Галина Климова. Театр семейных действий
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2018
Галина Климова. Театр семейных действий. — М.: ArsisBooks,
2017.
Клязьма,
щавелевая река,
зеленых щей с верхом тарелка,
вареное солнце крутого желтка
нарублено мелко.
Эти строки из стихотворения
Галины Климовой, известного московского поэта, прозаика и переводчика, о реке
детства сразу приходят на ум при разговоре о книге ее прозы, к слову, недавно
вошедшей в шорт-лист премии Фазиля Искандера. У Климовой нет зазора между
прозаическим и лирическим; ее стихи и прозу есть смысл читать одновременно, и
«Театр семейных действий» — самое полное на сегодня издание повестей и
рассказов — такую возможность дает, соединяя тексты разных жанров. Мало того, к
этой разножанровости, уже опробованной в «Юрской
глине», «путеводителе по семейному альбому в снах, стихах и прозе» (2013),
стилистика и композиция книги не сводятся. «Театр…» Климовой отличает еще и
трансформация традиционных жанров.
В книге звучат громкие имена
современников: Римма Казакова, Инна Кашежева,
Александр Ревич, Инна Лиснянская, Семен Липкин. Но
перед нами — не мемуары в строгом смысле. И не дневник: хронология событий
нарушена.
Одно несомненно: жанровый
синтез «Театра…» обусловлен замыслом, — как и ансамбль интонаций, и скрипка-дуб
на обложке — графический образ родословной героини, воплощенный Аленой Демченковой-Гладких.
Три ярко выраженные качества
прозы Климовой —
театральность, музыкальность и кинематографичность — видятся мне доминантами книги и формируют
триптих: театр («Юрская глина»), музыка («Майка, Марфа, Жорж»), кино (цикл из семи
рассказов). Оставаясь малыми жанрами прозы, произведения Климовой усвоили
дополнительные свойства. Как в «пьесах настроения», по А. Есину, в «Юрской
глине» разные части повести скрепляет прозрачная леска ассоциаций. Выстроенный
таким образом текст лучше приспособлен для фиксации быстро тающих впечатлений,
нюансов мыслей и чувств персонажей. Повествование ведется то от первого, то от
второго лица; насыщено героями и диалогами, что также согласуется с органикой
сценического действа.
Лишь одна «юрско-глиняная»
история выбивается из текста по стилю и лирическому накалу — набранный жирным шрифтом рассказ о
девочке со скрипкой. Электричка на Москву. На станции Храпуново
в вагон вваливается троица парней навеселе, шпана
глумится, отнимает скрипку… Кстати, Храпуново, или
поселок Воровского Ногинского района, издавна известен неуправляемой молодежью.
Об этом автор не говорит, но, что важнее, намекает на тему беспробудно
«спящего» русского мужика. «Проехали Храпуново. Смешное название: какие такие храпуны прославили
эту станцию.» Тревожный сон накрывает все вокруг: «вагон… холоден и
пуст»; «лужи наглухо задраены ледком» и «вечно стучат поезда, один и тот же
ритм, железнодорожный грохот. Громче жизни»… Неумолимому
грохоту Климова находит «мрачные» рифмы и жонглирует «скрипкой» и «девочкой»,
добиваясь, как в стихотворении, спаянности телесного и музыкального: «…И крик
электрички, так похожий на женский крик, располосовал ее горло. // Скрипка
потеряла голос. Насквозь треснула верхняя дека. // Боль была одна на двоих. Девочка
знала это всем своим беззвучным существом. // Футляр — на обратном пути — вдруг стал легче легкого. Наступила
пустота, непрерывно диктовавшая черную паузу — фигуру умолчания».
Этот текст отчасти сопоставим с
недавно вышедшей книгой гениальной скрипачки Мин Ким, пережившей кражу скрипки
Страдивари — идеального компаньона в мире музыки. Правда, смысл истории,
рассказанной Климовой, выше личной драмы. Безымянность действующих лиц (назван
только главарь шайки, Костян, чье прозвище созвучно
жесткому слову «кастет») работает на обобщение: насилие воспринимается как
общий мотив времени, крик его, ведущая нота. Растянувшийся на шесть страниц
звук чеховской лопнувшей струны…
Что ждет нас дальше? Новейшее
время дельцов и врагов «вишневого сада», страшное, безысходное?..
Литературно-музыкальный дискурс развивается и выводит читателя к узкой полоске
света в «маленькой повести о любви» «Майка, Марфа, Жорж».
Она — о последних днях 92-летней Марфы
Захаровны, получившей невероятный подарок
— картину — от давно забытого то
ли ученика, то ли поклонника Сергея Бирюкова из Мюнхена. В то же время это
честный рассказ о проблемной семье. Две темы сопровождаются рефренами, как
вдохом и выдохом. Марфа периодически бросает в воздух риторический вопрос: «За
что мне это, Господи?». Авторские ремарки более приземленные: «И на этот
раз семья не распалась». Майку жальче всего. Вместо вожделенной куклы ей
подсовывают собаку по кличке Кукла. Взрослые так шутят… Майка привыкает. Но неуют чувствуют здесь даже вещи: «Электрический самовар
кипел вовсю, напуская теплого тумана, оседавшего на оконном стекле крупными
слезами».
Марк Шагал, чью биографию седая
Марфа заучивает чуть ли не наизусть, любил рисовать под классическую музыку.
Читателю Климовой, верно, было бы сподручно проникаться духом тонко устроенной
повести под звуки камерного произведения Франца Шуберта «Фортепианное трио № 2
ми-бемоль мажор». Музыковеды отмечают в нем «диалектическое единство
устойчивости и изменчивости», становящееся «основанием оптимистической
концепции».
Крепкие, зрелищные рассказы
Климовой запоминаются целиком, как художественные короткометражки. Если бы по
рассказу «Ненаглядная Франция» сняли фильм, по психологической глубине он мог
бы конкурировать с мелодраматической картиной Татьяны Лиозновой
«Три тополя на Плющихе». Акварельно нежная линия
безнадежной любви спрятана с таким же тактом. Пожилой русский эмигрант, вдовец,
давно осевший во Франции, рад слышать русскую речь и очарован молодой Наташей,
приехавшей с профсоюзной делегацией из России. Она не поет ему, как Нюра в
фильме, песню о французском летчике. Они просто сидят в кафе. Он дарит ей две
купюры по 50 франков с портретом Экзюпери — на сувениры. Но такой подарок, точно
платье Золушки, имеет силу лишь до 12 часов… Туристкам из страны Советов запрещено
отбиваться от стаи. Все это нелепо и трогательно. Наташа плачет, ее соседка по
номеру Ганна молчит, когда шофер везет их в аэропорт и включает Джо Дассена. Об
авторе же книги больше всего сообщает миниатюра «Туфли»: в рассказе снова
узнается архетип героини сказки Шарля Перро. Замшевые туфли с чердака, «пара
черных лебедей» —
символ отшумевшей страсти, послание дочери от матери. Истинная ценность, хотя
бы потому, что никогда не превратится в тыкву.
Смерть и жизнь, пустота и
музыка то сталкиваются, то нарочно разводятся в книге на дальние расстояния,
чтобы был пройден путь до высоких нот. Не затем ли рассказ «Круговорот детей в
природе», про Тасю, словно вырезан из «Юрской глины»
и помещен в третью часть книги? Здесь автор окончательно утверждает равенство
между скрипкой и душой. Тася не присваивает
ей, как отец, имя «царица». «Про душу было понятней: она внутри инструмента и
вылетает из отверстий, похожих на морских коньков, и обратно прячется…»
Сквозной образ скрипки тянет за
собой внутренний сюжет: скрипка-девочка (жертва физического насилия),
скрипка-еврейка (жертва психологического насилия), скрипка-нищий, скрипка-душа
и любовь. Как не вспомнить знаменитое полотно Шагала «Скрипач на крыше»? А на
обложке «Театра семейных действий» инструмент взмыл на самый верх подставки с
нарисованным Кремлем (любовь круче любой власти, любой высотки), он же — мощный остов родового древа с дубовыми
листьями по краям, где в прожилках зашифрованы имена значимых для автора персон
и городов: родные, любимые, учителя — в
одной скрипичной связке. Родословная души Галины Климовой.
Степенная, неспешная, без
искусственных аллюзий и накрученных образов, проза Климовой не нарушает дыхания
вплоть до тех мест, где мы с вами обнялись бы вместе с героями. Такая
сдержанность, как голос диктора, гордо затаенная боль, еще вернее оттеняет
железные звуки революций и войн, хруст ломающихся судеб, толкает в бок,
оборачивается эмоциями читателей и даже искушенных рецензентов. «Это ведь все — драма, — замечает писательница Ирина Муравьева. — Вернее: трагедия. Только тихая. Почти
немая, как рыба, которая подпрыгнула над водой, блеснула ярко и ушла.»
Тексты Климовой осторожно
«вспоминают» классику. Вот, к примеру, полурастворенные
ингредиенты «Мастера и Маргариты» в «Юрской глине»: «Тасины
родители познакомились в ночном московском трамвае, в грохочущей “Аннушке”».
Аннушка не проливает масло. Однако тревожный ветерок от женского имени уже
просвистел и состыковался с разлаженным устройством семьи. Булгаковские мотивы
встречаем и дальше: «Много позже отец внушал: никогда не знакомься в
транспорте! <…> Тем не менее Тася с Юрой
познакомились тоже крайне легкомысленно: на танцах в пансионате Левково под Пушкином».
Повествование подвижно. Готовых
«фотографий» в архиве Климовой нет: она буквально на наших глазах «выращивает»
их из смутных предчувствий, скудных фактов, странных снов. Память пишет
доверительно, от руки, курсивом набирает стихи и сновидческие
монологи, на машинке выстукивает случайно обнаруженные воспоминания отца о
войне. А некоторые «снимки» реконструированы благодаря голосовой почте памяти.
« — Да
что вы, батюшка, поверьте, честное слово, мне не в чем каяться. Я — хороший человек,
подлостей не делал, не доносил, не “стучал”, и люди меня любят…» В
наивной исповеди отца героини, решившегося креститься в 85 лет, очевиден разрыв
между советским мышлением и христианским представлением о греховности. Но во
всем описании таинства на квартире священника, в его трогательной реплике: «Это
же детский крестик», —
так много подлинного, с зазубринками сложной эпохи,
что впору прослезиться. «В церковь не ходил, разговоров о Боге не вел. И вдруг…
Крестной матерью вызвалась стать Лидия Александровна, мама отца Валентина, тоже
фронтовичка, почти ровесница папы, любившая жизнь как непрекращающийся театр,
где она всегда —
главная героиня.»
Порой Климова позволяет тайнам
прошлого проявиться самим, без насилия над временем. Сесть с удочкой и
«терпеливо ждать на берегу повседневности»… Так чудом
найденная в Китае могила кантора главной синагоги Харбина, двоюродного деда
Соломона Златкина становится местом силы: «Казалось,
он — кукловод. И крепко держит в руках
нити судьбы, зная наперед ход событий, соединяя по своему усмотрению героев и
статистов в нашем театре семейных действий». А интернет дарит весточку о
живом-здоровом троюродном брате героини Ефиме Златкине
из Израиля, написавшем свою книгу о родословной «От Михалина до Иерусалима».
Поднимается на свет затонувшая Атлантида семейных трагедий, чтобы больше не
кануть на дно.
Поселок Прянички Могилевской
области, Самара, Баку, Ташкент, Николаев, Ногинск (Борогодск),
еврейское кладбище Хуаншань в Харбине, набережная
Тель-Авива… Ветвистая география семьи — чем не матрица мировой истории?
Болгарская и французская темы,
опоясывающие книгу, тоже обмениваются смыслами. Писательница выделила не просто
близкие нам культуры, а страны-представители социалистического и
капиталистического лагерей, через объятия с которыми Россия стремилась не в имперском — в
общечеловеческом смысле побрататься со всем миром. Так в личной, казалось бы,
судьбе проглядывает линия жизни целого поколения советских людей, грезивших о
родине Джо Дассена, Шарля Азнавура, Эдит Пиаф, а зачастую попадавших лишь в
Болгарию… «Мечтать о Париже полезно, как принимать сезонный курс поливитаминов.»
…жизнь так опасно приблизилась к тексту,
что готова сложиться своими словами.
Если писателю даются «свои
слова» жизни, он и выражает время, и преодолевает сопротивление границ — через
летящих влюбленных Шагала или через последний привет уходящего в ночь человека.
« — За что, Господи?
— тихо, но внятно произнесла Марфа. И Майка увидела, как вдруг
подобрались и сложились в сморщенный синий бутон ее сухие губы <…> Это
было похоже на воздушный поцелуй. Как будто был поцелован воздух, воздух
настоящей жизни, а заодно и все — и Майка тоже — кто этим воздухом дышит.»