Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2018
Об авторе | Сергей Шаргунов (1980) — писатель. Лауреат национальной премии «Большая книга» и других литературных премий.
Рассказы входят в сборник С. Шаргунова «Свои», готовящийся к выходу в издательстве АСТ:Редакция Елены Шубиной.
Аусвайс
— Какой он молодец! Какой он урод! Ка-а-ако-ой…
Дворцов втянул воздух огромным долгим зевком, не в силах поднять голову и пошевелиться.
О себе думалось в третьем лице и бредово. И этот бред почему-то немного облегчал его состояние. Болотная гниль бурлила в животе и тошно подступала к горлу.
Он тер глаза, чесал голову, с шипением заглатывал воздух и с урчанием выдыхал, стараясь ослабить сжимавшие голову стальные обручи. А между тем надо было не просто шевелиться, а вставать с постели, чтобы через несколько часов выйти на трибуну и делать доклад перед другими депутатами.
— Пора завязывать с бухлом!
Дворцов подскочил и бросился всем телом, голый, босой, большой, дрожащей рукой зажимая мокрый рот, из которого властно просилось болото. Его мощно вывернуло, и тотчас кто-то раскачал гремящие бубенцы головной боли, он схватился за вспотевшие холодные виски, со стоном притормаживая этот перепляс.
Он залег в пенную ванну, выставив брюхо, наблюдая, как поднимаются теплые топи, и сосредоточив взгляд на глубоком пупке. Когда пупок скрылся, лежащий зажмурился, и вспышками воскресла ночная пьянка — горланил, гоготал, глотал… Кабак, коньяк, караоке… Головная боль таяла, растворяясь в щекотных лопающихся пузыриках. Постепенно лицо становилось надменным и покойным, чванливо выползла нижняя губа.
Жаркое забытье склеивало веки, монотонно бубнящая вода поднималась к подбородку, намачивая волосы сзади, пена трогала ноздри.
— Коля! Коля! — это испуганная жена, нырнув рукой под воду, тормошила за плечо.
Он стремительно сел мраморной от пены громадой, наплескав на пол…
После, уже в костюме, особенно щедро окропил шею, уши и запястья одеколоном, как будто так пытаясь через кожу опохмелиться.
В машине полулежал и одним полузакрытым глазом недовольно следил за напряженным движением и водителем, терзавшим руль. Он приспустил стекло и сплюнул, окунувшись из студеного салона в раннюю теплынь июльского утра. А в том ярко освещенном зале, где ему коротать весь день, сидишь и не знаешь, что за стенами — солнце или дождь, закат или стемнело…
Дворцов снова протяжно зевал, и в каждом зевке было уготовление себя к привычному распорядку жизни, когда он, зампред комитета по инвестициям, с непроницаемым полным лицом выйдет у парадного подъезда мрачно-серого дворца и, мигнув на входе стражнику и не утруждаясь показом ксивы, потянет золотую ручку тяжелой двери, а затем, чинно ступая, поднимется по красным коврам и мраморным лестницам на третий этаж или поднимет свое тело на лифте и свернет в зал заседаний… На этом пути от улицы до зала вечно ошиваются докучливые чудики, полоумные активисты, блудоватые журналистки, которые норовят сопровождать, как рыбы-прилипалы, с расспросами и просьбами, но он, матерым китом, будет двигаться вверх, отваживая их самим своим грозным неприветным видом.
Чуть кивнув очередным стражникам, он попадет в депутатский коридор, устланный лакированным сосновым паркетом, как будто залитый блестящими лужами. В этом заповедном пространстве надо быть более чутким, все время меняя выражение глаз: от стеклянно-равнодушного для общей массы к лукаво-свойскому для тех, кто того достоин.
В зал он заплывет сверху, через «водопой». Возьмет со столика бутылку воды без газа и неспешно пойдет к своей первой парте, расположенной напротив президиума, изредка с кем-то ручкаясь и кого-то похлопывая.
Со своими есть о чем потрепаться: вполголоса говорили о новых деньгах, новых бабах, новых часах, о заводах и пароходах и правильных налоговых декларациях, обсуждали знакомых, примеривая их положение: кто-то просил убежища за границей, кого-то, наоборот, за границей прижали, часто это были одни и те же лица.
Дворцова, как и всех, мандат защищал лучше любого бронежилета. Пока есть ксива, нельзя арестовать или обыскать. И лишить ее нельзя в одночасье — дает время скрыться.
Посудачив, они рассядутся в креслах песочного цвета под огромными хрустальными люстрами, каждый перед экраном с собственной иконкой в правом углу, и отметятся, множеством указательных коснувшись дисплеев. Один за другим на трибуну начнут выходить докладчики, постными и скорыми, как у пономарей за аналоем, голосами зачитывая священные слова и цифры…
«Внести изменения в закон о внесении изменений в закон об изменении положения закона о регулировании акционерных обществ, внеся изменения в пункты 1 и 8 статьи 42 и дополнение статьи 43 пунктами 5, 9, 11…»
Начнется голосование — вскрики в разных частях зала, над головами разных фракций, иногда «За! За голосуем!» и «Против!» сливаются в странную перебранку. У тех, кто кричит, имеются жесты на все случаи: за — гордая мачта руки, против — руки, перекрещенные, как кости на пиратском флаге, воздержание — волнистое порхание обеими пятернями…
Дворцов дождется своего выхода и зачитает, что положено, не так бегло, как многие, а с опытной ленцой, степенным баритоном.
После голосования в буфете благожелательно кивнет на расторопное: «Вам как обычно, Николай Петрович?», и курчавая суховатая женщина за стойкой, заварив ему капучино, что-то черканет в тетради, где ее красивым почерком на странице семнадцать записана фамилия человека, оплатившего все на годы вперед.
Иногда он тут завтракал — домашними сырниками или слипшимся горячим бутербродом, но нечасто, еще реже обедал в столовой, уважая лишь десертный кисель, переливавшийся перламутровым свечением. Дворцову нравилось наклонить стакан, и, почти поцеловав, прокусить красноватую пленку, и так держать, и тянуть до самого дна густую тепловатую сласть.
Он опять глубоким и широким зевком вгрызся в ледяной воздух автомобиля и выдохнул, мокро скалясь, вытравляя из себя минувшую ночь.
Черная бэха, сияя на солнце, заехала за шлагбаум и встала у серого здания.
Водитель выбежал, распахнул дверцу, и Николай Петрович, выбравшись, в развалку зашел в бронированную будку, предварявшую парадный подъезд.
Секундное моргание — и он двинул дальше мимо призрачного привратника, когда тот прозвенел мальчишеским голосом:
— Документ предъявите!
— Ты че шумишь? — Дворцов вяло хлопнул себя по сердцу и, вдруг ощутив предательскую тонкость материи, уже понимая, что пусто, все же погрузил руку в нагрудный карман пиджака.
Он ощупал, охлопал и обыскал себя всего. В правом нагрудном — остроугольная стопка визиток и шелковый платочек, кожаное портмоне в левом кармане брюк, крупный мобильник — в правом кармане, но бурый прямоугольник ксивы под скользким ламинатом исчез, как будто не бывало.
Заметив его замешательство, привратник стал увереннее:
— Людей не задерживайте! Выйдите отсюда!
— Погоди, — Дворцов наконец взглянул на него: узкоплечий дылда с оттопыренными ушами в темно-синей амуниции. — Ты че, меня не узнаешь?
— Мужчина…
— Я не мужчина, я депутат, — он навис над стражем и его компьютерным устройством на подставке, и заговорил сипло, с неохотой:
— Ты че, новенький? Дворцов моя фамилия. Двор-цов! Ты давай… пробей по базе… сверь с картотекой…
— Ничего не знаю, — сказал юнец твердо. — Есть инструкция. Без документов нельзя.
Один за другим, показывая ксивы, через будку проходили люди, но депутатов, которых знал, как нарочно не попадалось, может, это были их помощники или сотрудники аппарата…
Зацепился глазами за знакомое смуглое лицо молодого избранника от Бурятии, чье имя забыл, и обрадованно окликнул его:
— Привет!
— Привет! — тот мазнул смешливым взглядом и исчез, увлекаемый неудержимым притяжением этого здания.
— У меня регистрация сейчас, потом доклад делать… — голова пульсировала, вновь наливаясь гулкой болью. — Ты че в самом деле? Первый день? Зови старшего!
— Я сейчас подкрепление вызову, — резко пообещал страж.
— Ладно, ладно… Разберемся… — забормотал Дворцов и вышел на улицу, точно надеясь унять головную боль, которая лишала способности быстро соображать.
Люди спешили по утренним делам, чуждые этому зданию, никогда в нем не бывавшие. Но кто-то непрерывно вливался именно сюда. Дворцов стоял хмурым столпом и растерянно пытался перехватить их взгляды. Они входили в будку, на него не глядя, или, что было обиднее, глядя сквозь него, сосредоточенно-безразличные. Он мог бы преградить дорогу какому-нибудь собрату-пиджаку или схватить за локоть, но не решался, дико таращась посреди этого, все еще привычного, но так нелепо и внезапно сломанного мира…
Золотой герб над темным мрамором подъезда смугло плавился, отражая разгоравшуюся жару. Дворцов задрал манжет, бледно-золотые «Piaget» показывали без пяти десять. Замутило, померещилось, что начищенные ботинки покрываются золотой скорлупой, и он опасливо переступил с ноги на ногу. Он положил руки на живот, успокаивая его поглаживаниями и ощущая большой сковородой, на которой жарится и скворчит солнечная яичница.
В брючном белоснежном костюме шагала блондинистая депутат Лейкина, чемпионка-теннисистка. Она озирала все влюбленно и доверчиво и ослепительно улыбнулась Дворцову.
— Маша, Маш, — он попытался изобразить встречную улыбку и доверительно нагнулся к ней. — Ты меня знаешь?
— В смысле? — кокетливо засмеялась она, слегка морщась от его несвежего дыхания.
— Скажи ему!
— Кому?
Дворцов, приобняв, впихнул ее в будку:
— Ему! — он свирепо глянул на стражника, крепче обвивая ее спортивный стан. — Моя коллега… Все подтвердит.
— Петрович, хорош девчонку кадрить! На заседание опоздаешь! — протрубил, проходя, старый депутат-колхозник с лицом, похожим на вареную брюкву.
— Вот! — сказал Дворцов, торжествуя. — И он меня знает… Петрович. Николай Петрович. Это я. Ну что, пустишь меня?
— Не положено, — отчеканил страж.
Лейкина с тревогой покосилась на Дворцова, прозревая какие-то еще не известные ей, наивной и неопытной, чудовищные обстоятельства.
— Господи! — негромко вскрикнула она. — Во что вы меня впутываете? — с необычайной ловкостью крутанулась из-под его давящей руки и, не оборачиваясь, устремилась к подъезду.
Дворцов снова на улице вытащил мобильник, досадливо обнаружив, что заседание уже открылось. Набрал помощника — абонент недоступен: конечно, вместе вчера накидались…
Позвонил жене:
— Ленка! Я ксиву посеял! Ксиву! Удостоверение, твою мать! Почем я знаю где? Ищи! Все перерой! Ща водителя пришлю!
Набрал водителя:
— Леха! Потерял корочку! Давай, пулей к жене. Не найдет, значит, езжай по всем местам, где меня вчера, блин, носило…
— Ты чего митингуешь? — раздалось сварливое.
Он повернулся: рядом стояла чернявая бровастая старуха в цветастом платке с плакатом, свисавшим на грудь, на котором были наклеены какие-то пожелтевшие газетные заголовки и полароидные фотографии котят:
— Ты тут не стой, иди, отойди! — наставительно заворчала она. — У меня одиночный пикет! Вдвоем нельзя! А то заметут!
Дворцов, суеверно заморгав, не вступая в пререкания, отступил на десять шагов от будки и позвонил Михалеву, другану-депутату. Не подходил. Чертыхнувшись, пришлось набрать снова:
— Вов, здоров!
— Здоров, — сдавленно ответил друг.
Было слышно, как в зале сиротливо частил докладчик.
Дворцов сбивчиво изложил свою беду, просительно повторяя: «Вов, надо че-то делать!».
— Давай я тебе пропуск закажу, — предложил Михалев полушепотом. — Через десятый подъезд.
— Давай! — Дворцов просиял, и пробка на Охотном Ряду, застывшая под солнцепеком, сверкнула для него множеством рюмочек и бокалов.
Он с облегчением вытер сырой
лоб тыльной стороной ладони, было не до платочка: отличная идея — можно
получить пропуск, а уж в самом здании в зал пропустят, там его точно знают. И
он уверенно выплывет на трибуну и спокойно, размеренно произнесет: «Данная
поправка в части внесения изменения в абзац четвертый пункта 7 статьи 2 учтена
поправкой № 20 таблицы № 1».
До доклада оставалось еще минут сорок, но недавняя вальяжность исчезла вместе с мандатом: он торопился, обходя родное здание по Тверской улице, по деревянным мосткам, сквозь пулеметную долбежку отбойных молотков и серые облачка пыли — перекладывали плитку…
В Георгиевском переулке с дворового фасада Думы теснилась очередь из посетителей: каждого под синим пластиковым навесом дотошно проверяла парочка коротко стриженных верзил в темно-синей амуниции. Он хотел направиться к ним сразу, но в отсутствии заветного документа ощущал себя легковесным, размагниченным, почти самозванцем и пристроился в конце, утешаясь, что успевает: всего-то переждать человек десять.
— Извините, вы же депутат? — ласково поинтересовался худой мужчина в черной майке с седым чубчиком.
Дворцов притворился, что не слышит, но тот продолжал всматриваться в него испытующе, и уже смотрела вся очередь.
— Значит, решил поближе к народу! — порывисто сказал крепкий лобастый мужик в светлой рубахе без рукавов. — А мы, многодетные, — он показал на стоявшую рядом розовощекую женщину, — с Ростова приехали справедливость искать. Наш дом снесли, а нас знаете куда отселили? На болото… Где лягушки квакают!..
— Не слушайте никого. Вы-то мне и нужны, — вкрадчиво продолжал тот, что с седым чубчиком, впиваясь в Дворцова воспаленными глазами. — У меня есть сверхважная информация для депутатов. Вопрос жизни и смерти… — он решительно усмехнулся и принялся выкладывать с азартом: — Здесь вам в питье подмешивают гадость. В воду, в чай, в кофе, в сок, во все… Чтоб вы были тихими и гладкими. Тихими и гладкими, да. Тут любого за год этой добавкой переделают. Был бы я депутатом — я б со своим термосом приходил и на всякий случай со своими бутербродами!
Дворцов в окружении околодумских ходоков неопределенно покачивал головой и разводил руками с подрагивающими пальцами, как дирижер, который в зале дает установку воздержаться при голосовании. Ему протягивали какие-то бумаги, которые он рассовывал по карманам.
Он нервно взглянул на телефон — пять процентов зарядки, забыл зарядить, а выступать уже минут через десять — и тут подошел его черед.
— Паспорт, — скучно бросил верзила.
Услышав это простое слово, Николай Петрович похолодел.
Из подъезда выскочил лысый наливной депутат и толкнул его в живот, хищно прокладывая дорогу.
«Какой идиот!» — подумал Дворцов, но о себе самом, дурашливо хлопая по безнадежным забитым карманам.
Он мог бы снова возмутиться, что его не признали, напомнить, кто он есть, попробовать уговорить, но вместо этого, злясь на ту влагу, которая начала жалко туманить зрение, пропустил кого-то другого и отошел в сторону.
Ему, непривычному к подобным помехам, теперь казалось: вселенная в заговоре против него и над ним злорадно потешается. Он мог бы и рассмеяться над своей маленькой трагедией, но ее пустяковая малость была особенно унизительна: что-то мешало, царапало и жгло, как в детстве — вероятно, ощущение так легко опровергнутого могущества.
Телефон завибрировал, он достал его: звонил глава комитета, очевидно, разыскивая докладчика.
Дворцов смотрел на телефон, потерянно медля, поднес к уху, и, набравшись духу, бодро выпалил:
— Алле!
Услышал неживую пластмассовую тишину, опять взглянул на телефон и увидел, что тот погас.
Дворцов кисло хмыкнул. Погасла последняя надежда, делая его беззащитным и одновременно свободным, нагим, как травинка или червь.
Он уронил мобильник за ненадобностью, расслабил узел галстука, потом ремень, сорвал галстук, снял и бросил пиджак под ноги. Все началось с потери одной небольшой вещицы, тайной пружины гардероба и жизни, через эту краснокожую вещь жизнь была соединена с этим серым зданием, и теперь в жертву этому зданию хотелось принести все…
Он замешкался, не понимая, от чего избавиться дальше — ботинок или рубашки, но ясно желая одного — освобождения.
Утиные сердечки
Город тонул в пыльном мареве. Было холодно, ветрено и узко. Почему-то на этой высоте суетились мошки. Лезли в лицо и волосы, бурлили стайками, прожорливо осаждали плоские тусклые камни башни, как будто те спрессованы из чего-то съедобного.
— Ну как вам здесь? — приподнято спросила Ульяна.
— Хорошо, только эти… Видите?
— Кто?
— Мухи.
— Какие мухи? — она чуть отпрянула, улыбнувшись с детским изумлением, переходящим в ледяное превосходство психиатра. — Я не вижу никаких мух.
— Да вот же, — он растерянно затанцевал указательным пальцем, повторяя дикие узоры быстрого полета.
А может, так подействовала высота, и эти дрожащие точки перед глазами — подлые предвестницы обморока?
Он перегнулся через край и на миг увидел полную тьму.
Андрей мечтал тут побывать. Ему было страшно любопытно, и любопытно, и страшно оказаться на этой запретной земле, закрывшей себя высокими и крепкими стенами мифа о рае, вокруг которых остальной мир выстроил свои стены — адской молвы.
Долетев до Владивостока, он пересел в старую «тушку», белую, с красной звездой на хвосте, словно в машину времени, которая переправит в минувший век. А может, и наоборот, в будущее. С порога туристов встречали лихие маршевые звуки и приветливо-строгие улыбки юных стюардесс. Самолет разбежался и взмыл в неизвестность. Кресла были ветхие и стертые. По тесному салону поплыл сизоватый дымок, это закурил кто-то из сопровождающих. Стюардессы стали разносить теплые округлые свертки. Андрей развернул тонкую бумагу и, понюхав, зажевал бургер из неопознанного мяса, вкусный, но необычный, стараясь не думать, что он ест, в такт счастливой мелодии ритмично маршируя челюстями.
Только сошла зима, и страна внизу казалась однотонно-коричневатой, и такой же в приближении, когда поехали из аэропорта в старом темно-синем «мерсе» (чемодан лег в промасленный ребристый багажник).
— Здравствуйте, — с переднего сиденья повернулась миловидная женщина, изучая его безлунными цепкими глазами и, казалось, сканируя доброжелательной мягкой улыбкой. — Меня зовут Ли Хёнми… Но, чтобы проще, можно звать Ульяна.
Черная кожанка с красным значком на груди. Около маленького уха, ниже завитка темных волос, синевато-черная россыпь пороховых точек-родинок.
— Наша земля пробуждается, и с каждым днем становится все теплее. — Она хорошо говорила по-русски, мелодично, но слишком тщательно и твердо. — Правда, как видите, сейчас вокруг дымка… Это песок, очень мелкий песок.
— Песок? — вежливо переспросил Андрей.
— Да, песчаная буря. Это все из Китая. Пустыня Гоби. Оттуда к нам летит песок.
Вокруг простиралась скука смертная ранней весны. С этим понурым оттенком сырых полей и голых деревьев идеально совпадали темные одежды людей, которые брели вереницами вдоль дорог, или скользили на велосипедах, или по-муравьиному как-то мараковали с землей и подлатывали лоскуты асфальта.
Хотелось спать до рези в глазах, и сам, уже вечеревший, город вставал со всех сторон, как памятник забытью, однообразный, акварельный, расфокусированный мириадами песчинок. Андрей сделал несколько снимков на потерявший связь с миром айфон.
Широченные проспекты, высокие коробки зеленых, голубых, оранжевых зданий, грозные арки, стеклянная пирамида в сто этажей, длинные мосты над тусклой линзой реки. И всюду куда-то устремленные горожане с розовыми цветами на палках, одинаковыми, а значит, искусственными.
— Куда они идут?
— У нас скоро большой праздник, — помедлив несколько секунд, сказала Ульяна, — День солнца, день рождения нашего великого вождя. Будет большой парад. И все у нас после работы и учебы идут на площадь и репетируют… Они уже сходили и теперь идут домой.
Люди помахивали этими привычными для них цветами, смеялись, жестикулировали, что-то жевали, увлеченно болтали между собой, многие, к его удивлению, в мобильные телефоны. Ему даже показалось, что весь город — театр, и сами прохожие — массовка, разыгрывающая гигантский спектакль для их туристического кортежа. Словно в подтверждение дикой догадки он успел заприметить одну и ту же сценку: ребенок капризно упирался, женщина отпустила его и пошла одна, и, поглядев ей потерянно в равнодушную спину, малыш спохватился и побежал следом. Дважды, черт побери, одно и то же…
Пробок не было, но машин хватало — новые джипы, допотопные уазики, микроавтобусы и еще какие-то стильные и странные авто, по виду переделанные «Победы». Бесконечно ползли автобусы и троллейбусы, забитые битком, за стеклами проступали лица, казавшиеся ему на одно лицо, но с неодинаковым выражением — спокойные, оживленные, усталые, и розовели цветы…
На перекрестках внутри ярко очерченных белоснежных кругов стояли статные регулировщицы в голубых шинелях, туго перетянутых ремнями, и отточенными гимнастическими движениями бросали влево-вправо красно-белые жезлы, не выпуская свистки из узких умелых губ. Там и тут попадались плакаты с лицами отца и сына, набрякшими посмертной властью. Вот промелькнули бронзовые, как из шоколада, статуи: эти же вожди восседали на конях, натянув поводья (у сына вздыбился жеребец). Показался серо-бетонный суровый монумент: три жилистых великаньи руки протянули в небо три предмета. Крайние держали серп и молот, а средняя сжала нечто другое.
— Что это?
— Что?
— Между молотом и серпом…
— А! — Ульянин смех был любезный, но жестяной. — Не узнали? Это кисть. В центре всего у нас — творец.
— Художник. Прям как я. У меня, правда, не кисть, а мышка.
Она уронила короткий зябкий смешок.
— Веб-дизайнер, — пояснил Андрей. — Оформляю сайты. У вас в Интернет можно попасть?
— У нас свой Интернет, — строго сказала Ульяна и продолжила: — Мы говорим, что человек науки — это тоже творец, и ракета — это тоже кисть. Так недавно отметил наш верховный руководитель.
Кортеж причалил к зеркальному небоскребу гостиницы.
Туристы получили ключи, Андрей вошел со всеми в прозрачный лифт, и под музыку марша поплыл на тридцать седьмой этаж, за прозрачной стеной наблюдая, как зажигается отдельными огоньками город вдоль таинственно-сумеречной излучины реки.
Вдалеке, на вершине гранитного столпа замигал и налился огнем прожекторов бронзовый факел, точно кисть, которую обмакнули в багровую краску. Этот горячий свет расщеплялся и остро щетинился сквозь лиловую полутьму и мутное дыхание пустыни Гоби.
В номере было сыровато, по телевизору показывали черно-белые фильмы про войну, или цветные громокипящие парады с молодым вождем, или слайды розовых цветов и голубых водопадов под гортанное женское пение.
Хотелось и спать, и есть. Спускаясь на ужин, он увидел, что в полной темноте факел светится как будто ярче, и только сейчас обнаружил, что среди кнопок этажей, похожих на золоченые пуговицы, загадочно отсутствует цифра 5.
У дверей в столовую его ожидала замершая, как статуэтка, девушка в красочном длинном одеянии. Когда они поравнялись, лицо ее оживила радостная улыбка, и тонкий голос пропел:
— Добро пожаловать!
И она легко поклонилась, сложив пальчики домиком.
Остальные из делегации уже
расселись за столами, и девушки в пестрых одеяниях принимали у них заказ и
подносили еду. В столовой работал телевизор: тревожная музыка, взволнованный
голос, пенное море, а у самой кромки стоял в черном френче наливной юноша, к
которому, увязая в песке и протягивая руки, бежали плачущие солдаты.
— Доблий ветяль! Сито вы будити? — это была та же девушка, что встретила его у входа.
Андрей повертел ламинированный лист меню с картинками и русскими названиями:
— А что вы посоветуете?
Мгновенный нежный румянец окрасил ее хрупкое личико, и она виновато заулыбалась. Он смотрел, ловя ее застенчивый взгляд, не без удовольствия удерживая и усиливая этот румянец на ее щечках и скулах.
— Я не знаю, сито вы любити…
— Я хочу что-то, что вы любите.
— Мы любим куксу: лапса, булион, мяса, овоси. Мяса — свинья, — она говорила неуверенно, с каждым словом делая голос тоньше, словно нажимая на клавиши рояля и приближаясь к самой высокой ноте.
Ее речь удивила его так, как если бы к нему обратилась рыба. Или цветок…
— Хорошо, — сказал он.
Она втянула воздух, грудь под цветастой тканью приподнялась, и снова заговорила тонко, тоньше, до писка:
— Мы любим кимчхи. Капуста…
— Давайте.
Пока она несла, он посматривал на других официанток, тоже нарядных и пригожих, но слишком автоматичных, как регулировщицы. Ему показалось, что его девочка интереснее всех: стройнее, свежее, и, главное, была в ней какая-то невинная уступчивая робость. Большеглазая, со светлым овальным лицом, она не вполне походила на кореянку, и тем не менее вся казалась задуманной пространством родной страны.
Она опустила на стол еду в шуршащем поклоне и так застыла, потому что, вскинув палец, он поставил ее на паузу.
— Какая прекрасная одежда!
— Спасиба, — опять зардевшись, она жалобно заморгала мохнатыми реснитчатыми глазами.
Он опытно оглядывал ее праздничное облачение, как театральный занавес. Охристо-желтая, пышная, почти бальная юбка, расшитая цветами и расклешенная от груди. Розовый жакет, похожий на болеро с рукавами-крыльями. Завязанный на груди салатовый бант с длинной лентой до самого пола.
— Меня зовут Андрей. А как тебя зовут?
— Джин-Хо.
— Джин-Хо, — повторил он.
— Длягоценна озела.
— Драгоценное озеро?
— Да, да…
— Какое красивое имя! Но я боюсь, не запомню. Можно буду звать тебя по-русски? Наташа… Наташа Ростова на первом балу… — пробормотал он, цепляя вилкой лепесток фиолетовой капусты.
Она засмеялась, смущенно и тихо, и еще раз нагнула свою головку с черной косой, змеящейся вокруг макушки.
В номере он быстро разделся впотьмах. За окном был густейший мрак, который лишь усугублял одинокий багровый маячок факела, похожий на сердечко. Он залез под холодное и крепкое, по-монастырски тугое одеяло. Из погашенного телевизора прямо на кровать требовательно бил ярко-зеленый луч. Неужели это подсветка для скрытого наблюдения? Луч ядовито просачивался сквозь веки, и, злясь, что не может заснуть, Андрей выполз из-под одеяльного гнета, нашарил на стуле свитер и набросил поверх луча. Теперь зеленый свет стал приглушенным и ласковым, и, засыпая, он вспомнил бесконечную ленту салатового банта, перекинутую через сердце очаровательной девочки из столовой.
Новый день был еще пасмурнее: буря не отступала.
— Поклоняемся! — скомандовал щуплый сопровождающий.
И все они, подражая ему, отвесили поясной поклон.
— Хватит! — приказал он.
Перед ними высилась бронзово-шоколадная фигура с широкой улыбкой и простертой рукой.
Потом они плыли через коридор чистилища по нескончаемому плоскому эскалатору, стоя по двое, а за окнами в зеленоватой воде озера покачивались белые лебеди и кланялись своим дробящимся отражениям.
— Аисты, — сказала Ульяна полушепотом.
— Лебеди, — сказал Андрей.
— Аисты, — она показала на очертания взлетающих птиц с веерами крыльев и длинными линиями сложенных ног, вытесанные на мраморных стенах, граничивших воду. — Это символы бессмертия.
Сдав все вещи без остатка, даже часы, Андрей попал в железное помещение, где, заставив сощуриться, его со всех сторон обдул механический ветер, а обувь почистили крутящиеся стальные валики пола.
Непонятный солоноватый привкус наполнил рот. Темная зала как будто затонула в глубоководье. Караульные с автоматами. Стеклянный саркофаг, обставленный клумбами алых мясистых цветов. Тело под кумачовой тканью. Оливковое пятно круглого лица.
Две залы, два тела — отец и сын, уравненные царственной смертью.
Он кланялся, обходя гробы, и торопил минуты, ощущая пристальное наблюдение и боясь сделать неверное движение.
Вынырнув из тьмы на свет, брел из залы в залу с золотыми наградами и личными вещами фараонов, включая автомобиль и вагон поезда. Ульяна не отставала, примолкшая и осунувшаяся, вдруг из нее вырвалась звонкая икота загнанного потайного плача, и она прижала к губам побелевший кулачок.
Потом их отвезли в детский дворец. Там на сцене сходился и расходился занавес, все время меняя цвет и рисунок, розовый, синий, зеленый, лиловый, яблоко луны, грозди салюта, морковка ракеты, и выскакивали неистовые стайки пионеров и пионерок, которые крутились и пронзительно пели, как игрушечные.
Андрей аплодировал и думал, что и он — тот же вечный заводной пионер на фоне сменяющихся занавесов. Его крутила жестокая неостановимая карусель жизни, а так хотелось соскочить.
Потом их сытно и остро накормили говядиной с чесноком и имбирем в городском ресторане, но Андрей ловил себя на мысли, что ему уже не терпится ужинать, в гостиницу. Лица девушек, которые он видел повсюду, и на улицах, и в помещениях, казались похожими между собой, как у сестер, и их доносившаяся речь звучала одинаковым щебетаньем, и, когда он пытался восстановить облик вчерашней официантки, то представлял первым делом волшебный наряд, а все-таки чем-то, чем, он сам не совсем понимал, его притягивала ее хрупкая робость. Он вспомнил, как она вспыхивала на каждое его слово, и даже сладко зажмурился. За обедом Ульяна рассказывала, что здесь самый большой стадион в мире, и нет никаких налогов на человека, и все время возводят новые дома, в которых квартиры бесплатно дают ученым и художникам… Она говорила, что весь мир ненавидит их за попытку жить иначе, чем остальные, их хотели бы заморить голодом или просто испепелить в пожаре.
После обеда тяжелели веки, давала о себе знать разница во времени. Но надо было снова кланяться у входа в огромный музей военной истории. Плакаты, горы снарядов, головокружительные панно с пикирующими самолетами, восковой оскаленный партизан со штыком наперевес — все снотворно рябило. Среди прочего встретилась просторная инсталляция: раскинув мертвые руки, лежал носатый солдат в светло-серой амуниции с нарукавной нашивкой американского флага, и его блондинистую голову клевал антрацитовый ворон, ритмично, словно в поклонах, сверкая выпуклым глазом, а откуда-то безотказная азиатская автоматика передавала злорадный вороний грай.
Потом было величественное метро с разноцветными большими сосульками люстр и геройской мозаикой. Девушка в синей униформе и в синем берете открыла двери, и туристы вошли в вагон, где все стали на них украдкой поглядывать.
— Привет, ребята! — один из делегации, длинный парень в бейсболке, показал открытую пятерню.
Никто не отвернулся и не шелохнулся, смотрели так же искоса, с осторожным достоинством.
Парень дурашливо держал ладонь, причмокивая жвачкой и подмигивая спутникам.
— Ульяна, — сказал Андрей, — я слышал, у вас нельзя общаться с иностранцами.
— Почему? Почему нельзя? — она чуть замешкалась. — Про нас сочиняют много сказок, — ее жестяной смешок утонул в туннельном грохоте, в котором Андрею почудилась мелодия железного марша.
На следующей станции вошла коренастая женщина в серой телогрейке с маленькой девочкой в ярком комбинезоне. Несколько пассажиров вскочили и уступили им место, они сели, окруженные умильными взглядами, кто-то подходил к малышке и, смеясь, ворошил волосы, ей протянули какое-то смуглое лакомство в пакетике. Все словно позабыли про туристов.
— У вас любят детей…
Ульяна довольно кивнула.
Он пришел на ужин раньше всех, не поднимаясь в номер, и, заприметив у дверей выстроившихся рядком официанток в пышном разноцветье одежд, тревожно подумал: а вдруг сегодня достанется другая? Еще издали найдя свою Наташу, он принялся нахально улыбаться, глядя только на нее, приблизился, она ломко пропела: «Доблий ветяль!», щечки алели, а черные глаза блестели влажно, как у того ворона из музея. А может, Андрею просто захотелось, чтобы она выглядела так, будто ее обрадовало его появление.
Когда он сел за стол, а она наклонилась: «Сито вы будити?», он подумал, какие у нее сочные полуоткрытые губы. Как лепестки цветка, жаждущего напиться. Бесхитростный восточный образ. Как и она вся, бесхитростно прелестная. Он временил, глядя на эти воздушные губы, приоткрыв свои.
— Что ты советуешь?
Она неожиданно нервно дернула хрупким плечом, и пальчики с телесными коготками пробежали по салатовой ленте.
— Вкусна, — вытряхнула из длинного рукава бумажку, заглянула, смешалась, и подтрунивая над собой, пропела:
— Утина сильдетька.
— Утиное сердечко?
Быстро, радостно закивала.
— Да, я буду.
— Будити?
Он кивнул, тоже решительно и радостно, не желая ничего уточнять.
На блюде их оказалось пять штук, жареных, замшево-тугих, чуть горчащих и похожих на каштаны, которые он уплел, макая в неизвестный бордовый соус, обжигавший дыхание.
— А это точно не псина? — шутковал над своим дымящимся блюдом усатый толстяк. — Я слыхал, рыжие собаки — они сладкие!
— Их только на десерт подают, — откликнулась энергичная московская журналистка, неразлучная с фотоаппаратом, висевшим у нее между грудей.
— Наташа! — негромко позвал Андрей, она услышала и припорхнула.
Попросил добавки.
Она не сразу поняла, потом кивнула, исчезла, вернулась, стояла в сторонке, играя лентой. Он бросал на нее отсутствующие и неотступные взгляды, как местный житель на иностранца, и ему было достаточно того, что она моргала и туманно полуулыбалась.
Наконец, она перехватила у повара в белом колпаке тарелку с новыми сердцами и старательно проговорила, почти на чистом русском, как будто давно репетировала:
— Приятного аппетита!
Конечно, он толком не наелся, но чувствовал прилив сил, спать не хотелось.
Он и не заметил, как остался в столовой один. Золотистые, синие, зеленые, алые юбки выстроились безмолвным караулом ближе к дверям, и среди них его — охристо-желтая. В памяти вспыхнули разноцветные занавесы на сцене детского дворца.
Спозаранку проехали сквозь кварталы новостроек. Воздух стал чище, мягкое добродетельное солнце таяло на строгих поверхностях города, как будто давно знакомого, всегда существовавшего где-то в подсознании.
Выехали за городские пределы, и, подскакивая, точно собираясь взлететь, покатили по растрескавшейся бетонной дороге. В такой тряске было не до разговоров. Все та же коричневатая окрестность: там и тут, как на гравюрах, прокладывая ноздреватые борозды, тянули плуги волы, по обочинам и на отдалении походно двигались люди, ручейками и поодиночке. Началось предгорье, несколько раз миновали сумрак туннелей, в начале и в конце которых из ветхих будок позыркивали часовые.
Часа через три остановились возле озера, отражавшего серо-серебристые, с хвойной шерстью горы. Прелая земля пахла тоской и желаниями, медом и вином. Льдистыми клочками скалился еще не сошедший снег. В прозрачной воде трепетали стайки жирных красных рыбешек. У них были чуть раскосые глаза и жадно раскрытые, что-то кричащие рты.
— Вот такое наше озеро, — ласково сказала Ульяна, подставляя неяркому солнцу жесткое лицо с тонкими морщинками у глаз.
— Озеро, — рассеянно сказал Андрей и, присев на корточки, умылся двумя полными горстями.
Насладившись студеным ожогом, повторил это еще и еще, до бесчувствия, вернее, до одного ощущения, что лицо перестает быть мягким, делаясь скуластым и твердым.
Оторвался от воды, и, распрямившись, пробормотал:
— Драгоценное озеро.
На берегу стояла деревянная пристройка, где на открытой веранде седой человек в пегом, кажется, замазанном красками пальто кланялся распахнутому этюднику. Когда Андрей подошел вплотную, старик покосился, но не издал и звука. У него было сморщенное личико с высосанными щеками. Он бережными мазками необыкновенно точно воссоздавал эти горы, и эту воду, и дымку, разжижающую пейзаж. Над горами парила клякса неизвестной птицы.
— Как он хорошо рисует, — сказал Андрей в машине, — не хуже ваших лучших художников, тех, кто рисует вождя.
— Мало кто рисует вождя, — ответила Ульяна, мгновенно возбуждаясь. — На это надо иметь разрешение.
— Почему вы так любите вождей? — не выдержал он.
— Они дают нам величие жизни, — звонкий, без запинки ответ.
Их привезли на горнолыжный курорт. Мультяшный экскурсовод в косых лиловых очках возвестил, не попадая в ударения, что стройка была совершена за сто дней силами народной армии по приказу молодого вождя.
Они поднялись к темно-гранитной площадке короткой тропинкой, продавленной в мокром сахаре позднего снега.
— А ведь это чьи-то косточки поскрипывают, — бойко обронила московская журналистка.
Все промолчали.
По белым склонам, вычерчивая иероглифы скорости и отваги, летели лыжники в ослепительно-красных ветровках.
Андрей, запрокинувшись, смотрел на высокую гору, воображая, что вся она — это пышная, расклешенная от розоватых облаков юбка. Просто белоснежная юбка, сама по себе. Вот бы так нарисовать…
Рядом по укатанной трассе с рычанием промчал снегоход, унося вцепившегося в руль наездника — он тоже неудержимо и свирепо рычал, с колючей крупой в смоляной шевелюре, кирпичными щеками и глазами безумного дельфина.
В сувенирном киоске, где теснились портреты, флажки и статуэтки, Андрей купил за десять долларов «снежный шар». Стеклянная безделица на керамической подставке с фальшивым снегом внутри из вязкого глицерина и блесток, макетами горы и здания курорта, напоминающего пагоду. При встряхивании шар заполнялся белесой бурей, а затем медленно и мило падали снежинки.
Они ехали обратно в Пхеньян, когда Ульяна сказала дребезжащим от подскоков голосом, еще больше похожим на механический:
— Извините мой вопрос: а вы женаты?
— В разводе.
— Ой. Жалко, — протянула она. — А почему так?
— Жена ушла к другому, — честно сказал он.
— Ой. Жалко, — повторила сокрушенно. — У нас почти нет разводов. Если женятся, значит, навсегда.
— А вы замужем?
— Да. Есть сын. Четыре года. У вас?
— Дочка, ей восемь, мы мало видимся. Вот думаю: может быть, в вашей стране найду себе хорошую жену.
Нахмурившись, она повернулась к водителю и что-то отчеканила.
Быстро стемнело, Андрей прислонился лбом к подрагивающему стеклу. Один раз тьма отступила, это в поле жгли большой костер, швырявший веселые искры, и он увидел странную парочку: плясали друг против друга, отбрасывая чудовищные тени, вытянув вверх руки со скрещенными пальцами. Машина протарахтела мимо и снова погрузилась в первобытную тьму.
В Пхеньян прибыли ближе к полуночи, и Андрей сразу пошел на ужин. В первые секунды он не узнал свою официантку: вместо косы на макушке волосы вольно расплескались по плечам.
— Привет, Наташа! Как твои дела?
— Спасиба. Халасо.
Они обменивались незначительными фразами, но все, даже названия блюд, он говорил сдавленно, отчего-то заробев еще больше, чем в прошлый раз, и с трудом на нее взглядывая. Наконец, себя побеждая, когда спросила: хочет ли он чай, встрепенулся и выпалил:
— Ты очень красивая.
Вероятно, это прозвучало громко, потому что турист из Нальчика, небритый, в измятой майке, вразвалочку проходя к выходу, нагнулся и посоветовал с ленивой хрипотцой:
— Э, друг, оставь ее, друг. Здесь шутки плохи.
— Живи своей жизнью, друг, — оборвал Андрей.
Учитель жизни, проворчав что-то угрюмое, исчез.
Из-за недосыпа и обилия впечатлений Андрей и забыл, что можно выпить. Наверняка он выглядел чужаком не только для этой страны, но и для своих попутчиков, которые за каждым ужином стукались кружками пива и опрокидывали стопки.
— Пиво и водка, — заказал он, помогая себе убедительным жестом.
Она поняла бы и без слов.
Заглотив разом водочку, бледную на вкус, и одурев в три засоса от ядреной терпкой крепости пива, он встал и сделал шаг к юбкам, сразу колыхнувшимся, как от ветра. Его юбка сама встревоженно поспешила навстречу, отделившись от остальных.
Андрей не знал названий этих дивных цветов, которыми она вся расшита, — может, райские, а может, местные…
— Возьми, — он размашисто вложил ей в маленькую ладонь «снежный шар». — Возьми, пожалуйста. Это тебе подарок.
Он грубо тряхнул ее рукой, порождая глицериновую метель.
— Нинизя, — лепетала она, а сама зачарованно рассмеялась, увидев, как сверкающие хлопья скользят внутри стеклянной сферы, заполняя мягким снегопадом.
Она смущенно смеялась, и, Боже, опять зарделась. Это был непреодолимый, такой естественный румянец, толчок крови, затронувший лепестки ноздрей, век, губ, ушных мочек. Девушка из лепестков. И даже белки ее длинных глаз стали розоватыми.
Шар лежал в обмякшей руке.
Андрей удержал ее узкую кисть и дерзко, почти по складам, сказал:
— Хочешь со мной в Россию?
На следующий день их группу привезли в православный храм.
Внутри было пусто, но специально для русских туристов начал литургию батюшка-кореец с редкими водорослями бороды. На клиросе смиренно закурлыкал хор из трех кореянок в длинных платках.
Андрею, не часто бывавшему в церкви и плохо понимавшему язык молений, который сливался в красивый гул, сейчас неожиданно было ясно то, что они так слаженно и разборчиво пели. Он слышал слова и мысленно старался перевести с церковнославянского.
Человек, яко трава, дние его, яко цвет сельный, тако оцветет…
Казалось, они распевают древнюю азиатскую поэзию.
Ульяна, руки по швам, смотрела прямо перед собой на новенький иконостас и фигуру священника в проеме царских врат, и выражение ее лица, золотисто-лимонного от огоньков свечей, было непроницаемо.
— Вы в Бога не верите? — спросил Андрей в машине.
— Я — нет, не верю, — отозвалась она легко. — Мы верим в науку. Но мы верим в чудеса наших великих вождей, — она задумалась, шевеля узкими губами.
Губы не для поцелуя, а для приговора.
— Какие чудеса?
— Когда их хоронили, то природа плакала. Такая была ужасная непогода… И, знаете, медведи ревели в горах, прилетели сороки и стучали клювами в памятник отцу, чтобы сказать ему про смерть сына.
Она резко отвернулась, и Андрей пожалел, что ее расстроил.
Дальше по программе следовало кладбище советских военных. Среди желтоватой пожухшей прошлогодней травы стройными рядами торчали серые старые плиты, на которых весело алели пятиконечные звезды и имена. Краска была недавняя, яркая.
Имена или инициалы и фамилии и даты или просто одинокие имена: «Николай, 1884–1949», или совсем простое: «Полковник», и больше ничего — только звезда. Продвигаясь сквозь строй надгробий, Андрей забрел в дальний уголок и остановился, прочитав: «Шурик, 7 лет». Сынок, может быть, летчика. Простецкое, домашнее обращение по имени — прощальная отеческая нежность. Возле этого «Шурика» был изображен похожий на улитку иероглиф. Андрей стоял и читал: «Мишенька», «Олег, 1 год и 4 месяца», «Наташа, любим»…
— Дети, — сказала Ульяна, бесшумно ступавшая за ним по мертвой траве. — Это дети ваших военных и дипломатов. Они болели, — и она произнесла неумолимо-отчетливое: — Менингит.
— И остались здесь навсегда, — продолжил Андрей. — Интересно, а живой здесь может остаться?
— Что вы такое говорите? — она поежилась в своей короткой кожанке. — Не понимаю.
— Ну вот я… Я, например… Могу ли я не улететь?..
— Не понимаю, — она смотрела на него с недоуменным прищуром, как если бы он спрашивал: есть ли надежда избежать смерти. — Вам нравится наша страна, Андрей?
— Очень.
Ульяна поощрительно, как новобранца, потрепала его по плечу.
Потом была башня, та самая, которую венчал бронзовый факел. Их поднял лифт на узкую площадку в блеклые небеса, где отчего-то вились настырные мошки. «Мухи», — сказал Андрей. Ульяна сказала: их нет. Андрей заглянул в ее безлунные очи, подозревая особое счастливое зрение. Он отмахнулся в который раз от мушиного набега и вдруг вспомнил, как в первую встречу порозовевшая официантка обмахивала свое личико. Она прятала лицо в ладони и еще гуще краснела. Отрывала пальцы и махала ими, остужая жаркие щеки и комкая виноватую улыбку. Он ее не знал, да и видел-то мельком и все-таки, все-таки… Он не додумал фразу, но песчинки страстно скрипнули на его зубах.
«Надо, — думал Андрей. — Надо объясниться сегодня после ужина. Надо поговорить по-настоящему. Надо что-то придумать». Хотя сам не знал, чего он от нее хочет.
Он перегнулся через гранитный край в поклоне этой местности. Город-призрак и река-обморок. Жар суховея. Солнце за серебристой завесой напоминало белок яйца, сквозь который едва-едва проступает желток. Голое яйцо. Вероятно, утиное. Где ты там внизу, ждешь ли вечерней встречи, утиное сердечко?
Потом навестили зоопарк, распростертый, как город в городе.
Вход — огромная оранжевая морда тигра из гипса, разинутая в клыкастом зевке. Андрей ехал в повозке с розовым балдахином, запряженной парочкой мускулистых пони вороной масти, и спрыгивал возле решеток, сеток и бронированных стекол, галантно подавая Ульяне руку.
Жирафы, верблюды, медведи… Был выходной, повсюду сновали и верещали дети. Белый голубоглазый тигр-одиночка беспокойно ходил из стороны в сторону, Андрей следил за его плавной спешкой, сопереживая. Черный волосатый шимпанзе с седенькой бородой щелкал зажигалкой и попыхивал сигаретой, к всеобщему лютому восторгу. По веткам прыгали лемуры с вопросительными знаками пушистых хвостов и таращили желтые блюдца глаз. Кланялись весенними рогами косули, в чьих пугливых глазах отражалось желание немедленного бегства вглубь загона. Монументальный слон шевелил простынями ушей, степенно кивал публике, захватывал хоботом яблоки и морковь и мгновенно их вдыхал…
— Все наши слоны — это потомки слона-героя, — известила Ульяна отрывисто-громко, пересиливая детский гам. — Первый слон был из Вьетнама. Его подарил Хо Ши Мин великому вождю товарищу Ким Ир Сену.
Собачий павильон. Напротив водоема с бегемотами резвились и лаяли квадратные шнауцеры, немецкие овчарки с высунутыми языками, маленькие лохматые песики-хризантемы ши-тцу, слюнявые сенбернары, долгоухие спаниели, белые и абрикосовые пудели…
Потом ехали по чистому, без единой мусоринки городу, и он, сам не зная, как, то ли сочувственно, то ли с завистью, разглядывал людей на остановках и за стеклами транспорта, думая, что они прожили всю жизнь, как их отцы и деды, матери и бабушки, и не знают другой жизни и других стран, разве что могут навестить иностранных зверей. Это все происходит в наше время — параллельная реальность. Местное время — это календарь праздников, словно в церкви, все запаяны внутри большого мифа, и поэтому здесь и сама смерть не страшна: что личное исчезновение, что гибель вселенной.
Ехали через квартал пятиэтажек, где проводился двойной урок — рисования и труда. Жильцы домов, высунувшись наружу и рискуя выпасть, малярными кистями старательно мазали стены вокруг окон, каждый заполняя свое пространство. Один дом увлажняли изумрудной краской, другой — сапфировой, третий — янтарной. Из каждого окна — человек с кистью, на каждом подоконнике — ведро.
— Устали? — спросила Ульяна.
— Немного.
— Надо хорошо спать. Завтра у нас народный дворец учебы, школа для сирот, ткацкая фабрика, музей подарков вождям…
Он поднялся в номер, принял душ, спустился.
Почетный караул официанток у дверей в изящных одеяниях, и среди них знакомый наряд: охристо-желтая юбка, розовый жакет. Он уже улыбнулся ей, когда понял, что это не она. С досадливой кривой ухмылкой, как обманутый школьник, он стремительно прошел мимо нее в столовую. А может, все же она? Что-то поменяла во внешности, еще раз ту же прическу… Кстати, как ее зовут? Озеро. Драгоценное озеро. Он не помнил, как по-корейски.
— Здлавствуйте, — протяжно обратилась девушка, подступив к его столу. — Сито вы будити?
Он тяжело смотрел на нее.
— Джин-Хо? — имя резво всплыло само собой.
Плоское лицо, высокие, почти квадратные скулы в бисерных прыщиках. Ее смущение вызывало раздражение.
— Джин-Хо? — она залилась переливчатым стыдливым смехом. — Это я! Да, так, так… Джин-Хо.
— Нет, погодите, — он обвел отчаянным взглядом официанток, кланявшихся возле столов, и туристов, уже поднимавших свои рюмки и кружки. — Стоп! Мне нужна моя! Та, которая была раньше. Понятно? До этого! Ее звали Джин-Хо! Где она?
— Джин-Хо, Джин-Хо, — гнусавым колокольчиком вторила девушка. — Это я… Джин-Хо… Я вам ваша еда даваля…
Совсем другая, коричневая лента свисала через ее сердце до самого пола.
Человек из массовки
Собирались на улице толпой человек в двести, долго (бывало, по два часа на морозе) ждали, когда бригадир раздаст талончики и охрана запустит внутрь. Тесно стояли на втором этаже в просторном кармане коридора, потом шли строем…
Больничный запах останкинских коридоров.
Все ближе яркие софиты огромной операционной.
На стенах фотографии ведущих, лучших врачей этой клиники, которые улыбаются, как один, рекламируя недосягаемое, но все же возможное счастье.
Игорь Анатольевич уже целый год ходил сюда, как на работу, а все не мог привыкнуть. При подходе к эфирному залу влажнели черствые ладони, ознобная дрожь пронизывала мышцы, словно ему сейчас выступать на всю страну, отстаивать свою правоту, отражать нападки.
Отсидел молодцом несколько часов телешоу, иногда за день переместившись с канала на канал — с этажа на этаж одного здания, а получил за месяц всяко больше, чем он, военный пенсионер, мог бы заработать каким-нибудь охранником. Деньги не самые большие, но — «курочка по зернышку», как с затаенным бахвальством говорил Игорь Анатольевич жене, отправляясь на очередную съемку из своего Зеленограда.
Он предпочитал сниматься тут, в
останкинском телецентре, особенно когда обсуждали политику, к которой дышал
неровно. Изредка бывал в ангаре давно закрытого авиационного завода на других
съемках — про скандальную жизнь звезд, но там не нравилось. Целый день под
вопли ведущей и похабные истории гостей в жаркой духоте, кровь закипает, сидишь
на жестком, не дают попить и не пускают в туалет.
Игорь Анатольевич запомнил навсегда: в сумерках бригадир трусцой выбежал за
шлагбаум, люди бежали следом, толкаясь, и вдруг на синий снег упало тело,
покатилась шапка. Быстро темнело, светили телефонами, мертвого тормошила и
звала по имени немолодая женщина…
В Останкине обращались подобрее.
Игорь Анатольевич перед зеркалом в туалете уложил русые волосы на косой пробор мокрой расческой и, поглядев строго, не мигая, прошелся по кустикам бровей. Тугие мешочки выбритых щек. Зацепил, потянул и назло боли вырвал волосок из ноздри. Приличный вид: синий костюм, белая рубаха, застегнутая до кадыка. Здесь с этим строго, небрежно оденешься — не пустят в телевизор.
Рядом азартно потирал руки под сушилкой похожий на ожившего покойника холеный депутат, бежево-бледный от пудры и крема, в парадном костюме, с топориком значка на лацкане и залаченными стеклянными волосами.
Игорь Анатольевич дождался и тоже высушил руки, которые все равно стали влажными, когда он вышел в коридор и заметил, что родная массовка потянулась в сторону зала.
— Ой, Игорек! Ты?
Он резко повернулся влево. Из дверей смотрела приземистая большегрудая женщина в обтягивающей леопардовой кофте и с белокурыми локонами.
— Тетерев! — бойко и полувопросительно назвала она, и он сразу же отозвался:
— Галка!
Обнялись.
Он погрузился в сладкие, наглые и многослойные ароматы ее парфюма.
Играя пухлыми пальчиками, она увлекла его в комнату, где две сильно накрашенные девицы мели кисточками по лицам двух мужчин, сидевших перед зеркалами, которые заливал ослепительный свет маленьких лампочек. Игорь Анатольевич не разобрал, кто они, эти двое, весело и громко что-то обсуждавшие.
— Ну ты как? Ты где? — торопливым полушепотом вызнавала она, ощупывая его и оглядывая. — Это сколько я тебя не видела? Нет, ты скажи. Так и не сосчитать…
— Порядочно… — смущенным баском протянул он. — Поди, со школы.
— Вот жизнь! А все равно сразу тебя узнала… Я ж как в Москву переехала, все связи оборвались.
— Очень зря, — Тетерев рассудительно пожевал сухими губами. — С некоторыми до сих пор встречаемся. В Одноклассниках дружим.
— А меня нигде нет! Да ну его, этот Интернет чертов, и так забот полно. Я-то, видишь, тут красоту навожу с утра до вечера. А ты хоть кем у нас стал?
Девицы одновременно подняли над головами своих подопечных серебряные флаконы и выпустили шипящую седую пыльцу. Из оседавшего облака раздался зычный смех. Освобожденные от черных гладких пеньюаров, мужчины развернулись в креслах и встали, и Игорь Анатольевич узнал непримиримых на всех эфирах спорщиков, режиссера и политолога.
— Капитан второго ранга. На подлодке служил, — он махнул рукой, сторонясь и пропуская загримированных.
— Молодец, Игорек. Да кто бы сомневался… Какой ты мальчишка был! Самый-самый. Помню, Леньку Елагина из класса ни за что выставили, так ты из принципа встал и вместе с ним пошел.
— Как ты все это помнишь? — засмеялся он, глухо, с удовольствием, и одновременно беспокойно. — Ну ладно, пора, — виновато посмотрел на дверь.
— Куда? — выпалила Галка и, догадавшись, ободрительно подмигнула:
— На подработке?
Он ощутил скупой румянец, лизнувший щеки.
— Может, это… после программы загляну?
— Давай, Игорек, милый, заглядывай.
Он выскользнул в коридор и поспешил вприпрыжку, нелепо размахивая руками, как опаздывающий школьник.
В зале юные ассистентки лихорадочно рассаживали зрителей. Молодежь, как обычно, сосредоточили впереди, пожилыми забили галерку. Громогласный и свирепый мужицкий голос свыше то и дело выдергивал и пересаживал человека, как морковку, иногда даже разрушая пары («Девушка в красном, девушка, ну не тупите, вы, вы!»), чтобы вместо однотонности по рядам расстилалась оптимистичная пестрота.
Игорь Анатольевич отправился в
середину и весь обратился в слух: не попросят ли переместиться.
Сколько раз Тетерев ходил мимо гримерной, а с Галкой столкнулись только теперь. Это судьба. И этот зал — тоже судьба: у каждого свое место, можешь попробовать занять его сам, но будь готов, что в любой момент загремит голос хозяина. Как сильно изменилась одноклассница, как легко он ее узнал, и как странно было это узнавание! Мгновенным выныриванием преодолел глубину в тридцать лет.
Среди одноклассниц ему нравилась отличница Света, а Галка была так себе. Вот что время творит: она стала чем-то симпатичнее себя-школьницы и уж точно интереснее нынешней подспившейся и отцветшей Светы… В школе он девчатам, конечно, нравился. Высокий, широкоплечий. Играл в баскетбол за районную команду. Был строг к себе и людям. Правильно Галка напомнила: мог и с учителем поспорить. Всегда стоял за правду. Так отец его воспитал, простой шофер, а по духу — боевой генерал. Игорь с детства готовил себя к армии. Хотел в десантники, попал на флот…
Погас свет, заметались кровавые молнии, начиналось шоу.
Напряглись мышцы, тело словно изготовилось к прыжку. Тетерев украдкой подул на потеющие ладони. Его и тревожил, и радовал механизм телеэфира, особенно прямого — все четко, по команде, по-военному. Но сейчас ко всем этим обычным ощущениям примешивалась какая-то новая смутная досада.
Вспыхнули софиты. Аплодисменты зашумели плотным дождем с подпрыгивающими градинами. Тетерев, заглушая пронзительную скороговорку вертлявого ведущего в узких очках, бодро лупил ладонью о ладонь.
Ведущий коварно улыбнулся, швырнул свой вопрос, и гости, сидевшие полукругом, стали отчаянно кричать, уничтожая друг друга. Не умолкая ни на миг, они рвали микрофоны из цепких ручек ассистенток.
Игорю Анатольевичу все было привычно, он сидел ровно и прямо, тайно возбуждаясь, душой втягиваясь в спор, который показался ему важным.
— Надо покончить с этой некрофилией на главной площади! — надрывался тот самый холеный депутат.
Зал по сигналу взорвался аплодисментами. Игорь Анатольевич легонько пожал плечами и вяло, нехотя щелкнул пятерней о пятерню.
— Начнете его хоронить, он вас самих похоронит! — возопил полуседой режиссер в черном свитере грубой вязки.
Эту фразу тоже одобрили аплодисментами, захлопал и Тетерев — горячо, с чувством.
— Почему? Почему мы никак не расстанемся с нашим прошлым? — схватил микрофон политолог в серой водолазке. — Оно давно мертво. А мы его гримируем и любуемся.
Надо было аплодировать, весело захлопали все, но Тетерев лишь соединил и помял свои скользкие руки, как бы их умывая. «Нет, нет, извиняй… — мысленно сообщил он невидимому хозяину. — Это я никак принять не могу».
— Он всю Россию кровью залил! — гордо пропела дама в длинном льняном платке. — Пока он там лежит, над нашим Кремлем нависла тень новой революции…
Опять по сигнальному взмаху — мощные аплодисменты. Снова Тетерев не хлопал. Куда девать руки? Скрестил пальцы в замок и выгнул с хрустом. Голова кружилась, как будто выпил. Пьянила непонятная отвага, которая взялась из неясной досады.
— Ну и прекрасно! Значит, получите революцию! — крикнул режиссер хрипло. — Бойтесь! Он еще проснется!
Оратора тотчас заткнули осуждающим гулом и ропотом, а Игорь Анатольевич несколько раз хлопнул, одиноко и сочно, как в дурном сне.
Женщина-статист в розовой кофточке, сидевшая справа, покосилась на него с суеверным испугом, не переставая низко гудеть.
Он покосился на нее с ответной опаской, мгновенно холодея и трезвея: «Че это я, в самом деле? Все, все, хорош чудить… Лишь бы не заметили…» — и уже сложил губы, подхватывая общее гудение, но тут прервались на рекламу.
Ведущий убежал курить. Гости разминались на круглой площадке студии, глотая поднесенную воду из пластиковых стаканчиков, общаясь между собой и по мобильникам. Зрители сидели. Из бокового входа, из узкой черноты, предварявшей сияние зала, выскочила девица в меховой жилетке, с изогнутым рогом через все лицо от уха ко рту. Она звонко общалась с микрофоном-наушником, озирая зал, а потом дрессированной козочкой, стуча каблуками, поскакала вверх по ступенькам и остановилась в том ряду, где Тетерев, и точно бы изготовилась боднуть:
— Какой он? Синий? А? Разве синий? Он голубой, застиранный весь. Окей! — она зло посмотрела ему прямо в глаза, и он зачарованно не отвел глаз, сразу почуяв, что это по его душу. — Мужчина!
— Я? — он показал на себя, как будто хватаясь за сердце.
— Встаньте!
Тетерев вскочил. К нему повернулись головы со всех рядов.
— Этот? — проблеяла девица в шишечку микрофона. — Мужчина! Вы почему не работаете?
— Что? — растерялся Игорь Анатольевич. — Я…
— Вы работаете или нет?
— Я… Я — военный пенсионер…
Вокруг зашуршали смешки, как в школе, когда позорят у доски.
— Как фамилия?
— Тетерев, — сказал он негромко, но очень внятно.
— Тетерев, — жестоким эхом отозвалась девица. — Садитесь…
Он заметил, что с круглой площадки, стоя рядом и не прекращая беседу, на него недоуменно посматривают два давних спорщика.
— Дельные вещи говорите! — Игорь Анатольевич повысил голос и показал режиссеру кулак солидарности. — Так их, негодяев! Все у народа отобрали, а теперь льют помои… А вы что? — переключился он на политолога, не разжимая кулак. — Вам советская власть все дала! Разве не так? Небось, партийным были?
Политолог не ответил, насмешливо вздернув бровь, и режиссер, утешительно обнимая его за плечи, продолжил что-то рассказывать. Они уже не поднимали глаз на Тетерева.
— Да просто обидно иногда, — обводя взглядом массовку, сказал он все так же громко. — Я присяге не изменял!
— Тише ты, чего выступаешь? — потянул за рукав парень, сидевший слева.
— Львович, он контуженный! — прозвенела ассистентка в микрофончик и, стуча каблуками, проскакала вниз по ступенькам.
— Минута до эфира! — парализуя всех, включился громкоговоритель. — Эй там! На место сел!
Грозовой голос свыше.
Вокруг зашикали. Тетерев неловко развел руками и сел.
Его накрыла запоздалая волна стыда, вымывшая все мысли, кроме одной короткой: «Зачем?».
Но было так неудобно обдумывать свою бунташную дурь, что осталось искупать вину образцовым поведением. Он сделался, как все, и лучше всех, лучше себя любого, собранный и автоматичный, верный дисциплине шоу. Он высоко держал голову, чувствуя шейные жилы проводами под напряжением. Он почти не вникал в отчаянный спор, который сместился в сторону Сирии и Ирака. Сам не понимая чему, он долго аплодировал, пока покрасневший депутат обличительно и размашисто тряс указательным пальцем, как больной, изнуренный жаром, встряхивает ненавистный градусник. Когда надо было гудеть и роптать, гася одного выскочку-иностранца, Тетерев загудел, загурчал — гур-гур-гур — вместе со всеми. От слишком яркого света темнело в глазах…
Потом в коридоре он жался к своему усталому стаду и ждал, как и все, бригадира. Тот возник — пастушок в распахнутой дутой куртке — и уверенно повел их к лестнице. Проходя мимо гримерной, Тетерев вспомнил: «Галка», — и ответил себе: «Не тот момент».
— Стой!
Дробно стуча копытцами, им навстречу неслась девица в меховой жилетке, уже успевшая сбросить рог микрофона-наушника.
Толпа встала. Наскочив на бригадира, девица выдала запыхавшимся и потому особенно злым голоском:
— Тут у тебя один неадекват. Тетерев фамилия. Этого из всех списков… на фиг!..
Пастух энергично кивнул, будто услышал радостную новость.
«Фамилию запомнила», — досадливо подумал Игорь Анатольевич и, пускай маячил сразу за бригадиром, не успел сообразить, что сказать: девица унеслась, а толпа двинула дальше.
Он прислонился спиной к стене, мимо шли гурьбой бедные нарядные люди. Многих из них он встречал на общих эфирах, но ни с кем не сблизился, не знал ничьего имени. Зато только что все услышали его фамилию. Но, похоже, кто именно Тетерев и чем он плох, им было безразлично.
Дверь в гримерку была приоткрыта, он открыл ее полностью, там празднично толклись: смеялись, вытирались влажными салфетками, чокались за столиком с коньяком и фруктами. Тетерев сиротливо встал на пороге, чуть пошатываясь, и стал высматривать одноклассницу.
Она сама заметила его, подлетела и затараторила, наливной грудью и знойным ароматом вытеснив в коридор:
— Игорек, видишь, сейчас не до того. Давай телефонами обменяемся. Или в другой раз…
— Гал! — перебил он, отступая. — Не будет другого раза.
— Почему?
— Набурагозил, — он остановился и усмехнулся.
— Чего?
— Набурагозил, — повторил почти по складам и, морщась, почувствовал, как вновь поднимается откуда-то со дна горячая бунташная боль: Гал!
— Чего? — лицо ее радужно мерцало.
— Ты ж у нас звеньевая была. Верно?
— Ну.
— А они, Галка, как начали помоями… все на свете… все, чему мы клятвы давали… Я такому хлопать не могу! Я понимаю: есть правила, сиди смирно, ладушки-ладушки, с гостями ни-ни… Да, признаю, не удержался! Ну и сказали: больше Тетерева не пускать.
— Ну и дурак, — бросила она сердито и добавила, мгновенно смягчаясь: — У нас все по-взрослому. Ладно, тебе жить. Прости, пора мне…
В коридоре друг против друга висели фотографии знаменитых ведущих: один простодушно обнажил зубы кролика под белыми усами, другой, древний и лысый, улыбался тонко, змеино.
— А ты их пудрила, Гал? — спросил Тетерев, показывая глазами на портреты.
— Я всех почти… — неопределенно ответила она. — Я тут пятнадцать лет уже, вообрази.
— Ты их пудрила, а они нам мозги пудрят! — он заржал коротко и безумно.
— Игорь, ты ничего не пил? — она даже подозрительно потянула воздух, густой от ее духов.
— Это ты меня напоила.
— Когда это?
— Опьянила… Памятью… Опоила… Помнишь, какой я был? Твои слова! Самый-самый. Принципиальный!
— Ты хоть семейный? — она жалостливо покачала головой.
— А то… Жена, двое сынков.
— Муж, дочка, — откликнулась четким паролем. — Вот это, Игорь, и есть самое-самое.
Тетерев порывисто подался к ней и чмокнул в блестящую щеку.
Он взмахнул руками, словно желая взлететь, и быстро зашагал, почти побежал по коридору.
Он спешил, огибая встречных…
Попал в говорливую решительную ораву детей и шел вместе с ними, пытаясь выбраться вперед: «Ребят, пропустите». Видно, они шли на свое, детское, шоу, и среди них был свой бригадир. Дети хихикали, сыпали бранью, не замечая его, как сверстника.
Наконец они завернули в холл возле нужной им студии, Игорь Анатольевич опять ускорился и уже в конце коридора поравнялся с политологом в серой водолазке, одиноко торчавшим у закрытой двери. Надо было отвести взгляд, но Тетереву захотелось что-нибудь сказать напоследок.
— Простите…
— Да? — тот медленно повернулся.
— Вы на меня не обиделись?
— Что-что? — поползла вверх аккуратная бровь.
— Я, может, в чем неправ, нас ведь так воспитали…
Дверь открылась, и, обмахиваясь плотным конвертом, как веером, вышел режиссер в черном свитере.
— «Следующий!» — кричит заведующий… — он ласковым движением подтолкнул политолога в ту же комнату.
Тетерев сбежал по лестнице, схватил в гардеробе куртку и оказался во дворике. Его окружили темень и стужа, будто прошла целая вечность с той солнечной поры, когда он вошел в это здание.
Снежинки неслись по ветру бешено, но красиво, как живые. Запрокинув голову, он увидел, что, чем выше, тем они гуще и смелее. Останкинская башня, подсвеченная разноцветными лучами, мутно светилась из этой белесой круговерти, как ось огромной возбужденной юлы. Ветер принес чьи-то плаксивые голоса, за оградой почудилась людская возня, остатки очереди…
Когда Игорь Анатольевич очутился там, за воротами, он не понял: то ли опознался, то ли в последнюю минуту опоздал — никого не было, только нагромождение машин на стоянке и несколько скрючившихся, прячущих огоньки от ветра, курильщиков. Один из них стал щелкать зажигалкой, спасая погасшую сигарету: нос и челка, выхваченные туманными вспышками, показались знакомыми, Тетерев подступил и украдкой, доверительно поинтересовался:
— С передачи?
— Водитель, клиента жду, — рявкнул человек, отбрасывая сырую сигарету.
Игорь Анатольевич вспомнил, что однажды деньги выдавали подальше от здания, возле пруда.
Метель крутила хоровод фонарей и деревьев. Он быстро шел со сжатыми кулаками, по щекам размашисто царапали белые колючки черного воздуха, все тонуло и пропадало, и опять мерещилась людская суета.