Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2018
Об авторе | Андрей Григорьевич Костин родился в 1968 году в подмосковной Коломне. Закончил Суворовское училище и Военный институт иностранных языков в Москве. Прослужил около года военным переводчиком (французский и английский языки). Жил в Париже, изучая экономику и финансы. Предыдущие публикации стихотворений в «Знамени» — «На всё лето» (№ 7, 2002); «Милан ушедший» (№7, 2016). Последние годы по роду деятельности живет в основном в Италии, в Милане.
* * *
Ещё немного тех застойных лет,
и мы бы жили кастой театралов,
лиричные, как очередь в буфет,
как белые бинокли без футляров.
По парам расходились в ночь, мороз.
Ловили частника, разжав объятья.
И город будто продлевал наркоз,
подыгрывал, как то ещё исчадье.
* * *
Военное училище, и то
к зиме казалось сонным лазаретом.
Бойцы сутулились, как штатские в пальто,
и маялись по классам непрогретым.
Их выгоняли раз в неделю на муштру.
Дежурный офицер кричал команды
шеренгам мнущимся, промозглому утру.
Под эхо рваное сбивали шаг курсанты.
* * *
Везли курсантов по пустынному проспекту
с ночной, последней, репетиции парада.
Я закрывал учебники, конспекты
и шёл к окну, смотрел, так было надо.
В своём брезентовом суровом мире
дремали сверстники, и пахло кирзачами.
Колонна двигалась, как где-нибудь в Сибири,
и лес шумел многоэтажными
плечами.
* * *
Приснилось старое московское метро.
Иду в толпе по длинным переходам,
насквозь всё вижу: будто зло, добро
плывут, толкаясь, под гранитным сводом.
И вдруг бегу, чтоб не коснуться никого,
пытаюсь вспомнить имя, облик станций,
где будет выход, воздух мой, родство,
спешу, за что не помню, расквитаться.
* * *
Тех лютых зим уже не будет никогда.
В них от мороза лопаются трубы.
На карантин сажают школы, города,
и греет только репортаж из Кубы.
Тот снег хрустел, как будто стерео в ушах,
под вдохи-выдохи на шарф колючий.
И снегири висели долго во дворах,
то вдруг сметало их завьюженною тучей.
* * *
Кружил по улице гагачий пух.
Зима гнездилась, будто бы в Поморье.
И городу закладывало слух.
Машина глохла вдруг на светофоре.
Потом являлся кто-то — пешеход,
и знал один, что делать для порядка.
Теперь он зиму, кажется, спугнёт,
стуча в стекло, смахнув мой снег перчаткой.
* * *
Ступени башни — Университет,
и путь к нему, как поле космодрома.
Аллеи спят, когда ещё рассвет.
Асфальт блестит, залитый плёнкой хрома.
Мы все парили с Воробьёвых гор.
Я зависал над чашей стадиона.
Там на табло, где гости — «Пахтакор»,
и кто забил, я помню поимённо.
* * *
Меня несла — вокзал, метро, автобус —
река сомнамбулов в обличии людей.
Я знал район, панельный дома корпус,
они пытались сделать нас родней.
Тускнели издали витрины гастронома.
Под фонарями чуть пригретый снег
всё тише падал из какого-то разлома,
к одежде липнул, словно оберег.
* * *
Вороны долго собирались на ночлег,
кружили, выпадая из пространства
деревьев, улицы, и — ещё выше — снег
их растворял, как в гранулах лекарство.
Густели сумерки, тонули в них дома.
Мерцал на дне зелёный крест аптеки.
И снилась птицам запоздалая зима,
такая белая, что вздрагивали веки.
* * *
Твои йогини зачастили в дом,
легки, улыбчивы, питаются, как птахи.
Вручили книжку с их махатмой-божеством.
Он тоже сеет диетические страхи.
Ты левитировать умеешь и без них.
Вот биорадуга встаёт над нами сводом —
камут и годжи, авокадо, жмых,
и нашу карму опыляет кардамон.
* * *
Мы чаще видели то лето по ночам.
Пустынный город, каменный, высотный,
стал равнодушным к ливневым ручьям
и превращался в часть стихии водной.
Шумел потоп. И наши липы, сквер
теряли связь с людьми, дома — с домами.
И кто-то тонущий, последний землемер,
спешил меж них широкими шагами.
* * *
Та комната с высоким потолком,
без штор, крылат — в окне Гагарин,
спеша, лепила нас одним куском.
Кто скажет ей, что благодарен?
Потом случился, ей сказали, сбой.
Чуть видно — паутинка трещин.
Нас гул от лифта вытеснял собой,
ещё кому-то стал завещан.
* * *
Далёкий год, май-месяц, Колорадо.
Ты вышла к завтраку у Хефнера в гостях.
Прямая речь и лёд нетвёрдый взгляда,
почти как дикторша в советских новостях.
Там был бассейн. Скульптуры из газона
росли причудливо, металлом серебрясь.
И среди гор одна, горбом бизона,
тонула в облаке, теряла с нами связь.
* * *
Индейский вождь из штата Оклахома,
с дублёным и потресканным лицом,
в подарок ждал бутылку рома,
а получил «Москву» — фотоальбом.
Он долго перелистывал страницы.
Смотрел на зиму, площади, Арбат.
Он замечал, как, не согревшись, птицы
в холодном небе глянцевом висят.
* * *
Про пандемию грубых англицизмов
скажи этрускам, умбрам, латинянам.
Осядет звук из чужеродных смыслов,
и в нём крошится наш Медиоланум.
Его развалины, сухие акведуки,
плющом поросшие оплавленные стены
кому-то просятся бессильно на поруки.
И мы стоим средь них, аборигены.