Виктор Качалин. Письмо самарянке
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2018
Виктор Качалин. Письмо самарянке.
Владивосток, niding publ UnLtd, 2017.
Книга стихов Виктора Качалина
«Письмо самарянке» издана в 2017 году во Владивостоке
Константином Дмитриенко, несколько лет назад основавшим независимый проект «niding publ UnLtd».
Новые книги — в основном, малотиражные книги стихов — выходят там каждый месяц;
серия начиналась с прекрасных книг поэтов родом из Владивостока — Алексея Денисова,
Киры Фрегер, Вячеслава Крыжановского,
Веры Воиновой; сейчас там выходят книги авторов со
всей России. Эти книги, карманного формата и плотно сверстанные, редко
оказываются в книжных магазинах и чаще всего достаются читателям от самого
автора. В самом облике этих книг есть что-то свободное, дареное и дорожное: они
похожи на набранное мелким шрифтом Евангелие — в мягкой обложке, в дорожном
мешке — или на письмо, постепенно дополняемое событиями очередного дня.
Виктор Качалин — московский
поэт и художник, начавший писать в юности, в середине восьмидесятых. В книге
больше ста стихотворений, но ранних в ней нет: все написаны в 2010-е годы и
требуют рассмотрения в общем контексте русской поэзии первых полутора
десятилетий XXI века.
«Время действия» этих, безусловно лирических, стихотворений можно назвать
«расширенной современностью». Это — поэзия метафизическая, но
особого рода: значимые эпизоды и лейтмотивы личной истории, внутренней и
внешней, соотнесены здесь с «большим временем» — высокой западной и восточной
традицией, с мифологией и священной историей — через (заданную интонацией,
часто в противовес глубокой печали или трагизму темы) почти что иронию и
самоиронию, — специфический радостный парадокс.
Трем стрижам не тесно в танце,
пуст балкон,
шершень выхватил на солнце
свет икон
из растаявших бетонов,
из-под ног —
здесь ему и сфера гимнов,
и острог,
яблонь сладкими рогами
в молоко,
а рябин сухое пламя
далеко.
Качалину, выпускнику
философского факультета МГУ, читающему на древних и новых языках, близки европейское Средневековье и ранний Ренессанс,
китайская и японская поэзия и живопись. Близко и внятно, в каждой отдельной
древности-старине, определенное «сообщение» — сюжет в целом и значение каждого
элемента. Но еще ближе и внятнее тот общий для всего, ровный и ясный свет, в который в конце концов превращаются для внутреннего взгляда
любые слои времени — и прошедшие десятки веков, и совсем недавно случившееся
свое.
Во сне затекла рука,
Приснилось, что я распят,
По цвету мои бока
Напоминают закат,
Вдали — на Крестовском, там —
Достроенный стадион.
Его открывает сам
Стеклянноглазый
Нерон.
И начинается бег
Самоубийц и светил.
И нет никого вовек,
Кто взял бы и победил.
Этот неуклонно скапливающийся
по мере жизни наблюдателя-думателя и при этом каждый раз
неожиданно напоминающий о себе свет, открывающийся как общая, суммарная «суть»,
так независимо устроен, что выносит за скобки «величие» или «непоправимость»
чего бы то ни было, отменяет целиком серьезное отношение к себе и тем более к
собственным словам. Благодаря ему отчетливо, повторимся, метафизическая лирика
получается подчеркнуто чуждой как эзотерического пафоса «посвященности», так и
профетической агрессии. Собственный опыт здесь осознан и воплощен не как нечто
такое, что «сильнее» автора, а как, в первую очередь, счастье — то есть, опыт
не просто свой, а свой-на-свободе, отчасти уже ничей.
Стихи эти внутренне правдивы, и
это особенно ясно, когда замечаешь, что они не столько «открыты», как дом,
сколько «даны», как лес: они очень весело, то есть мудро, оставлют
ни с чем любого предпринимающего попытки их дешифровки.
С
акмеистической точностью воспроизводя окружающий поэта предметный мир (во
многих стихотворениях друзья Виктора в лицо узнают вот тот камень с моря, или
эту тарелку с орнаментом и сколом на боку) или сплавляя личную мифологию с
общей (важнейший мотив множества стихотворений — любовь, которая возвышает
жизнь, делает ее чем-то окончательно универсальным), Качалин с безупречной
интуицией выносит движущие стихотворение главные событийные узлы за
границы читательского узкого поля зрения, и читатель из наблюдателя
превращается в жителя обозначающегося вокруг него шара бытия.
Небо вверху, небо — внизу,
если постиг — это тюрьма.
Море внутри, море — снаружи,
если поплыть, утонешь в себе.
Земля в глубину, земля в широту,
земля в высоту — куб земляной.
Дышать не моги, воздух — везде,
А вот и огонь-братец — кругом.
Именно к этому совершенно
разными путями шли многие современные поэты разных поколений, и язык поэзии Виктора
Качалина, не настаивая на своей ультрасовременности и
будучи родом очень во многом из восьмидесятых, из
времен университетских хиппи с их бескорыстным и бесстрашным открытием сразу
всех книг и дорог, — язык этой поэзии тем сильнее на каждом шагу удивляет
новизной всех точек сборки, многоуровневым радостным риском, подвижностью всех
элементов и устойчивостью общей структуры, которая, подобно и человеческому
внутреннему миру, и самому по себе всему миру, шире любых границ восприятия.