Инга Кузнецова. Пэчворк. После прочтения сжечь
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2018
Инга Кузнецова. Пэчворк. После прочтения сжечь: Роман.
«Пэчворк» читается в состоянии
дискомфорта, которым читателя заражает его главная героиня со стеклянными
внутренностями. Метафора о стеклянном пищеварительном тракте, не нуждающемся в
еде и питье, буквализуется Ингой Кузнецовой,
известным московским поэтом «поколения сорокалетних», автором многих сборников
стихов, заслуживших престижные литературные премии (в прозе это ее дебют), в
сюжете и накладывается на события одного дня.
Некий литературный редактор (в
интервью автор просит не путать ее героиню с собой), спасающий еще и
депрессивных детей-аутистов (в «Пэчворке» описывается история мальчика Васи и
девочки Кати, которым непоименованная героиня служит скорой помощью) едет из
небольшого районного центра, где живет, до мегаполиса, в котором узнается
Москва.
Здесь, в поисках возлюбленного
Неандертальца, уже встречающегося с новой девушкой, она попадает в
интеллектуальное кафе, где ведутся оппозиционные дебаты. Неожиданно для себя
она выступает с радикальными заявлениями, однако ее прерывают омоновцы,
оцепившие этот подвал.
Героине удается бежать вместе с
кудрявым Д. и очнуться у него дома, чтобы вновь стать собой — стеклянным
человеком, способным иногда читать чужие мысли…
Внешних событий в «Пэчворке» не
так много — на небольшой рассказ или новеллу, зато в книге масса рефлексии и
изысканных, на грани поэзии, описаний: каждую секунду героиня Кузнецовой
реагирует и резонирует с тем, что ее окружает, высекая из действительности
(мало, впрочем, походящей на «сырую» реальность и близкую к снам — их в
«Пэчворке» тоже пересказывается немало) емкие и остроумные метафоры.
Некоторые из них автор дает под
отдельными заголовками.
Поток сознания существа
уязвимого, маятного, мающегося и регулярно бьющегося
о реальность (еще чуть-чуть — и героиня «Пэчворка», кажется, пойдет трещинами)
вызывает у читателя дополнительный неуют.
И потому, что за симпатичную
героиню переживаешь (в воображении мне так и не удалось лишить ее черт Инги
Кузнецовой, хотя обложка и вышла без ее фотографии, но изображение автора легко
гуглится), и оттого, что в особенно удачных эпизодах романистке удается
манипулировать читательскими эмоциями особенно виртуозно. Но еще из-за того,
что текст этот своеобычен, и сложно подобрать ему однозначный жанровый
прототип, определить, таким образом, на ту или иную умозрительную полочку. Дабы
далее «успокоиться и начать жить» с книгой уже в режиме энергосбережения —
обычного, комфортного потребления, которому, впрочем, «Пэчворк» активно
сопротивляется.
Больше всего роман Кузнецовой
напомнил мне дневник. Не буквальный, но «художественно оформленный», что-то
вроде записной книжки для красивых метафор или же оригинальных мыслей, которые
хочется сохранить. Совсем как «Записки у изголовья» Сэй-Сёнагон,
поэтически обобщавшей реалии своей средневековой придворной жизни.
Подобные текстуальные сгустки —
жанр изысканный и вполне самодостаточный (вспомним книги афоризмов Паскаля,
Ницше, Розанова или все эти «камушки на ладони», разбросанные по современным
книгам и блогам). Правда, работает он не так, как роман: ведь подобные
коллекции замет и наблюдений обычно читают в ином режиме внимания и
сосредоточенности.
Такие занятия свойственны
немногим (действует это примерно так же, как выставки рисунков, экспонирующихся
только при слабом свете и восхищенном шуршании отдельных эстетов и знатоков),
из-за чего возник и активно практикуется и рецепт создания романов на основе
блога или дневника: сквозь периоды остроумных записей (эпиграфом к книге
Кузнецова взяла фразу «самые интересные новости — повседневная жизнь образов…»)
прокладывается тропинка необязательного сюжета.
Зиновий Зиник
когда-то говорил мне, что улица, изображенная в романе, должна напоминать твою
собственную, ну, примерно, как соседская — вроде, все то же самое, только
акценты слегка изменены.
А есть еще «правило
Стругацких», сообразно которому для написания фантастического текста достаточно
всего одной небывальщины. Даже единичное допущение вызывает такое количество
последствий, что распутывать их (тоже ведь, в свою очередь, порождающих
следствия) следует долгие-долгие страницы.
Понятно же, что, начиная роман
со стеклянной нутрянки, Кузнецова говорит о хрупкости
человека, пытающегося стать прозрачным, но не способного слиться с окружающей
средой, в том числе и социальной.
Где тонко — там и рвется,
точнее, бьется, — и, в принципе, можно повернуть «Пэчворк» именно этой,
общественно-политической стороной сюжетного спектра. Что, кстати, и сделали
многие рецензенты, превращая восприимчивого литературного редактора в тайного
агента абсолютной свободы.
Кузнецова не бунтует, но
констатирует, фиксирует симптомы антропологических изменений — записочки и
фрагменты ее должны отмечать мутации, вызванные постоянным социальным
давлением, крайняя степень которых — аутизм и суицидальные склонности.
Мир ловит героиню «Пэчворка»,
ускоряясь через события, и тогда стиль романа переходит на скороговорку, а
метафоры становятся второстепенными и сырыми.
По тексту хорошо видно, когда
Кузнецова интонирует изнутри экзистенции, а когда записывает куски так, как это
необходимо ей для скрепления обломков и конструирования наррации,
— такие отрывки хотелось бы назвать менее убедительными на фоне медленного
начала, развивающего скорость нехотя и как бы исподволь.
«Все описания катастрофы —
ложь. Описанию доступны только следы.»
Где-то в середине текста я стал
понимать, что «Пэчворк» напоминает мне сборник стихотворений, расправленных во
весь смысловой потенциал, и в нем 36 глав-уровней, искрящих самодостаточностью.
Считается же, что каждый
поэтический текст — конспект, даже концентрат незримой, подводной части, вот
Кузнецова и проводит такой эксперимент, расправляя мятые простыни внутреннего
нарратива.
Сразу после текста романа идет
«справка об авторе», из которой можно узнать, что Инга Кузнецова — поэт и
важная фигура своего поэтического поколения. Критика много говорит о
сюрреализме ее поэзии, влиянии французов, умеющих совмещать бытовое и
иррациональное в пределах одной строки.
«Пэчворк» сублимирует «прозу
поэта» в отдельных своих составляющих, например, в обилии смысловых и
фонетических каламбуров, вызывающих ощущение фантомных рифм.
Однако, как целое, «Пэчворк»,
несмотря на всю их демонстративную фрагментарность («пэчворк» и есть технология
«лоскутного одеяла») сделан на иных, уже не лирических, но четких фабульных
основаниях. Хотя бы и экспериментально особых — в духе «нового романа» Натали Саррот и Алена Роб-Грийе.
«Пэчворк» вообще хочется
назвать хрестоматией модернизма и модернистских приемов, начиная уже с самых
первых слов, стихийно отсылающих, например, к «Трилогии» Самюэля Беккета.
«Я — человек-письмо. Я —
человек-письмо. Когда мне становится слишком беспокойно, я вспоминаю и повторяю
эту фразу. Твержу ее себе до полного обмякания
лицевых мышц. До обмякания внутренних мышц условного
лица. Я — человек-письмо-в-бутылке. Письмо в бутылке. Не человек-копилка. Я —
человек-письмо».
Далее Кузнецова время от
времени демонстрирует возможности этого самого своего человека-письма,
выдерживая отдельные фрагменты то в стилистике последних глав джойсовского
«Улисса» (текст аутичного Васи или течение мыслей старичка на соседней
скамейке), реконструирует кафкианскую клаустрофобию внутри своих снов или
прокуренного интеллектуального подвала. Сартр и Хайдеггер и вовсе упоминаются
напрямую и всуе, а вот Харуки Мураками, переходящее звание русского аналога
которого Инга Кузнецова может теперь оспаривать, к сожалению, не упоминается.
Впрочем, с Мураками все как раз
понятно: он доживает и дожевывает залежи модернистской суггестии, будучи чем-то
вроде выхолощенного эпилога огромной, длиной больше века, нарративной традиции,
тогда как Кузнецова еще только-только нащупывает дискурсы и жанры для передачи
«новых сведений о человеке» посттравматической эпохи.
«У меня нет никакого языка в
кармане. Я тычусь, и все — не то. Найти его, изобрести его, адекватный
феноменам — такая невозможная, обреченная задача! Но я должна это сделать, и у
меня нет выбора — мне нужно высказаться…»
Мураками — писатель отчетливо
мужской, даже если и пишет, подчас, о девочках и для девочек. «Пэчворк»
развивает новые возможности женского дискурса, которому, для
того, чтобы быть честным и актуальным, необязательно казаться
феминистским.
Роль женщины в городе и в мире
радикально меняется, экзистенциальные вопросы и метафизические запросы ее
растут. и необходимо переставать пользоваться достижениями фаллоцентризма (в
«Пэчворке» нет ни одного симпатичного мужского персонажа, за исключением, разве
что, аутичного Васи), но выращивать собственных Хайдеггеров и Сартров в юбках.
Роман Инги Кузнецовой похож на
содержание дамской сумочки (или же упоминаемых в книге «ангельских рюкзаков»):
он правильно хаотичен, избыточен в деталях и условен в сюжете. Он завис между
жанрами, дискурсами и разномастными подходами, составленными из разнозаряженных деталей, на которых автор, как правильная
девочка, постоянно фиксируется — именно из них и выстраивая новую какую-то
цельность.
И разве не символично, что «Ш»,
серия книг забытых писательниц двух предыдущих веков, издаваемых «Common place», открылась
модернистским романом Любови Копыловой с названием «Одеяло из лоскутьев»
(1934)?