Михаил Однобибл. Очередь
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2018
Михаил Однобибл. Очередь: Роман. — М.: Время, 2017.
Тысячи людей стоят в очереди в
пятиэтажку, Космонавтов, 5. Стоят — не то слово: сидят на деревьях, лежат на
крышах соседних сараев. Стареют и седеют, пока ждут.
Что дают в очереди?
«Не задавай никому и никогда
этого вопроса. Потому что он оскорбляет очередь… Каждому
свое. Стоят все за одним и тем же, за трудоустройством, и каждый, естественно,
надеется получить хорошее место. Только очередники предполагают, а кадровики
располагают.»
Тут и ирония, и бытийный
серьез: не о трудоустройстве речь — о праве на существование.
Служащие — люди, очередники —
никто. Но чтобы очереднику стать служащим, надо пройти через самих служащих.
Это они царят в отделе кадров. А еще они работают по совместительству.
Шоферами, билетерами, дворниками, уборщицами, судомойками, поварихами в горсадовской столовой. А еще по воскресеньям приторговывают
на базаре. Поразительная художественная удача: можно ли точнее выразить
надоевшее хамство, когда всякая уборщица — начальница,
только вот и всякая начальница — судомойка.
И вот «нетрудоустроенные», как
ни в чем не бывало, стоят в очереди к тем, кто занял все рабочие места в
городе. Никакого протеста. Очередь дышит лишь двумя
чувствами: подобострастием (страх перед сильным) и взаимной ненавистью (страх
перед соседом). Причем ненавистью — больше. Очередь даже на
лингвистическом уровне — единое существо: очередь подумала, очередь решила… но на самом деле она — конгломерат одиночек. Каждый
за себя. Немного звери (так и написаны, со зверинкой).
Главное в очереди — место. Занять место, удержать место. И поэтому очереди
нужен закон. Чтоб сама себя не перегрызла.
Она его сама себе и
придумывает. Страшная полицейская система, которая не насаждается снаружи.
Служащим нет нужды сдерживать очередь.
В отличие от
сатирически-сентиментальной тезки — сорокинской
«Очереди», «Очередь» Однобибла — это жесткая,
холодная антиутопия. Но если знаменитые примеры жанра — о тоталитарном
государстве, подавляющем личность, то «Очередь» не отсылает в
тридцатые-сороковые. Нет, на дворе восьмидесятые и Советский Союз,
идеологический пафос которого уже полностью иссяк. В тоталитаризме есть красота
идеи, ложной, страшной. И вот диктатура отпускает, становится можно дышать — а на
месте идеи бессмыслица. Такая, как стояние в очереди на прием к занявшим очередь. А за бессмыслицей — новая бесчеловечность.
Вместо доверчивых дураков, веривших в идею, остаются
эгоисты-животные. В живописи восьмидесятников появились страшные людские лики.
Есть такая картина, «Вернисаж» Василия Колотева
(1990) — гротескные рыла на фоне икон. Отличная иллюстрация к музейным главам
«Очереди». И еще вспомню русскомузейную «Очередь»
Алексея Сундукова (1986): не по-однобибловски
обреченная нить спин, уходящих в бесконечность.
И все же эти выразительные
фигуры — они и босховско-брейгелевские, и
экспрессионистские. Потому что здесь — мотив не только социальный: вневременной. Ужас человека перед другими людьми. И сам
роман, по большому счету, — вне времени. Хотя узнаваемы и реалии советских
очередей, и лексика: «переклички», «номер», «крайний», «отойду». И начинается
впрямую с даты: «Впервые учетчик попал в город в апреле 80-го». Время действия:
апрель-октябрь. Герой томится в очереди, а в Москве-то Олимпиада! (Это уже моя
фантазия, но почему бы и нет.)
Но Однобибл
ни разу не произносит целиком: «1980». Вместо этого он разбрасывает повсюду
атрибуты других эпох. Очередь, попавшая внутрь здания, живет при свечах. Вроде
бы объяснение: очередь не тратит на себя электричество — опять на грани
достоверности и абсурда. Или: пройдохе Лихвину «предложили место бондаря в паркетном цехе в Киреевске». И оговорка: «Последние представители вымирающих
профессий еще требуются». А в финале для начальника конвоя «приготовлена
лошадь. Он не привык задирать ногу (он же из восьмидесятых!
— О.М.) и неловко вдел носок в стремя». В этих псевдоархаизмах
— ироническое, но и архетипическое. А через архетипы,
опять же, — выход ко вневременному.
Дату допроса главного героя —
08.04.80 — по привычке читаешь «2080». Но футуристического, как у Хаксли или
Оруэлла, здесь нет. Потому что Однобибла интересует
не современность. А в антиутопиях именно обостренная современность и выражена
будущим. Или прозрение близкого: Замятин в 1921 году
предвидел советскую карательную систему. Сходное чуть
раньше в Европе угадал Кафка (он — шире антиутопии).
Я хотела обойтись без Кафки.
«Замок» так и маячит в тумане
«Очереди». Вычитывая (вчитывая?) параллели, ощущаю
неловкость. Зачем я плету нелепый заговор против такого сильного и
самодостаточного текста, как «Очередь»? А с другой стороны — зачем люди
«Очереди» так явно звонят пустыми звонками на Космонавтов, 5, «послушать»? Не
пение ли «далеких голосов», как в телефонах Замка? А то, что у жителей Деревни
в ходу свечи, ибо желательно экономить электрический свет? Что делать с самой
ситуацией, когда люди в поисках работы заискивают перед служащими? (И ведь
именно этим словом пользуется в «Замке» переводчик, Р.Я. Райт-Ковалева.) Это —
не постмодернизм: нет переосмысления Кафки, выхода «наружу» текста. Думать, что
автор просто посмеялся над критикой? Это удешевит роман. Предположу совсем
странное: что, если одолженные чужие вещи — своего рода знаки благодарности?
А может быть, совпадения я
выдумала. Но не сходство. Его отмечают все. Писатель Сергей Носов вроде бы даже
не проголосовал за «Очередь» на «Национальном бестселлере», потому что «это как
“Замок”»1 .
Здесь совпадение и вправду глубинное. И мирочувствование,
и приемы — кафкианские. Зыбкость физических законов. Потерянность читателя
перед романом, как героев — перед высшей силой. Странное поведение персонажей —
будто они не знают элементарных общественных норм. Этими приемами Однобибл пользуется свободно и даже смелее Кафки. Он щедрей
в натуралистических деталях, благо в его распоряжении весь советский быт. Полуразмытость, полуконкретность
места и времени — тоже от Кафки, и тоже у Однобибла
острее. Несколько раз названа Москва — как бы невзначай, мол, не нравятся наши
чиновники, «везите свою тоску хоть в Москву», само же действие происходит в
Подмосковье, тут у московских чиновников дачи. И натуральные детали в такой
абсурдной ткани кажутся самыми безумными.
Что касается языка, то, если
юрист Кафка собирал текст из канцелярских терминов, Однобибл
пишет формулами советских газет и фразами чиновников. Причем как в «Замке», так
и в «Очереди» речь героев не знает персонажных
отличий, не отличается от авторской, весь текст
ложится единым казенным сукном. Но у Однобибла есть и
другой принцип. Он создает для альтернативного мира альтернативный язык,
отступая назад, к устаревшим формам. Советская агитка смешивается со
старорусской архаикой. Это абсурдистская эклектика того же рода, что появление
лошадей среди грузовиков. Однобибл возвращает к жизни
отжившие варианты: «стряпка», «оклунки»
(по Далю, «кладнушка хлеба», вот и переводи дальше).
Привычные слова смещаются с насиженных мест («крепкий пожиток»), образуется множество новых, по духу старых. Досужники и филоны, музейка и билетерка, высотобоязнь
и брехология. И еще — множество поговорок,
сложившихся в очереди. Будто она стара, как язык. Но поговорки, хоть и гораздо
меньше, есть и у Кафки.
Возвращаясь к Кафке.
Райт-Ковалева в 1968 году легко приноравливала австро-венгерское
к советскому: «У меня есть предложение — писала она редактору, — называть die Parteien не “клиентами”, а
“просителями” — это куда точнее: клиентов обслуживают, для них что-то делают, а
тут просители в чистом виде! Вот их-то и мучают канцелярии»2 . Однобибл и написал о просителях. Только о
том, что — да, их, конечно, мучают, но сами-то они — монстры. Причем
даже лучшие из них, как, например, Рима. Сходная жуть — и в персонажах «Замка».
Все они друг друга осуждают: Фрида — Амалию, Ольга — Фриду, Деревня — всю семью
Варнавы, К. — и Замок, и Деревню. Но судят они и сами
себя. Антиутопический мотив — страх перед карающей силой — сочетается с мотивом
вины, заслуженности преследования. А за высшей силой у Кафки то и дело видится
не только полицейская система, но и нечто божественное. Герои Однобибла не знают ни божественного, ни святого (и
буквально: видят лики икон на стенах музея и понять не могут, что это). Исчезла
категория вины. Пройдоха Лихвин
докапывается до тайны: нет никакого суда, служащие отправляют очередников в
Сибирь без всякого основания. Но Лихвина поражает не
безвинность осужденных, совсем другое: раз нет принципа, то нельзя его
разгадать, а как тогда собезьянничать со счастливчика и занять видное место?
Пример антиутопии, посвященной безыдеальному обществу, — «451° по Фаренгейту». У Брэдбери — общество потребления и перепроизводство, у Однобибла — дефицит, превращающий людей в стаю дерущихся
чаек. Но дефицит кончился, от брэдбериевской модели
мы в России отмахиваемся, а тем временем миновал антиутопический 2017-й.
Никакой славниковской костюмированной революции.
Видимо, мы спаслись от безыдейности в идеологию. И в этом смысле роман Однобибла, кажется, несколько опоздал. Автор утверждает,
что писал его шестнадцать лет. Начало нулевых — совсем
другое время.
Есть по поводу «Очереди» и еще
сомнения. Сам Однобибл, сравнивая в одном из интервью
«Очередь» с «Замком» (о сходстве его постоянно спрашивают), был жестче всех:
«Мой текст слабее, жиже»3 . Мне кажется, так и есть: от
романов Кафки «Очередь» отличает пестрота, жанровая неустойчивость. Удивительно, что некоторым критикам роман показался стоячим (Галина
Юзефович: «В нем ничего — совсем ничего — не происходит»4 ,
Сергей Морозов: «Автор романа намеренно обходит стороной все яркое и
авантюрное»5).
Наоборот: холодная антиутопия то и дело превращается в приключенческий,
авантюрный или любовный роман, в детектив, а порой и в сказку (так, портниха
Майя шьет одежду со скоростью золушкиной крестной). Однобибл — мастер острых поворотов сюжета. Ритмичные,
быстрые кульминации. Бег учетчика от очередной своры, сцена борьбы на реке,
тянущий ко дну рюкзак, спасающие враги, удары каблуками и ножами — по
триллерному блеску это сопоставимо с битвами пармских
племен у Алексея Иванова.
Но зачем это здесь? Места
действия, изобретательно сменяющие друг друга, кажутся вернисажем писательской
фантазии. Сомнительна и любовная линия. В «Замке» действие однородно, оно
прорастает из нерасторжимой, психоаналитической связи социального и личного,
высокомерия и комплексов. Романтические похождения К. — столь же блуждания его
духа, сколь и попытки проникнуть в Замок. В «Очереди» любовная линия
топорщится. То, что Рима, плоть от плоти очереди, влюбляется в учетчика, — это
метко. Но что же учетчик? Сперва равнодушный, он вдруг
начинает благородничать. Получается, роман уже не про
очередь, а вот чуть ли не про любовь. Уйди учетчик, брось он Риму ради свободы
— это было бы еще одним точным и страшным штрихом к антиутопии.
И здесь мы встаем перед
проблемой главного героя. В интервью Однобибл
говорит: он лучше меня6 . Но разве не страшное существо
этот учетчик, когда мы встречаем его в начале книги? Сумрачный,
высокомерный, озабоченный лишь тем, как уйти из ненавистного города, а если
навредит кому-то, то и пусть. Пугающе дотошный: когда он потом ворует яблоки,
берет помалу с разных яблонь, вдруг у хозяев яблоки поштучно посчитаны.
Неслучайно у него и имени нет. Сильный образ. И смыслы за ним страшные: в
городе — очередь из одиночек, за городом — волки-одиночки вроде учетчика. Но
автор спрекраснодушничал. Он ищет просветленного
героя, дорисовывает симпатичные черты к портрету. И антиутопия уходит в
странный руссоизм: вот в городе жуть, а за городом — суровые, но хорошие
ребята.
Много сказано о сомнениях, а
нужно бы наоборот. Потому что первые главы «Очереди», где еще
не идеализированный учетчик входил в город и видел, как «на ветках чахлых
деревьев, растущих перед зданием, сидели очередники», как на «толстой от
теплоизоляции трубе… и вдоль нее на земле длинной вереницей сидели и полулежали
люди» — наверное, это мое самое сильное читательское впечатление последнего
времени. И если бы такая книга получила премию, это дало бы серьезный
ориентир современной прозе. Победившая в итоге «Зимняя дорога» Юзефовича —
высокий метажанр, роман.doc, сочетающий
документальное и лирическое, — но это не стихийно художественная проза, как
«Очередь». А «Зимнюю дорогу» стоило бы порекомендовать в школьную программу — в
целях борьбы с оруэлловской антиутопией, обступающей нас все плотнее.
1 Тупеко
А. Премия «Нацбест — 2016»: почему не победил Однобибл. Metro — СПб. 2016. 16
июня.
https://www.metronews.ru/novosti/peterbourg/reviews/premiya-nacbest-2016-pochemu-ne-pobedil-odnobibl-1191964/.
2 Письмо Р.Я. Райт-Ковалевой к А.В. Гулыге от 23
декабря 1968 года. Переведенный роман пролежал неопубликованным
двадцать два года. Цит. по: Гулыга А.В. Примечания //
Кафка Ф. Замок. М.: Наука, 1990. Литературные памятники. С. 215.
3 Интервью с финалистом премии
«Национальный бестселлер». Гильдия словесников. 2016. 14 июня.
https://slovesnik.org/kopilka/intervyu/intervyu-s-mikhailom-odnobiblom.html.
4 Юзефович Г. Русские романы, которые не найдешь случайно.
«Очередь» Однобибла и другие неочевидные книги. Meduza. 2017. 4 февраля.
https://meduza.io/feature/2017/02/04/russkie-romany-kotorye-ne-naydesh-sluchayno.
5 Морозов С. Книга бытия: Очередь. Литературная Россия. 2016. 29
апреля. http://www.litrossia.ru/item/8929-kniga-bytiya-ochered.
6 Видеоинтервью М. Однобибла
сайту Fontanka.ru. http://www.fontanka.ru/2016/06/06/056/big.3.html.