Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2018
Об авторе | Илья Витальевич Кутик (01.08.1961, Львов), — член Шведского ПЕН-клуба и Шведского союза писателей. Доктор философии Стокгольмского университета. Профессор Северо-Западного университета (Northwestern University, Чикаго). Живет в Чикаго. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 3, 2016.
1. Восточные мотивы, вечные
С’est la vie, соловей… — Где твоя роза? — в вазе…
Василиса сохнет по вокалисту Васе
в бутылке-бутырке, а на того две ветки
смотрят впритык, как два дула стенной розетки.
Связь традиций разорвана. Электропровод
прогорел, как сожжённый геройством Овод,
и пуляет искрами он впустую
в небо, подобное рататую:
рА-та-та-тА! — а в небе бурлят томаты,
и так помяты, ах, так помяты
их лепестки, отпаренные уже
от тончайших ниточек Фаберже.
—
Где шипы твои, роза-литература?
Лит-ра в поллитре стоит понуро:
как Пушкин курчавый, главу склоняя
перед мундиром наискось цветущего Николая…*
—
Ник. Алай, тот любит: де-волай, оладьи,
аладдинову лампу чесать, как фретку…
…Белый ком, набрякший при снегопаде,
как каретку — перемещает ветку.
Воздух А4 уходит кверху,
и читая просветы в карбонной саже,
соловей учит текст, наклонивший ветку,
расчехлившую карабин Лепажа…
Он под дулом всё выучит до июня.
Он бы спел, но кому? — Ник. Алаю, что ли?
…За окном апрель ритуальным куни
ублажает улицу в пергидроли.
Есть два месяца — вчувствоваться в нехватку
аудитории по несчастью,
и с манежа — на ох — зачерпнуть перчатку
перед самой ударно-кремнёвой пастью,
и вернуть её розе, чтоб — ах — зарделась,
а потом бы на бледность сменила колер,
и из мела вывесть милосский мелос,
этой белой ветки безрукий корень.
___________________________
* В октябре 2014 года: Пушкин на
Тверской; а на углу Тверской — наискось от памятника — вывешен огромный, в
рост, портрет Николая в золотой раме и мундире, парадном.
—
Пока Ник. Алай ублажает розу
внюхиваньем, как Наталью Ник.,
песня в области сердца комком тромбоза
замирает, как лифт в мировой цветник.
Перегрузка его есть залог, что выше
он не тронется, ибо крови зазор
между сгустком и сердцем — как таз, где вирши,
словно вишни, с себя отмывают сор.
—
Ты ль не помнишь, как было при Александре?
Литература — как палисадник,
но зато и чувственная, трепеща
от касаний реющего плаща.
…А до этого — раздувал Тадеуш
искры гаснувшей Польши… Он, будто дервиш,
закружил историю, как юлу,
и не штык, но розу примкнул к стволу…
Препоясанный полосатым флагом,
он кружился, как роза, по буеракам,
выворачиваясь наизнанку, как
звездопад, осыпавшийся на флаг.
—
Винтовые лестницы в глубине
розы ведут изнутри вовне
всех — от шмеля до Бараташвили…
Там съезжают вверх на любом периле.
Словно взвихренный ализарин в стакане,
запах патоки будет царём в нирване,
пока небо работает — слышишь вой? —
как чугунная вытяжка над землёй.
—
Этой патоки запах — на рельсах Львова,
из него выкипающего, не сняв
пену с джезвы, кофейной бурдой густого
пригорода, где чуть-чуть тормозит состав…
Эта патока — дальше везде… Но вытечь
не даёт ей впоследствии поворот
с шоколадного тротуара «Свиточ»
к Привокзальной — вонючей, как чёрный ход.
Это розы костёла, чья вся верхушка
разлетается чёрной щепой кар-кар,
и они же – глазеющие в Костюшко
на павлиньи хоругви — Сейшел? ЮАР?
Этот запах, не город, есть наша Мекка,
Ханаан голубиный, молочный зуб…
Он же — ввинчен в розу, как будто некий
самовыворачивающийся шуруп.
—
Красно-белая роза — na pewno пани…
Чёрно-белый месяц — ну точно, март!
Где Марат в напененной тонет ванне,
там всплывает похоть-Буонапарт.
Он, лысеющий рано, летучим маршем
подминавший полячек, и с быстротой
стрел, заточенных под него мамашей,
не Летицией, а розовокожей — той,
чьи лепестки посредине Понта
из бейцал Урана — с горами вровень —
вдруг рванули, как пламя из-под капота,
белой спермы суфляром с щепотью крови.**
И не зря из скалы на воде, из трещин
чёрной коры, как из лампы джинн,
дух бонапартизма, исчадье женщин,
принялся воевавших мутить мужчин…
… Этот провод под чёрною изолентой,
пока я косичку из трёх разноцветных вью,
набухает светом, как молоком полента,
в корм идущая вызимку-соловью…
—
Ну а где же Восток? — Посмотрите выше,
он весь там, его можно на ах глотнуть.
Если суфийский тюрбан дервиша
размотать, то получится Млечный путь.
Невесом Восток, прямо в небо несом Восток.
Ток бежит, снаружи корой чернея,
подключённый редифами к батарее,
словно к клеммам для удвоенья строк.
…А за морем склонившихся к Мекке спин
виден берег с картинками: ну и книга!
И на нём можно резать ножом люпин,
как бессарабскую мамалыгу…
___________________________
** Имеется в виду — оскопление Урана (Неба) Хроносом
(Кроном, Сатурном, Временем). После оскопления серпом (отсюда наша поговорка
“как серпом по яйцам”), ятра Урана упали в Океан, а позднее из них
родилась Афродита (роза — её аватар).
2. Леокадия
Это Вилла Глухого? — Какого глухого? А-а,
этого!.. — Который не слышит звона
часов, и — смотри! — появляется на пороге…
— Вам ничего не напоминает его голова?
— А что, должна? — Она ведь — вылитая Горгона,
волосы дыбом, и жирные, как миноги…
— Он Горгона и есть: чуть посмотрит на тёлку, та
сразу становится камнем, отбеленным и сухим…
— Говорят, он её использует вместо холста!
— Кого использует? — хм-м-м.
— У него на дверях написано: «Осторожно,
злая домоправительница!» — Вы-то её видали?
— Зовут Леокадией. Имя, как рожа —
длинное, только по горизонтали…
—
…В Леокадии дальней, в Леокадии дальней
разницы нет меж надгробьем и спальней:
складки что камня, что этой перины,
стенки её — смотровыe перила.
…На высоте то ли утёса, то ли
кладбища на горе, стоит
кровать, с которой на полу-поле,
полу-небо — бр-р-р, зябкий вид.
Una Manola… Una Manola…
Воздух прохладен, вроде ментола.
Ты повернулась к виду спиной,
облокотившись на камень стенной.
Воздуха охристая вертикаль:
там охрип восклицательный знак…
Как на колышках ставят палатку, так
воздвиглась над нею — шаль.
Но похожа и на вуаль, как будто
постель — это всё-таки камень… Траур
и аурум воздуха, ночь и утро —
как отталкиванье двух аур.
3. В прошлом
…Где-то здесь в деревьях, как будто пони
в ногах вороных, затерялась вилла.
Чёрный период — не воин, а ворон в поле:
что-то там каркающая сивилла.
Сивилла — вилла — Севилья — или
наоборот и в любом порядке…
Это друг с другом играют в прятки
перемещенья алмазной пыли,
а не найдутся, так сами кричат: — Мы здесь!
Это кукиши образин и пятна
сажи, как мётлы, вихрем летят на
сахарный — будто бы в джиме Зевс
рафинад накачал себе — джем-магнит.
Это кружево розовое на пене
выкипающего на грунты варенья:
марево кружев в точках сирфид…
Это махи отмахиваются веерами
от мух, но сперва — раздвигают кисти
в масле, зажатые в левой кисти,
кожу растягивая над мослами…
—
— А что же было? — Две махи, висящие нынче рядом,
как игра «Найдите десять отличий». — Или
барби с хэштегом — «Раздень меня!»…
— Пока одну таки раздевали взглядом,
другая — пряталась от огня
инквизиции — за… — Чем? — За первой, чтоб не спалили
за обнажёнку… Белый её атлас
с алым лоснящимся кушаком,
золотая тужурка тореадора,
чёрные соболя и кружева — те в нас
заливаются, словно бром,
чтобы не возбуждались — вообще иль скоро…
Все эти тютельки, эти ткани
не прикроют голой, как сук, судьбы…
Женщина — это Эльба, а одеянье
графини Альбы — сказки Алибабы…
4. Мумия
Лес похож на пирамиду:
в основанье у него
труп, одолженный Аиду,
лабиринтам в стиле го.
Он, обвязанный корнями,
мумия, короче, чей
саркофаг растёт над нами
из беспечных кирпичей.
Кто там? — голая ли маха,
смывшаяся от портних?
Что на ней? — из Каллимаха
ли какой-то новый стих?
Что вообще о Нефертити
— кроме шеи — знаем мы?
Где ея златыя тити,
прямо с выставки хурмы?
Черви стали муравьями,
разбежались по стволам…
Муравьиный Мураками
не опишет их ням-ням…
Муравьи вернутся в лоно
червячками, соверша
круг эшеровский… Лишь крона
вертикальна, как душа.