунальной ванной комнате, на лестнице, в коридоре, в столовой за завтраком, обедом и ужином. Поскольку мои студенты и я были более или менее одного возраста, общаться с ними «по вертикали» учитель — ученик было немного сложно, особенно когда я направлялась в уборную в час ночи (я обычно ложилась в час) в пижаме или сидела в столовой за завтраком после четырехчасового сна, пытаясь собраться с мыслями, которые обычно были далеки от разговоров о падежных окончаниях и склонениях, от всего, что могло бы быть выражено на самом элементарном уровне русского языка, доступном моим студентам. У меня была руководительница, Маша Воробьева, и хотя она походила скорее на подругу, чем на наставника, официально она считалась моим начальством. Я часто спускалась со своего четвертого этажа в ее квартиру на первом: вдобавок к своей основной должности — профессор русского языка — она отвечала за поведение студентов в нашем здании. Обычно я заходила к ней по вечерам, и мы пили чай с печеньем и вареньем. Она приехала в США примерно в том же юном возрасте, что и я, но за много лет до моего рождения, в конце 1940-х или начале 1950-х годов, не помню точно. У нее был рак груди, и, наверное, поэтому наши разговоры часто вращались вокруг смерти, точнее, вокруг страха смерти и преодоления этого страха. Один такой разговор я помню. Я сказала, что мне не очень нравится вид на кладбище из окна (не помню, какое окно и где оно вообще было). Maша ответила — наоборот, хорошо смотреть на кладбище, это помогает привыкнуть к мысли о смерти, воспринимать смерть без страха, делает смерть привычной. У нее была квартира в Нью-Йорке на Мортон стрит, где соседом был Бродский, он был не только соседом, как я поняла, но и другом. Она рассказала мне, как однажды, когда она только узнала, что у нее рак, Бродский приехал в Покипси, чтобы срочно отвезти ее в клинику в Нью-Йорке.
Я тогда только начинала переводить Цветаеву, и самый первый мой перевод был опубликован в студенческом журнале Вассар колледжа. Я показала перевод Маше, и после рождественских каникул она подарила мне собрание сочинений Цветаевой, недавно изданное эмигрантским издательством «Руссика». Мы сидели за Машиным кухонным столом и читали стихи Цветаевой.
В те годы я полностью отождествляла себя с лирической героиней Цветаевой; интенсивность ее строк, казалось мне, выражала мое собственное внутреннее «я», и помню, когда мы читали «Попытку ревности» и дошли до строфы «Как живется вам с товаром / Рыночным? Оброк — крутой / После мраморов Каррары / Как живется вам с трухой / Гипсовой?», меня удивило, как Маша улыбнулась и сказала, одновременно и сочувственно и иронично: «Бедная Марина!». Мне было понятно, что она хотела этим сказать, но все-таки я чуть обиделась за Цветаеву. Мол, зачем так наивно и страстно все переживать, бедная Марина…
Маша часто спрашивала, как продвигаются мои переводы, и, когда я говорила, что ничего нового пока не перевела, она говорила: не бросай, твои переводы звучат, как Цветаева, она в них как живая, но, к сожалению, она, т.е. Маша, не специалист и не может их по достоинству оценить… хотя она могла бы показать их своему соседу, Иосифу Бродскому. А не лучше ли, сказала она в раздумье, подавая мне очередную чашку чая, не лучше ли было бы, вместо посредничества между мной и им, устроить тебе встречу с Бродским, чтобы ты сама показала ему свои переводы Цветаевой и услышала его мнение?
Таковы были обстоятельства, предшествовавшие моей встрече с Бродским. Маша рассказала ему о девушке, которая переводит Цветаеву, и на следующий день сообщила мне результат разговора: я приду в его дом на Мортон стрит на второй день весенних каникул, когда все мы — он, я и Маша — будем в городе. И вот наступили весенние каникулы; я стою рядом с Машей Воробьевой у входа в дом на Мортон стрит. Как мы договаривались, сначала я позвонила Маше, она спустилась со своего то ли второго, то ли третьего этажа, открыла мне парадную дверь, затем постучала в дверь Бродского на первом этаже, и, когда он открыл, представила меня: «Вот, — она назвала меня по имени, — девушка, которая переводит Цветаеву. Только, пожалуйста, Йосиф, без колючек; она у нас хорошая».
«Заходите, Нина», — сказал Бродский. Я вошла, а Маша поднялась наверх в свою квартиру.
Я села рядом со столом, на котором были какие-то бумаги и несколько пустых чашек. Одной рукой он отодвинул бумаги на другой конец стола и спросил, не хочу ли я чая. Я сказала: «Нет… ну, хорошо… может…». Не помню, дал ли он мне чай, но помню, как он сказал: «Так покажите свои переводы, Нина».
Я дала ему несколько листов с переводами, и он довольно долго в них всматривался, еле слышно напевая их себе под нос, как раввин, читающий молитвы нараспев. Наконец он кончил читать, помолчал и сказал как бы невзначай: «Неплохо». Мне показалось забавно, как он это сказал, в этом «Неплохо», в его интонации было что-то смешное, хотя уже не помню точно, что именно, помню только, что во мне нарастал приступ смеха. Но я не рассмеялась вслух, даже не улыбнулась; вообще ничего не сказала, так как в юности была ужасно застенчива; кроме того, я была его гостем — было бы грубо смеяться или рассуждать о том, как забавно, мне кажется, получилось у него это слово «неплохо». Наступило долгое молчание, в течение которого я почувствовала что-то странное: он, не отрываясь, смотрел на мои ноги. Сначала я подумала, что это просто так, случайный взгляд: в конце концов должен же человек куда-то смотреть, почему бы и не на мои ноги? И хотя я была не столь наивна и к тому возрасту уже понимала значение подобных взглядов, все же странно мне казалось, что человек, от которого исходит этот взгляд, — поэт, и не просто поэт, а самый великий поэт нашего времени, чьи стихи я перечитывала с тринадцати лет. В тот день на мне было платье до колен, сидела я, как обычно, нога на ногу, так что ноги мои, от колен до щиколоток были хорошо видны, и я чувствовала себя все более и более неудобно по мере того, как продолжалось это рассматриванье моих ног. Он прервал молчание: «Может быть, лучше сюда?». Я посмотрела на «сюда» — это было что-то мягкое и черное, диван, кажется, кожаный или широкое кожаное кресло, точно не помню, что это было, но помню, что Бродский уже не сидел там, где раньше, на стуле за столом, а сидел он теперь на этом черном полудиване и указывал на место рядом с ним. Не помню, что я сказала — «нет» или «спасибо», во всяком случае, я осталась сидеть там, где сидела. После еще одной паузы он сказал: «А свои стихи вы пишете, Нина?»
«Да», — сказала я так тихо, что он еле расслышал и переспросил: «Пишете? На английском?»
«И на английском и на русском».
«Они у вас с собой?»
«Нет», — сказала я.
Он встал, прошелся по комнате, дошел до середины, постоял там и пошел обратно.
«Надо читать баб», — сказал он.
Мне показалось странным это слово «баб» вместо «женщин».
«Цветаеву, Сильвию Плат», — сказал он.
После еще одной длительной паузы он добавил:
«Мужики им в подметки не годятся. Ни той ни другой».
«Я люблю их обеих, — сказала я, имея в виду обеих упомянутых им баб, Цветаеву и Плат, — но, хотя Плат мне нравится, мне кажется, что Цветаева несравнимо больший поэт».
Я смотрела в пол — я была так застенчива в том возрасте, что довольно часто потупляла взор. Когда я, наконец, подняла глаза, то увидела, что он стоит у двери в маленький внутренний двор. Дверь, должно быть, была стеклянная, хотя точно не помню — так давно это было, что единственное, что я помню, это то, как внезапно открылась эта прежде не замеченная мной дверь, и в проеме появился Бродский.
«Посидим здесь, — сказал он. — На свежем воздухе».
Во дворе стояли столик и несколько стульев. Возможно, там было и еще что-то, но я помню только это: маленький двор, стол, стулья. Мы сели за стол, и в моей чашке оказалось больше чая, но я уже напилась, одной чашки мне было достаточно. Когда я встала и направилась к двери, он сказал: «Я подчеркнул несколько слов в ваших переводах, их надо заменить, принесите мне их снова с исправлениями».
«Хорошо, — сказала я. — Спасибо».
«Когда решите приехать, скажите Маше, мы с ней договоримся», — сказал он.
В июне я пришла к нему с корректированными переводами, но второй визит я помню еще меньше, чем первый. За исключением того, что на этот раз он с самого начала сидел за столиком во внутреннем дворе (день выдался очень теплый, гораздо теплее, чем в первый раз), и я ему передавала листы с переводами, ждала, пока он кончит читать и подчеркивать, затем протягивала ему следующий лист… Больше я ничего не помню.
Я НЕ ВЫДУМАЛА РУССКИЙ ЯЗЫК
Когда моя дочка была совсем маленькой, я пыталась говорить с ней по-русски в надежде, что русский станет для нее если не первым, то хотя бы вторым языком, но так как, кроме меня, никто дома по-русски не говорил, мне казалось, что я разговариваю сама с собой. Когда ей исполнилось пять, она совсем потеряла интерес к русской речи; это усугублялось, конечно, еще и тем, что ее папа тоже не знал ни слова по-русски и не очень поддерживал мои усилия. Eй казалось, что то, что я называю русским, было моим собственным языком, т.е. языком, который я сама придумала для собственного развлечения, будто я единственная во всем мире говорила на этом странном языке, и мало того что я сама его придумала, я еще хотела сделать ее не похожей на всех ее друзей, которые вполне хорошо и весело жили без единого слова по-русски. Чтобы доказать ей, что я не выдумала этот язык, я стала обращать ее внимание на прохожих, говорящих по-русски: «Слышишь? — говорила я дочке — Они говорят по-русски». Греков и англоязычных в нашем районе намного больше, чем русских, но все-таки мы почти каждый день слышали достаточно русской речи, чтобы дочке это успело надоесть, поэтому однажды она сказала: «Ты что думаешь, я не знаю, что миллионы людей в мире говорят по-русски? Ты будешь указывать мне на каждого из этих миллионов и говорить: «Смотри, Надя, вон еще один человек, который говорит по-русски! Ты думаешь, я не знаю, что есть страна, где все говорят на этом языке? Ты думаешь, что я вообще такая необразованная?».
После этого я не только перестала указывать ей на русскоговорящих прохожих, я вообще перестала говорить с ней по-русски. Этот период продолжался довольно много лет, и подошел к концу он совсем недавно, когда она сама сказала мне с удивлением: «Почему ты все время говоришь со мной по-английски? Говори по-русски!».
ХОЧУ В КАКУЮ-НИБУДЬ РУССКУЮ
СТРАНУ
В этом рассказике речь пойдет о женщине, с которой я познакомилась в очереди в Российском визовом центре в Нью-Йорке. Эта дама стояла передо мной, мы долго ждали, и в какой-то момент ей надоело молча стоять и ждать. Она повернулась ко мне и спросила по-английски:
— Киев — прекрасный город?
— Некоторые улицы в Киеве красивы, — сказала я.
— Но это такой же прекрасный город, как Рим?
— Я бы их не сравнивала, — сказала я. — Рим — это Рим, а Киев — это Киев.
— Я решила поехать в Киев! — сказала она с уверенностью.
— Надо хоть немного знать русский или украинский, если вы туда поедете.
Я не спросила ее, знает ли она какой-либо из этих языков, поскольку было ясно, что она не знает ни тот, ни другой.
— Зачем? — сказала дама. — Я путешествую по всему свету, и, когда я задаю вопросы по-английски, мне всегда все отвечают.
— Вы говорите о странах Западной Европы?
— Нет, — сказала она, а затем назвала страны, где ей отвечают на английском, — Швеция, Германия, Франция, Люксембург, Голландия, Австрия…
— Это все страны Западной Европы, — сказала я. — В Украине вы не найдете много людей, которые ответят на ваши вопросы на английском. И кроме того, — сказала я, — там война.
— Война? Какая война? — Она никогда не слышала о какой-либо войне на Украине.
— Война между Россией и Украиной. На востоке страны.
— О да, я хочу отправиться на восток! — сказала она весело. — Я хочу отправиться на запад, и на восток, и на юг, и на север — я хочу побывать всюду! Надо увидеть все! Ведь мы живем только один раз!
— Хотеть увидеть как можно больше разных мест — это нормально; когда я путешествовала по Украине, я тоже старалась побывать в разных городах, но я владею русским, поэтому я могу спросить у встречных, как пройти, так что, даже если я заблужусь, я смогу как-то узнать, где я, но ехать на восток Украины, не зная ни русского, ни украинского, этого бы я не советовала».
— Ну и что же мне делать? — Она была похожа на ребенка в магазине игрушек. Какая из игрушек лучше, мама?
— Вы можете поехать в другую страну, — сказала я.
— Но я уже всюду была! Я хочу поехать сначала в Россию, а оттуда — в какую-нибудь русскую страну!
— В какую-нибудь русскую страну? Большинство из этих стран не назвали бы себя русскими. И в большинстве этих так называемых русских стран нужно знать или русский или местный язык.
— Назовите мне некоторые из этих стран, — сказала она.
— Беларусь… Молдова…
— Беларусь, я могу поехать в Беларусь!
— То же самое — там нужно знать или белорусский или русский.
— Разве там люди не говорят по-английски на улицах?
— Думаю, что очень редко.
— А какая другая страна? Молдова?
— То же самое, молдавский или русский.
— Так куда мне ехать? Ведь я уже тут, стою за визой.
— Если вы действительно хотите поехать в страну, которая раньше была бывшей советской республикой, то поезжайте в балтийские страны. Там больше людей знают английский, хотя наверно, далеко не все.
— Балтийские страны — это какие?
— Латвия, Эстония, Литва.
— Да, я слышала о них! Но они слишком похожи на Европу! А я уже видела Европу! Всю Европу! Я хочу увидеть что-то другое! Я хочу сначала поехать в Москву, а оттуда на Украину!
Настала ее очередь обратиться в окно заявлений на визу. — Я спрошу даму в окошке, а потом подумаю, — сказала она весело.
— Конечно, они скажут вам, что все в порядке, потому что им это выгодно — вы заплатите им почти двести долларов за визу. Я бы к их мнению не очень прислушивалась.
Дама в визовом окне крикнула: «Следующий!», моя новая подруга сказала: «До свидания!» и побежала к окну. Я слышала, как она там задает одни и те же вопросы, и увидела, как леди в визовом окне кивала. Мне не было слышно слов дамы, но из того, как она кивала, было ясно, что она говорит: «Поезжайте! Знать язык необязательно! Все будет отлично!»