Размышления по поводу внутренней статистики портала «Журнальный зал» за 2010–2018 гг.
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2018
Об авторе | Василий Сергеевич Костырко родился в 1976 году. Окончил отделение филологии историко-филологического факультета РГГУ. Печатается в «Знамени» как литературный критик с 2000 года.
Современную Россию принято считать обществом недоверия. Принято думать, что здесь не доверяют ни первому встречному, ни политикам, ни институтам, ни даже собственным соседям. Все это, если судить о настроениях в обществе, пользуясь исключительно контентом, генерируемом государственными СМИ, должно компенсироваться верой, во-первых, в вождя и, во-вторых, в героев прошлого (главным образом Великой Отечественной войны). Вождь-президент на голову выше всех современных политиков, воины-освободители, даже если и не были безупречны, все равно гораздо лучше нас и потому остаются идеальными образцами для подражания. В сравнении с ними наш современник, который заводит несвоевременные речи о правах человека, политической свободе и сменяемости власти путем свободных выборов, в лучшем случае должен выглядеть неприятным чудаком, в худшем — агентом сил хаоса, безумцем, куда более опасным, чем привычное зло1.
Казалось бы, в современной России понятие авторитета может соотноситься либо с героическим прошлым, либо с заоблачной вершиной государственной власти. И все же, как полагают историки, к примеру, автор блестящей работы «Авторитет» Александр Марей2 , именно упадок публичной сферы и права способен порождать потребность в авторитете здесь и сейчас. Соответственно, речь здесь пойдет о фигурах наших современников, которые наше общество в большей или меньшей степени признает образцами для подражания, и — шире — о том, как в нашем обществе понимаются границы допустимого в подражании героям и историческим лицам в отдельных случаях. У нас есть некоторые основания считать, что в эпоху третьего и четвертого срока президента Путина далеко не для всех россиян их современники и соотечественники «уровнем пониже» авторитета начисто лишены. Что же касается героев Великой Отечественной войны (тех, кто погиб на фронтах с 1941 по 1945 год, и ветеранов, абсолютное большинстве которых не дожило до наших дней), то, хотя их почитание и глорификация — часть государственной политики памяти, отношение к ним у части общества остается по меньшей мере двойственным.
Именно на такие размышления наводит веб-статистика одного из старейших порталов рунета — «Журнального зала» (ЖЗ), в котором представлено содержание толстых литературных журналов. Ведь полностью исключить наличие связи между популярностью определенных текстов и настроениями общества мы не можем.
Набор текстов из ЖЗ, ставших «хитами» за последние восемь лет, может показаться весьма специфическим. Дело в том, что помимо художественной литературы и литературной критики здесь представлены публицистика и документальная проза: дневники, мемуары, автобиографии. Именно к последнему жанру и относятся самые востребованные читателем публикации ЖЗ за последние восемь лет (те публикации, которые один или большее количество раз набрали максимальное число просмотров, по данным счетчика Google Analytics, c 1 января по 31 декабря с 2010 по 2018 год).
Романы и повести за этот период лишь трижды оказывались на первой позиции годового рейтинга: «Похороните меня за плинтусом» Павла Санаева3 в 2010 году, «Каменные сны» Акрама Айлисли4 в 2013-м и «F20» 5 Анны Козловой в 2017-м. В остальных случаях в топе за год оказывались мемуары, причем некоторые из них дважды: например, «История болезни» Ирины Ясиной6 в 2011 и 2012 годах, а «Война все спишет» Леонида Рабичева7 в 2015 и 2016 годах.
Здесь необходимо сделать важную оговорку. ЖЗ функционирует и как СМИ, и как библиотека. Архив публикаций постоянно пополняется, поэтому новым текстам все труднее конкурировать со старыми в годовом рейтинге. Довольно редко в первую десятку самых посещаемых публикаций ЖЗ по итогам года попадает текст, опубликованный в том же году. Например, в 2012, 2015, 2016 и 2017 годах этого не случилось вовсе. Поэтому случаи, когда это все-таки происходит, мы вполне можем считать культурным и даже общественным событием, заслуживающим самого пристального внимания8 .
За последние восемь лет такое случалось только дважды, причем оба раза именно с текстами наших современников, рассказывающих о собственной жизни. В 2011 году в топ вышла «История болезни» Ирины Ясиной, а в 2014-м — документальное повествование Татьяны Красновой «Приоткрыть окно» («Знамя», 2014, № 4).
Забегая вперед, можно сказать, что интерес к этим публикациям не иссяк и по сей день — по итогам 2017 года мы видим, что читать их не перестали. Пусть они не попали в топ годового списка, однако их посещаемость остается довольно существенной. Они вполне уверенно могут конкурировать с самыми популярными новинками 2017 года категории «нон-фикшн». Иными словами, речь в этой статье пойдет о событиях, относящихся не только к литературной, но и к общественной жизни.
«История болезни» — это автобиография известного правозащитника, экономиста и публициста Ирины Ясиной, руководителя ряда программ фонда, основанного Михаилом Ходорковским. Невымышленный сюжет этого произведения выстраивается вокруг мотива сопротивления, во-первых, болезни (рассеянному склерозу, который медленно, но верно лишает автора способности передвигаться без инвалидной коляски), а во-вторых, авторитарному режиму, который ведет наступление на права и свободы граждан. Свое спасение (как будто следуя заветам популярного политического философа Ханны Арендт) героиня ищет в деятельной жизни. К ней относится не только посещение культурных мероприятий и путешествия, но и общественная активность: организация дискуссионных площадок, правозащитная деятельность, борьба за права российских инвалидов.
Российские инвалиды нулевых годов до глубины души изумили Ясину тем, что, по ее наблюдениям, никак не пытались отстаивать свои права и с этой целью объединяться. Одним из самых ярких эпизодов «Истории болезни» становится пробег на инвалидных колясках по Кутузовскому проспекту. Ирина Ясина и ее друзья продемонстрировали обществу, что наиболее — на первый взгляд — благоустроенная улица в городе на самом деле для передвижения инвалидов не приспособлена. Из участников мероприятия в инвалидной коляске нуждается только Ясина, остальные — ее друзья, журналисты и знаменитости, севшие в инвалидные кресла только для участия в этой акции.
Поимо болезни и авторитаризма, есть и еще кое-что, с чем автору приходится бороться: это представления о роли, которую в обществе должна играть женщина. Для нее уготована тихая жизнь в домашнем кругу. Тут дело не только в примерах-искушениях, которые подбрасывает случай (в частности, тихое счастье Виктора, друга молодости, который нашел приют в секте на севере Калифорнии), и не в советах шарлатанов-целителей. Именно такими оказались взгляды мужчины, которого Ясина встретила и полюбила уже после того, как был поставлен диагноз. Разумеется, для автора «Истории болезни» все это совершенно неприемлемо.
В книге Ясиной мы видим своего рода параллелизм нескольких сюжетных линий, нескольких направлений борьбы: с рассеянным склерозом, бесправием инвалидов, гендерными стереотипами и нарастающим авторитаризмом. Можно сказать, что злокачественные изменения в общественной жизни в этом произведении метафорически отождествляются с болезнью. История Ходорковского для России нулевых — знаковое, резонансное событие. Его подлинное значение прояснилось лишь с течением времени. Именно процесс над Ходорковским указал олигархам их место в формирующемся порядке, который подразумевал новое огосударствление экономики. После кризиса 2008 года значительная часть россиян по собственному выбору или же в результате реорганизаций и поглощений превратилась в сотрудников госкомпаний или компаний с государственным участием. В итоге условием личной бытовой стабильности для них стала хотя бы формальная, но все-таки поддержка политики этого государства, в том числе его, мягко говоря, конфликтного и рискованного внешнеполитического курса.
В 2014 году в топ ЖЗ вошло еще одно документальное повествование. Его автор — тоже женщина, связанная с благотворительностью, причем на этот раз самым непосредственным образом. «Приоткрыть окно» («Знамя», 2014, № 4) — записки Татьяны Красновой, преподавателя журфака МГУ, соучредителя фонда помощи российским детям с болезнями центральной нервной системы «Галчонок», координатора интернет-сообщества «Конвертик для Бога». Краснова рассказывает о том, как вместе с другими волонтерами собирает средства на помощь детям с онкологическими заболеваниями и участвует в уходе за ними.
Нам трудно не признать, что автор этого текста — авторитет в довольно редком смысле. Она на своем примере показывает, как сделать, казалось бы, невозможное, а именно — продлить жизнь ребенка, от которого отказались врачи: собрать деньги на лечение за границей, достать дефицитные лекарства, моментально найти в далеком незнакомом городе людей, готовых выполнить любое его желание в любое время дня и ночи. Как и в «Истории болезни», в записках Красновой затрагивается проблема субъектности тех, кто стал объектом заботы и поэтому в соответствии с нормами нашей культуры лишился права принимать собственные решения. Конечно, иной раз удается перевезти ребенка из российской больницы в немецкую, но, разумеется, куда лучше решить проблему дома. Иной раз Красновой удается и это. В своих записках она рассказывает о том, как прямо в больничном боксе готовила к поступлению на журфак МГУ пятнадцатилетнюю Катю, чье выздоровление, по большому счету, было маловероятным. В итоге девушка и исцеляется, и становится студенткой.
Татьяна Краснова — человек религиозный, причем православие ее никак не назовешь конъюнктурным. Это отнюдь не способ быть в престижном тренде и избегать самостоятельных решений, как порой в современной России случается. На последних страницах автор с раскаянием рассказывает о своей стычке с продавщицей религиозной литературы, которую встретила во время паломничества в Нижний Новгород. Триггером становятся неосторожные слова этой весьма колоритной представительницы прихрамовой среды. Она заявляет Красновой, что болезни детей Всевышний посылает для вразумления родителей.
Эта сентенция и вызывает у автора нервный срыв. По убеждению Красновой, суть христианства здесь в корне искажена. Вот что она пишет в финале повести, обращаясь к своим читателям:
«Не пеняйте на Бога.<…>
Бог дал вам и мне свободную волю.
Это значит, что я могу выбирать. Прощать или проклинать, любить или ненавидеть, возводить по кирпичику мир или начать войну. Естественно, мне придется иметь дело с последствиями.
Вероятно, Он мог бы принудить вас и меня к добру. Запретить нам грешить, сделать нас всех одинаково милосердными.
Вероятно, Ему было важно, чтобы мы выбрали добро по своей собственной воле».
Если судить по данным за 2017 год (по 2011 и 2014 годам таких данных у нас нет), преобладающая аудитория у текстов Красновой и Ясиной — женская; что же касается возраста, то преобладает группа 35–44 лет. Это довольно сильно отличается от средних показателей по архивным публикациям (данные по первым десяткам архивного рейтинга за май и август 2017 года и январь и февраль 2018 года) категории «нон-фикшн» в ЖЗ: в среднем мужчин и женщин здесь примерно поровну; что же касается возраста, то преобладающая группа обычно — 25–34 года.
И в случае Ясиной, и в случае Красновой, по данным счетчиков веб-аналитики, самая многочисленная группа пользователей в год публикации обоих текстов на сайте пришла из соцсетей (обычно преобладает трафик из поисковых систем), главным образом из «Живого журнала». Можно с уверенностью сказать, что в случае Красновой за этим трафиком стоит неформальный социальный институт, все более важный в стране, правительство которой фактически взяло курс на отказ от соцобязательств. Ведь именно через «Живой журнал» в те годы Краснова координировала деятельность своих единомышленников.
С 2015 года в топ ЖЗ выходит другой текст, напечатанный в далеком ныне 2005 году. Однако его актуализацию нам сложно назвать случайностью. Это покаянные мемуары Леонида Рабичева о годах Великой Отечественной войны, службе повествователя в отряде связистов и событиях весны 1945 года в Восточной Пруссии.
Среди нынешних читателей Рабичева, по данным Google Analytics, преобладают мужчины, причем возраст самой многочисленной группы — 25–34 года. Пик просмотров всегда приходится на май. Нынешний год в этом отношении не стал исключением.
По сюжету повествование Рабичева значительно ближе к романной форме, чем тексты, которые мы рассмотрели ранее, можно даже сказать, что он напоминает роман воспитания. Повествователь — юный лейтенант, книжный мальчик, оказавшийся во главе взвода связистов, многие из которых — его сверстники, освобожденные из тюрем и лагерей, где отбывали наказание за мелкие правонарушения. У Рабичева нет претензий к тому, как они воевали. Их храбрость и даже героизм очевидны. Не требует, разумеется, оправдания и праведный гнев, который охватывает мемуариста и его однополчан, когда они проходят через разрушенные немцами советские города и деревни.
Полной неожиданностью для повествователя оказывается другое. На территории Германии вчерашний праведный гнев толкает его товарищей на такие действия, после которых уже крайне непросто понять, чем воины-освободители отличаются от тех, с кем воевали. И повествователь единственный осознает это.
От цитат и пересказов соответствующих страниц мы сознательно воздерживаемся. Тем более, что в журнале «Знамя» была опубликована отредактированная версия мемуаров Рабичева, где сцены расправы над мирным населением Восточной Пруссии практически отсутствуют. Разумеется, это не проблема для тех, кто захочет с ними ознакомиться. Полный вариант книги «Война все спишет» выложен на множестве других ресурсов.
Своих однополчан и даже подчиненных Рабичев остановить не мог. Во-первых, никто вокруг не ставил под сомнение правильность и справедливость собственных действий; во-вторых, повествователь несомненно ощущал угрозу собственной жизни в случае, если это сделать попытается. Наконец, на определенном этапе повествователь и сам не прочь воспользоваться — формально не прибегая к насилию, но, безусловно, воспользовавшись страхом, которое оно вызывало, — «правами» победителя.
Последний пункт, к сожалению, имеет значение.
Такие спонтанно возникшие формы связанных с Великой Отечественной войной коммеморативных практик, как движение поисковиков или «Бессмертный полк», в современной российской политической риторике подаются как безоговорочная поддержка нынешних действий президента и правительства, включая уже охарактеризованную выше внешнюю политику. Соответственно, интерес к текстам вроде мемуаров Рабичева и документальных книг Алексиевич можно было бы истолковать как отторжение общей конструкции и даже некую оппозиционность. Однако мы не можем исключить, что для ряда интернет-пользователей дело обстоит как раз прямо противоположным образом. Речь может идти об «инициативе снизу» по творческому развитию официальной риторики, если воспользоваться бранным жаргонным фразеологизмом, «до мышей».
Как уже отмечалось, мемуары Рабичева выстроены как роман воспитания. Герой узнает, как устроен мир и какова истинная природа человека. И из его признаний на последних страницах мемуаров следует, что самые яркие и сладостные моменты в его жизни связаны именно с трансгрессией, которая имела место весной 1945 года. Соответственно, мы никак не можем исключить того, что автолюбители, украшающие свои машины наклейками с надписью «На Берлин за немками!», суть тоже читатели Рабичева и Алексиевич или по крайней мере знакомы с их текстами в пересказе.
Несмотря на то, что текст Рабичева был опубликован в «Знамени» с купюрами, даже его сокращенная версия оказывается едва ли не самой популярной публикацией ЖЗ и точно самым популярным на портале текстом о Великой Отечественной войне. Почему так получилось? Можно было бы предположить, что дело здесь в специфике журналов, попавших в ЖЗ, и в их редакционной политике в постсоветский период, а также в сложившейся аудитории.
Однако есть как минимум два обстоятельства, из-за которых такое объяснение кажется нам сомнительным.
Во-первых, далеко не все пользователи, которые используют ЖЗ, являются аудиторией толстых литературных журналов. Самая большая группа читателей обычно приходит через поисковые системы. Скорее всего, их интересует прежде всего сам текст, который, будучи некогда опубликованным в журнале, давно зажил своей собственной, отдельной от журнала сетевой жизнью.
Во-вторых, в текстах о Великой Отечественной войне, опубликованных в ЖЗ, советская официальная версия войны и нынешняя, как бы наследующая ей, далеко не всегда подвергаются ревизии. Есть свежие, вполне резонансные примеры обратного.
В частности, дневниковые записи антрополога, физиолога, одного из основоположников советской биомеханики и ортопедического протезирования Льва Николаева (1898–1954) «Под немецким сапогом»9 , где описана немецкая оккупация Харькова. Тексты Николаева вполне могут быть прочитаны как история о том, как пострадавший от репрессий тридцатых годов советский интеллектуал (первая часть дневника, опубликованная в том же журнале в 2009 году, называется «Во власти фанатиков») во время войны пришел к выводу, что Сталин действительно лучше Гитлера.
В дневнике Льва Николаева описан искусственный голод, который организовали в Харькове фашистские оккупанты, лицемерие и жесткость украинских националистов, которые сотрудничали с новой властью, помощь, которую Николаев и его жена с риском для жизни оказывали раненым советским солдатам, оставшимся в захваченном немцами городе. Николаев попал в кинохронику Довженко, посвященную освобождению Харькова, и даже удостоился личной телеграммы от товарища Сталина с благодарностью за помощь Красной Армии. Разумеется, читателю следует принять во внимание предысторию и историю публикуемого текста. Задуматься, например, о том, что Николаев был в тюрьме НКВД, но в лагерь все же не попал. Или о том, что сын автора, несмотря на свою подпольную антифашистскую деятельность, все же оказался недостаточно чист с точки зрения компетентных органов и не пережил ареста. Ну и наконец, о том, что Лев Николаев готовил свои дневниковые записи к печати, предполагая, что они выйдут при жизни Сталина, но в итоге не стал их печатать.
На эти нюансы обратит внимание далеко на каждый. Зато фактуры для создания образа фашиста-бандеровца в этом тексте хоть отбавляй. Мы видим, что мемуары Николаева пользовались большой популярностью в ЖЗ в 2013 и 2014 годах, уступив лишь роману Акрама Айлисли и запискам Татьяны Красновой. Однако после 2014 года популярность мемуаров Николаева постепенно сходит на нет. В 2017 году самой многочисленной группой его читателей оказываются жители Харькова. В итоге наиболее востребованным текстом о Великой Отечественной войне, размещенным в ЖЗ, в России оказывается «Война все спишет» Леонида Рабичева — произведение, как уже было показано, весьма неоднозначное, способное кого-то превратить в пацифиста, а кого-то, наоборот, убедить в том, что гуманизм — это пустой звук, фальшивка, пусть он и был для многих советских писателей-фронтовиков одной из высших ценностей.
Тем интереснее другой текст в категории «нон-фикшн», тоже архивный, который за период с 1 декабря по 31 января 2017 года почти сравнялся с мемуарами Рабичева по количеству просмотров, а за период с 1 мая 2017-го по 1 мая 2018-го даже превзошел их по этому параметру. Как и в случае с автобиографией Ясиной и записками Красновой, преобладающая группа читателей по полу — женщины, по возрасту — 35–45-летние.
Речь о предсмертной автобиографии узницы соловецкого лагеря Евгении Ярославской-Маркон (1902—1931), опубликованной в 2008 году в журнале «Звезда» под заглавием «Клянусь отомстить словом и кровью…».
На временном отрезке с 1 января по 31 декабря 2017 года эта публикация по посещаемости приблизилась к мемуарам Рабичева, а за период с 1 мая 2017-го по 1 мая 2018-го стала самым популярным текстом ЖЗ, превзойдя по количеству прочтений даже прошлогоднего финалиста — роман «F20» Анны Козловой.
Свою жизнь Ярославская-Маркон описывает для следственных органов, зная, что будет расстреляна, и всеми силами стремясь приблизить это событие, сделать его неминуемым. К ее автобиографии в журнальной публикации приложено описание ее казни со слов одного из свидетелей, охранника Аркадия Мыслицина.
Евгения Маркон, дочь профессора-гебраиста И.Ю. Маркона, росла революционеркой по убеждениям и приняла активное участие в событиях 1917 года. Окончив философский факультет Петроградского университета, она в 1923 году вышла замуж за поэта-биокосмиста Александра Ярославского. Начав с антирелигиозных агитационных гастролей в советской России, чета Ярославских выехала в 1926 году в Европу, где стала выступать с критикой большевистских порядков за их скрытую буржуазность. Примерно год спустя Александр Ярославский принял решение вернуться на родину «расстреливаться». Жена последовала за ним.
После ареста мужа Ярославская-Маркон порвала с родней и ушла бродяжничать. Чтобы собирать мужу передачи в тюрьму, она сначала стала торговать газетами, а затем занялась мелкими кражами. Мечтала о создании контрреволюционной организации среди воров и уголовников, в итоге была арестована за попытку организовать побег мужа из лагеря и сама оказалась узницей Соловков. Узнав, что мужу вынесен смертный приговор, Ярославская-Маркон стала провоцировать лагерную охрану, добиваясь того, чтобы как можно скорее казнили и ее. До известной степени продолжением этой провокации можно считать и текст предсмертной исповеди.
То, что делает Ярославская-Маркон в босяцкий период своей жизни, порой очень похоже на эскапады Марины Алексеевой из романа Владимира Сорокина «Тридцатая любовь Марины». Особенно сильно напоминает рассказчица героиню Сорокина, когда рассказывает о своем удовольствии от удачного похищения чемодана. Это в чистом виде трансгрессия и даже преступление, однако оно в случае Ярославской-Маркон, если сравнивать ее личный биографический сюжет с сюжетом романа Сорокина, не влечет за собой покаяние и сдачу, а ведет к мученичеству. Причем нравственное превосходство Ярославской-Маркон над палачами для свидетеля ее казни неоспоримо. История авантюристки превращается в житие, ведь она была расстреляна вместе с партией самых настоящих мучеников — сектантов-имяславцев, которых большевики преследовали, переняв эстафету у царского правительства.
Казалось бы, Ярославская-Маркон — персонаж очень нетипичный для нашего времени. В современной России нет ни сторонников перманентной революции, ни реальных левых антиправительственных радикальных движений, если не брать в расчет фантазии конспирологов и пропагандистов, а также слухи об организациях-муляжах, создаваемых спецслужбами для улучшения отчетности. Что еще важнее, нет влиятельной идеологии, которая позволила бы подобным организациям иметь авторитет.
Временная дистанция между Ярославской-Маркон и читателями ее предсмертной исповеди огромна и вполне может быть уподоблена незыблемой рампе, разделяющей художественный вымысел и реальный мир. И все же кое в чем Ярославская-Маркон может оказаться нашим современникам очень узнаваемой и даже близкой. Не без некоторого успеха она претендует на авторитет в самом понятном для большинства наших соотечественников смысле — в уголовном. Но приводят Ярославскую-Маркон на эту стезю ее нравственные и политические убеждения. Современное Ярославской-Маркон государство ей абсолютно чуждо, враждебно и, по ее мнению, несовместимо со справедливыми и естественными отношениями между людьми.
Есть и еще одна сфера, скорее всего, куда более важная для читателей, чем политика, в которой Ярославская-Маркон оказывается безусловным авторитетом и образцом. Это — любовь и верность любимому, которые она доказала, пожертвовав собственной жизнью. Если попытаться сравнить ее с главной героиней романа Владимира Сорокина «Тридцатая любовь Марины»10 , любовь Евгении Ярославской-Маркон — не капитуляция перед любовником-властителем, но дерзкий плевок в лицо деспотической власти, чьи заявления о приверженности принципу социальной справедливости представлялись ей глубоко лицемерными.
Рассмотренные в этой статье произведения требуют более подробного и тщательного разбора, особенно с учетом читательских отзывов, которые нетрудно найти в соцсетях. Но пока мы ограничимся констатацией, что благодаря «Журнальном залу» толстые литературные журналы остаются площадкой для обсуждения насущных вопросов общежития, причем не только и не столько идеологических, сколько нравственных и остросоциальных. На примере Ирины Ясиной и особенно Татьяны Красновой мы видим, что слово здесь получают не пресловутые селебрити, известные только тем, что знамениты, но женщины с активной жизненной позицией11. И, судя по всему, к ним прислушиваются представители самой крупной в нашей стране половозрастной группы — женщины 35–44 лет. Конечно, литература для названных авторов — не самоцель, однако она вполне оправдывает себя как «средство доставки» поколенческого, социального и экзистенциального опыта.
1 Подробнее об образе оппозиционера в современном российском
массовом сознании см. статью Василия Костырко «Свобода вне закона: авантюра
новейшей русской прозы» (http://gefter.ru/archive/24409).
2
Александр Марей. Авторитет. СПб.: Издательство Европейского
университета в Санкт-Петербурге, 2017.
3 «Октябрь»,
1996, № 7.
4 «Дружба
Народов», 2012, № 12; 2016, № 10.
6 «Знамя»,
2011, № 5.
7 «Знамя»,
2005, № 2.
8
Событием литературной жизни, безусловно, можно считать выход в
топ публикации прошлогодней. К примеру, так может выглядеть читательский успех
произведения, за которое автор получил литературную премию.
9 "©оюз Писателей 2010". № 12.
10 Подробнее разбор этого знакового для постсоветской России
произведения см. в статье Василия Костырко «Свобода вне закона: авантюра
новейшей русской прозы» (http://gefter.ru/archive/24409).
11 Судя по некоторым признакам, женщина с активной жизненной
позицией, особенно журналистка, в отечественной массовой культуре фигура почти
запретная — подробнее см. выставленный на «Медузе» материал Александры Сулим
«Силовики в роли спасителей. Что-то о геях — только в виде шуточки»
(https://meduza.io/feature/2018/04/17/siloviki-v-roli-spasiteley-chto-to-o-geyah-tolko-v-vide-shutochki).
Симптоматично также, что женщины с активной жизненной позицией в России
довольно часто реализуются в тех областях, которые считаются женскими согласно
унаследованным от прошлого культурным нормам, то есть связаны с
благотворительностью и заботой.