Эдуард Веркин. Остров Сахалин
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2018
Эдуард Веркин.
Остров Сахалин. — М.: ЭКСМО, 2018.
У Веркина
— свое место в литературе. Прежде всего, несмотря на жанровое разнообразие, его
герой — принципиально новая фигура, привлекательная своим сумрачным обаянием —
узнаваем в любой среде. В реалистической повести, популярных «страшилках»,
детективе, фэнтези… У них много общего: у Аксена («Друг-апрель»), Сени
(«Чудовище с улицы Розы»), Феликса Куропяткина,
Безымянного и Перца-Парсифаля. Без труда продолжим
этот ряд. Типичный его герой, несмотря ни на что, остается рыцарем, Дон
Кихотом. Да, этот герой — современный подросток, он не скован излишними нормами
и правилами. Он все знает и может отыскать доступ к любой информации. Как
человек постмодерна, он ироничен и полон цинизма. Но главное — не это. Главное
— то, что он готов в одиночку бороться со злом. Даже если погибнет бесславно.
Затем — язык. Можно сколько
угодно препарировать авторский стиль, выбирать характерные приемы: гротеск,
диалоги, выдуманные словечки, замешанные на масскультуре образы. Но ничто из
этого не способно в полной мере объяснить умение писателя создавать атмосферу.
Она может быть далека от реальности — и почти всегда так и бывает, даже в самых
серьезных веркинских текстах реальность выступает с
приставкой «гипер-». Это мир, где мы живем, но без
поправки на щадящий угол зрения. Чувство атмосферы позволяет автору создавать
все эти смешные сцены, после которых почему-то остается жуть жуткая. Или
звенящее чувство одиночества. Или тоска.
Веркин
владеет приемами, на которых строится его авторская индивидуальность.
Определение писательской эволюции здесь можно использовать весьма условно,
поскольку речь идет, скорее, о модификации приемов в зависимости от жанра. К
примеру, сцена игры в прятки в «Чудовище с улицы Розы» — это предчувствие
ужаса, неотъемлемая составляющая хоррор-повести. Однако описание жилища
деревенского колдуна в «Гиде по неприятностям», все эти необъяснимые и
жутковатые детали вроде ножек кровати, зачем-то стоящих в стеклянных банках,
способствуют не меньшему искривлению реальности, хотя и присутствуют вполне
«по-настоящему». Или, если обратиться к характерам, Никита Слащев
(реалистическая повесть «Мертвец») — это мальчик, подавленный безысходностью
семейного быта; безымянный юноша-клон (фэнтези-цикл «Хроника Страны Мечты») —
результат и жертва жестокого научного эксперимента, а Пашка-Парсифаль
— вообще тот самый ребенок, на слезинке которого… А ведь это герои одного типа!
Помимо названных произведений,
у Веркина есть еще тексты, значимые для нашей
проблемы, объединенные в цикл «Инферно» (2010–2011) и изданные под псевдонимом
Макс Острогин. Это пять романов, написанных в жанре
классического постапокалипсиса. Четыре из них
представляют собой единую историю с продолжением, пятый обособлен. В «Инферно» Веркин набивает руку в создании убедительных и мрачных
картин грядущего, а также отрабатывает мысль о сложной взаимосвязи будущего и
настоящего.
В какой-то момент авторское
открытие становится отработанной технологией. Как правило, это и оказывается
началом творческого кризиса.
Веркин
больше не играет привычными личинами. В романе «Через сто лет» (2014)
герой-рассказчик позволяет себе сдвинуть маску иронии и показывает скрывающийся
за ней трагический образ. Эта обнаженность характера — свидетельство важного
процесса. Герой повзрослел вместе с автором, утратил подростковую
демонстративность и дорос до того, чтобы не казаться, а быть.
Точками экстремума становятся
романы 2016 года — «ЧЯП» и «Пролог». В одном из них главный герой окончательно
сбрасывает броню, обнажая истинную суть брошенного и напуганного ребенка. Во
втором все человечество оказывается таким ребенком. Правда, оно — не без вины.
В «Прологе» Веркин пробует новую почву, осваивает
реальность после «конца света», и причинно-следственная связь прошлого-будущего
предстает в его мировоззрении не столько логической, сколько фатальной: мысль,
которую он подхватит и разовьет в романе «Остров Сахалин». И «ЧЯП», и «Пролог»
бьют по сердцу воплем богооставленности, который собирает воедино звучание
каждой веркинской книги, все они — отдельные ноты в
мелодии тоски и одиночества.
Создание романа «Остров
Сахалин» (2018), кажется, — решительный выход Веркина
из зоны писательского комфорта. Потому что налаженный процесс — это хорошо, но
художнику это уже неинтересно. Художник должен эволюционировать. Именно этим
можно объяснить то, что порой так возмущает поклонников веркинского
творчества: незавершенность любимых циклов. Или завершение логическое, но
обманывающее ожидания. Как понять выход из привычного пространства
постапокалиптической Москвы и отречение от полюбившихся героев в заключительном
«инфернальном» романе «Здравствуй, брат, умри» (2011)? И что есть «Краткая
история Тьмы» (2013), как не ответ писателя на вопрос о том, почему он больше
не хочет продолжать летопись «Страны Мечты»?
Так вот, «Остров Сахалин» — это
переход автора на иной уровень.
Меняется интонация рассказчика,
становится взрослее и взвешеннее. «Показания» героев
отличаются подробностью и, за исключением отдельных сцен, некоторой
отстраненностью. Частично это можно объяснить ролью Сирени, которая
позиционирует себя в качестве независимого наблюдателя. Она — практикующий
футуролог, и созерцание «земного ада», отражение постапокалиптического мира во
всех подробностях и без поспешных оценок — в числе ее основных задач.
Артем, правда, не футуролог, он
— Прикованный к багру (что-то вроде импровизированной службы безопасности на
Острове). Но он вырос в этом аду и оружием владеет лучше, чем словом.
Невозмутимость рассказчиков вводит в заблуждение, так что почти до самого конца
тайна описанных событий остается неразгаданной. Тут, впрочем, Веркин себе не изменяет: смысловая интрига и финал,
сбивающий с ног, — это его почерк. Пара фраз в заключительных строках романа
заставляет весь текст играть по-другому и сообщает о том, что это не только
хроника событий, но и история любви на краю гибели. Да еще и с продолжением.
Бесстрастная интонация
способствует тому, что оба героя работают на эффект хрестоматийного остранения. Эмоции — привилегия и роскошь читателя. В
романе много крови, смрада, грязи и смерти, которая воспринимается уже не как
таинство и переход, а как что-то жутко-обыденное. Таков мир после Третьей
мировой.
Ну и наконец, Антон Павлович
Чехов с его знаменитой переписью, с голыми цифрами и подробностями сахалинского
житья. По форме «Остров Сахалин» Веркина — парафраз
чеховского произведения. По мессиджу — альтернатива.
Связь Веркина
с Чеховым глубже, чем заимствование функций рассказчика и повторение маршрута.
Эта параллель не лежит на поверхности. Дело в понимании взаимосвязи жизни и ее
перспектив. Быта как шифра бытия. Отсюда и склонность к деталям, внимание к
этому самому ружью, которое рано или поздно стреляет. Все равно, лаконичность
этому сопутствует или, наоборот, изобилие мелочей.
Вот почему тот, кто сегодня
упрекает Веркина в многословности, свойственной его
«взрослому» роману («Остров Сахалин» промаркирован ограничением 18+), и
скрупулезно подсчитывает количество страниц, которые писатель посвятил описанию
еды или одежды, не улавливает мысли, понятной каждому футурологу. Или
археологу, в отличие от футуролога, изучающему прошлое, а не будущее. Или
просто чуткому художнику. Суть в том, что именно в бытовых, повседневных вещах
сосредоточена истинная жизнь. Повседневность лишена притворства. В
приготовлении пищи и наслаждении едой нет пафоса, а в починке одежды или
описании обычаев трудно усмотреть демонстративность.
Впрочем, описание макинтоша в первом
эпизоде веркинского «Сахалина» — отсылка к
бессмертному щиту Ахилла, разве нет? Эпическая доминанта, которая в процессе
повествования обрастает вариациями.
Чехова отличает необыкновенная
нравственная чуткость. Мало кто столь убедительно показал опасность незаметного
духовного вырождения. И в то же время мало кто проявлял столько сочувствия ко
всем своим маленьким, жалким, падшим… Не осуждая и не допуская этического
компромисса. Чехов — прекрасный диагност, не дающий рецептов.
Это и наследует Веркин. Он тоже убежден, что внутри у человека есть орган
нравственного равновесия. Если равновесие нарушается, человека ведет в сторону.
Он может приспособиться к тому, чтобы ходить со свернутой набок шеей, как
заключенный тюрьмы «Легкий воздух», но это неправильно, и он знает, что это
неправильно, но как правильно — тоже не знает. И общая трагедия, причина
тотальной катастрофы и неизбежного конца не в том, что человечество поменяло
тон, а в том, что изменило верному звучанию.
Кроме того, Веркин
уловил то, что, может быть, до сих пор не столь очевидно и, во всяком случае,
не столь популярно у рядового читателя. Чехов по-особому восприимчив к
изменениям: социальным, эстетическим, философским, мировоззренческим. Классику
удается успешно отразить неповторимое и трудноуловимое состояние «накануне».
Отсюда движущиеся пейзажи его повестей, неудачливые и трогательные персонажи
его пьес, все эти Раневские, дяди Вани, Треплевы и
прочие, которые завтра останутся на обочине истории. «Здесь звенит будущее», —
сказал бы веркинский профессор Ода, гений
футурологии. И у Чехова оно действительно звенит: лопнувшей струной в «Вишневом
саде».
Веркин
намеренно гасит мысль многословностью. В результате эстетический эффект входит
в противофазу с замыслом, затрудняет его восприятие. Это в какой-то мере щадит
читателя, готовит к мощному потрясению, ведет к точке невозврата окольными
путями. Потому что вообще-то Веркин оспаривает
парадигму мироустройства.
Он меняет полюса
фундаментальных понятий: «жизнь — смерть», например. В «Острове…» мертвецы
ценятся больше, чем живые. Живые топят друг друга в стремлении найти место под
солнцем и вызывают отвращение, тогда как трупами можно топить электростанцию
или использовать их в мыловарении.
В романе другая
пространственная структура. В результате деформации Земля вернулась в плоское
состояние. Теперь она — блин, подвешенный в пространстве на нитях. В
художественном мире Веркина (Острогина)
такое происходит не в первый раз. Ситуация, когда будущее — возврат к прошлому,
откат, регресс, характерна для его постапокалиптической фантастики. Вспомним
хотя бы ветхозаветный слог «Инферно», сверкающий сквозь рваную речь героев,
обученных больше действовать, чем рассуждать.
Возврат к плоскому миру
неслучаен, как и исчезновение птиц и ощущения полета. Мы недостойны объемного
мира, человечество не заслужило выхода в другие измерения, не доросло до
расширения пределов сознания и совершенствования физических возможностей.
По мысли Веркина,
прошлое определяется будущим, а не наоборот. Будущее, как маяк, светит и дает
ориентир, а сегодняшние события строятся под него — но не все. В настоящем
много лишнего, и, чтобы распознать значимые события, сделать нужный выбор и
построить дорогу в Новое Царство, нужно идеальное чувство равновесия. Как у
Артема, который строит высокие башни из камней. Окружающие поражаются этому
умению. Камни неровные, но у Артема получаются столбы высотой в три метра и
больше. Чтобы построить такую башню из ровного материала, большого искусства не
требуется. Точно так же, чтобы шагнуть в будущее из благополучной реальности,
не требуется особенной чуткости: жизнь сама влечет обывателя вперед. Но
истинный голос будущего звучит в моменты безнадежности. Вот почему Сирень
выбирает остров Сахалин, земной ад, пограничную зону.
Сирень, Артем и увечный мальчик
Ерш — именно они наследуют Царство будущего. Особенно Ерш, который самим своим
обликом олицетворяет жертвенность и приближается к образу Спасителя. Да,
религия тоже, в числе жизнеполагающих понятий,
дискредитирована в романе Веркина. О традиционной
вере предков Сирень имеет смутное представление, само имя Иисуса звучит из ее
уст иначе. Но в личности мальчика-альбиноса есть что-то такое, из-за чего они
не могут его бросить. Никакой пользы он не приносит, разве что в самом конце
путешествия, когда лечит изуродованные ноги Сирени. И тем не менее вся его
жизнь — служение и жертва. Не исключено, что герои спасаются, «зацепившись за
праведника», спасаются именно через него.
Оказывается, что в опрокинутом
мире тоже можно существовать. Во всяком случае, не это — причина гибели.
Наоборот: старая матрица достигла крайней степени износа, и нам предлагают
новую. Смена полярности закономерна, если фундаментальные понятия утратили
сакральность. Когда запакощено пространство, которое нам доверили. Когда жизнь
перестала считаться священной. Когда за райскими вратами убит единорог — если
уж заимствовать поэтический образ веркинского
персонажа, поэта Сиро Синкая.
«Остров Сахалин», созданный Веркиным, — роман о человечестве на краю гибели.
Выстраданный. Больной. Отрезвляющий. В какой-то мере его можно считать
обобщением существенной части предыдущего творчества писателя. Разумеется,
Остров — аллегория. Но аллегория, лишенная эстетики. Это не рядовой прогноз, не
ослепляющее предсказание, а спокойная и взвешенная реплика, которую не стоит
оставлять без внимания.