Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2018
Об авторе | Валерий Сергеевич Отяковский родился в 1996 году в Краснодаре, закончил факультет журналистики СПбГУ. Редактор журнала «Прочтение», кроме него выступал с критическими статьями в журналах «Prosodia», «Лиterraтура», «Stenograme» и др.
Словосочетание «Русский Север» тянет за собой целую вереницу ассоциаций: медь, никель, мороз, люди на заработках, собачьи упряжки, а еще — ГУЛАГ, ГУЛАГ, ГУЛАГ. Новый тематический номер «Звезды» (№ 7, 2018) не развенчивает эти стереотипы, но обогащает картину, напоминая о том, что Север — это грандиозно, исторично и чрезвычайно богато культурой. Каждый текст выпуска можно воспринять как реплику в диалоге о том, что является его сутью.
Один из ответов, даваемых «Звездой»: Север есть философия. Центральным в этом смысле (хотя и предпоследним композиционно) материалом служит большое эссе Якова Гордина о видении русскими поэтами самой холодной стороны света. Как показывает историк, Север уже со времен Ломоносова воспринимается не только географически, но и метафизически, как умозрительный рай упорядоченности и холодной ясности. Скандинавия здесь встречается с… Индией, но даже она здесь — не знойная азиатская страна, а героическая «Северная Индия» Гумилева и сказочная «Белая Индия» Клюева. Глубокий знаток Севера, Гордин рисует панораму от Ломоносова до Бродского, приводя десятки примеров, а целый ряд текстов и даже авторов оставляет лишь в перечислениях. Статью без натяжек можно назвать программной, она рассказывает о подспудной, незамеченной линии русской литературы, показывая цельность и внутреннее богатство темы. «Сама русская литература идет с Севера» — но доселе это не было осознанно по-настоящему.
Поэтически-метафизический образ конкретизируется и воплощается в осязаемую фигуру — исследователя Арктики Николая Урванцева, которому посвящен второй журнальный текст Якова Гордина. Его биография — средоточие «черт полярного исследователя-романтика», о них и рассказывает историк. Хотя, казалось бы, освоение Арктики не связано с литературой, именно в изящной словесности автор очерка видит главную причину любви Урванцева к Северу. Эссеист не только рассматривает влияние книг, о которых упоминал в автобиографии полярник, но и обращается к его собственным писаниям, предлагая понимать описания его экспедиций как литературу, причем — мощную стилистически и содержательно. Если большая статья Гордина очерчивает круг идей, которыми дышит локальная метафизика, то очерк об Урванцеве — это конкретное их воплощение. Как Наполеон для Гегеля был проявлением Мировой Души, так в глазах Гордина Урванцев несет в себе самый дух Севера.
Совсем иная философия — у нарьян-марского епископа Иакова, который размышляет о полумифической Земле Санникова в одноименном тексте. Его представление наделяет этот остров, искомый уже многими поколениями русских полярников, чертами Земли Обетованной. Именно поэтому она никогда не будет найдена: «Представьте, что будет, если каюр, Санников, Толль достигают вожделенной Земли Санникова и, простите за уточнение, не помирают? Что будет? Будет вот что: скоро и даже очень скоро вступивший на Землю Санникова и не окончивший сим достижением дни живота своего вдруг поймет, почувствует, ощутит, наконец, убедится, что эта Земля Санникова — всего лишь земля Санникова, не Земля Обетованная». Осознание своей цели дарит свободу, а ее достижение — заковывает. И именно в Заполярье, с его трудностями и географической недосягаемостью, подобный романтизм в духе Байрона, Теннисона и Каверина еще возможен.
Рядом с этими двумя — метафизическим и религиозным — подходами к философии Севера есть и третий, в каком-то смысле эмпирический. Александр Мелихов рассказывает о северных путешествиях, совершенных им в молодости. Север как свобода — но не горняя, о которой пишет епископ Иаков, а вполне дольняя — без какого-либо, впрочем, презрения к оной. Автор призывает найти русского Джека Лондона и наполняет свои байки авантюрным духом в духе американского писателя — жизнь без комсомольских комиссаров и городского быта, в окружении «бичей» и бутылок с алкоголем. Философия простая, но красивая — как полотна Рокуэлла Кента.
Помимо философского, есть другие ответы на вопрос о духе Севера, и — как и в любой области — принципиально важны исторические комментарии к теме. Целый раздел журнала назван «Норильск», повышенное внимание к городу объясняется его 65-летним юбилеем. Пусть сама дата не слишком значительна, но служит прекрасным поводом опубликовать местных поэтов, прозаиков и ученых. Кстати, дотошные исследователи тут же оспаривают молодость города и возводят его историю к середине XVII века, когда он был упомянут в «Записках Харитона Лаптева». Это лишь первый парадокс из целой их серии.
Абсурдности советской истории Норильска посвящен цикл статей Станислава Крючкова, он рассказывает о трех практически фантастических эпизодах. Первый из них — строительство города на сваях: из-за невозможности рыть фундаменты в вечной мерзлоте инженерам пришлось обратиться к технологии, восходящей к Древнему Риму, и ставить дома на специальных свайных фундаментах, которые обращают заледенелую почву из врага в союзника. Другой удивительный факт — самый секретный объект Норильска был наиболее заметным и оригинальным зданием в городе. Это был завод по производству «тяжелой воды» — одного из основных компонентов атомной бомбы. Ни соображения экологии и безопасности, ни здравый смысл не уберегли Норильск от взметнувшейся на сто метров ввысь стальной «макаронной фабрики» (так строение обозвали горожане, не посвященные в засекреченную работу). Неудивительно — если в этой истории может быть что-то неудивительное, — что «решение о строительстве атомного объекта государственной важности в Норильске возникло не сразу и было по большому счету нерациональным, принятым в пылу ссоры». Наконец, воистину фантасмагорический сюжет дан в очерке «Как Норильлаг памятник Сталину возводил». Он посвящен поселку Курейка, где в 1914–1916 годах томился ссыльный молодой революционер Джугашвили. К семидесятилетию социалистического царя там решили возвести грандиозный музей-павильон, для которого из Китая привозили трехслойные стеклопакеты — «технологическая диковина того периода», из Канады — голубую ель, а из самого села — местного жителя по фамилии Деев, который был не только хорошим знакомым ссыльного, но еще и перманентным пьяницей: «Любопытным экскурсантам Деев рассказал, что Сталин был небольшого роста, кривоногий, конопатый, любил ловить рыбу и много курил». Вишенкой на торте стала гипсовая десятиметровая статуя самого Джугашвили. Правда, уже через 12 лет статуя была снесена, а сам пантеон (именно так его и назвали в печати) — закрыт. Стоит только позавидовать остроумному спокойствию, с которым краевед описывает совершенно дикие реалии: «С точки зрения нумерологии строительство комплекса проходило под знаком числа 200. Именно такое количество рабочих трудилось на строительстве. Под железобетонный фундамент павильона забивали толстые сваи из лиственниц. На лесозаводах Енисейска и Подтесова их заготовили двести штук. Не поддающиеся гниению, они были рассчитаны на двухсотлетнюю сохранность».
Рядом с локальной историей бушует глобальная, ей посвящены две объемные статьи о двух войнах, затронувших Север — Гражданской и холодной. Хотя о первой приходится говорить с некоторой оговоркой, поскольку собственно военных действий в 1918 году, о котором идет речь в тексте Никиты Кузнецова, на этих территориях практически не было. Сразу после революции Арктика носила стратегический потенциал, и в самый разгар боевых действий здесь продолжались географические исследования, попытки проложить путь к соседним государствам. О том, как сложны и запутаны были смены власти в этих малонаселенных районах, ярко свидетельствует название воспоминаний первооткрывателя Северной Земли, активного участника описываемых событий, Бориса Вилькицкого — «Когда, как и кому я служил под большевиками. Воспоминания белогвардейского контр-адмирала».
Второй исторический текст, за авторством Валерия Лукина, убедительно доказывает, что арктические льды были одним из главных полигонов холодной войны (невольный каламбур). Еще во время Великой Отечественной, с которой начинает отсчет исследователь, здесь происходили многие авиасражения, и уже в этот период для правительства становятся очевидными стратегические преимущества безлюдных просторов. В 1947 году начинается строительство целой серии арктических аэродромов. Автор показывает, что степень готовности к настоящей, «горячей» войне была предельна: «с аэродрома Олений на Кольском полуострове, который вошел в строй в 1953 году, расстояние через Северный полюс до Чикаго составляло 6870 км, до Вашингтона — 6830 км, до Нью-Йорка — 6540 км, до Оттавы — 6130 км. С использованием аэродромов “подскока” на ледниках мыса Молотова (ныне мыс Арктический) и острова Гофмана (Земля Франца Иосифа) аналогичные расстояния до этих же городов Северной Америки составляли 6296 км, 6407 км, 6629 км и 5907 км соответственно».
С высоты полета — под лед. Другим направлением военных разработок в Заполярье становятся испытания атомных подводных лодок, которые наиболее эффективно работают именно в арктических условиях: ледовый покров делает невозможным радиолокацию, и даже новейшие космические разработки не способны пробить эту толщу, чтобы увидеть вражеский транспорт. Разработка подлодок в двух сверхдержавах шла практически в одном темпе, это была самая настоящая гонка, напоминающая о главной гонке вооружений того периода, в которой Север также играл ключевую роль, — речь, конечно, о разработке атомных бомб. Заполярье — одна из основных точек испытания самого смертоносного человеческого оружия, эти льды видели количество взрывов, наверняка способное уничтожить всю нашу цивилизацию. Лукин не раскрывает эту тему, оставляя ее в подтексте, но именно она — самое страшное и завораживающее свидетельство важности этих мест для неслучившейся мировой бойни. Доводя исследование до наших дней, историк уверен: «большое внимание Советского правительства к организации научных экспериментов и мониторинговых исследований в Арктике во многом было обусловлено задачами Военно-промышленного комплекса СССР. Неслучайно после завершения эпохи холодной войны в 1991 году в Российской Федерации возник огромный пробел в организации арктических исследований».
Помимо философского и исторического аспекта, раскрыт и самый, пожалуй, важный — личный Север, Север как событие индивидуальной биографии. Таких материалов в журнале — больше половины, от небольшой заметки Валерия Попова о литературном вечере в библиотеке Мончегорска до внушительного цикла рассказов Михаила Кураева о своем отце, северном инженере. Среди них особое место занимают публикуемые впервые дневники Виталия Шенталинского, скончавшегося в том же месяце, когда вышел номер журнала, — эта публикация стала, видимо, последней прижизненной. Дневники относятся к 1972 году и рассказывают об экспедиции автора на остров Врангеля, где в районе горы Дрем-Хед лучше всего наблюдать за зимовкой белых медведиц и выводом медвежат. Текст удивителен не только из-за амбициозной задачи автора попробовать узнать «все» об отдельном острове и написать книгу, но и из-за тонкой художественности, редко свойственной дневниковому письму. Весьма монотонная, скупая на события жизнь со строгим распорядком дня — проснулись, поели, весь день искали медведиц и фотографировали их, поели, уснули — описана как сказочное приключение, где каждая минута не похожа на предыдущую. Попытки починить сломанный снегоход, разбавить скудный рацион и всеми силами не поссориться с единственным коллегой по экспедиции проходят по тексту тонкой серией мотивов, но все это отступает как неважное рядом с животными, служащими Северу сущностным символом. Белые медведи, которым посвящены многие восторженные записи Шенталинского, — по-настоящему главные герои этого повествования, ради них исследователи и готовы преодолевать тяготы экспедиционной жизни. Полярники походя делают несколько открытий о жизни белых медведей — как те роют берлоги, как отходят от спячки, в каких отношениях находятся с новорожденными. Наверняка за полвека научное сообщество уже далеко продвинулось в исследовании жизни этих животных, но широкому читателю, кажется, еще не рассказывали об их нравах так увлекательно и серьезно.
Особое проявление частной истории Севера — публикуемые в журнале стихи. Примечательны подборки двух норильских поэтесс, Татьяны Шайбулатовой и Татьяны Елениной. Их тексты наравне с публикациями краеведов сигнализируют о том, что в городе живет и развивается культура, пишутся тексты, выходят журналы (у Шайбулатовой в 2011 году даже вышло трехтомное собрание сочинений). Подобное свидетельство очень важно не столько для жителей города, сколько для читателей журнала, открывающих новую точку на литературной карте страны — остается лишь жалеть, что на страницах журнала не нашлось места норильской прозе. «Я на тебя смотрю влюбленным взглядом, / Мой город нежный, пропахший ядом», — пишет Татьяна Еленина, и в этой противоречивости читается не только сообщение о плохой экологии в промышленном городе, но и глубокая парадоксальность Норильска, описанная выше.
Стихи Александра Городницкого сплавляют воедино мотивы, встречающиеся на других страницах журнала, — тут и Урванцев прямиком из очерка Гордина, и норильские зэки, и даже Курейка с остатками сталинского пантеона. Эти тексты делают видимой неслучайную целостность сборника (а именно так хочется назвать номер «Звезды»). Будто по единой авторской воле между текстами протягиваются нити — описанные историком Лукиным испытания ядерных бомб запечатлены глазами очевидца в мемуаре Бориса Аверина, дневники Эдуарда Сарухняна откликаются в дневниках Шенталинского, а налаженная работа лагерных арматурщиков, описанная Яковом Гординым, потом будет помогать возвести послевоенный Норильск, о чем рассказывает Станислав Крючков, — и так до бесконечности. Открывающие номер (вот мы и добрались от конца к началу) строки Александра Кушнера «Заболоцкий уже написал про Север, / Лучше всех написал, грандиозно, громко» нуждаются в уточнении — грандиозностью и громкостью Север не исчерпать, и июльская северная «Звезда» указывает новые пути для тех, кто готов пройти по ним.