Гузель Яхина. Дети мои
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2018
Дочитала.
Разочарована.
Не
понимаю, зачем позиционировать этот роман как книгу из жизни поволжских немцев.
Подошел бы любой замкнутый мир. Поволжье — лишь повод написать героя-маргинала,
не уживающегося в обществе ни при каких условиях, а век, место действия,
национальная принадлежность не имеют значения.
Много откровенно неправдоподобного, искусственного:
«дети его» никогда не болеют даже простудой, герой с явными клиническими
признаками инсульта продолжает двигаться и выполнять всякую хозяйственную
работу, в том числе тяжелую. Ему, поначалу столь неуклюжему и неумелому,
удается каждый раз беспрепятственно пересекать широкую Волгу на утлой лодчонке
безо всяких приключений и происшествий, в любую погоду и как только ему
понадобится — порою ежедневно на протяжении длительного времени. При этом с
оставшимся надолго в одиночестве в доме младенцем — затем маленьким
своевольным, непоседливым ребенком — ничего страшного и опасного тоже не
случается почти никогда.
Самая сильная сторона книги — когда герой пишет
истории, вспоминает поговорки, сказки, все, что связано с местом, где он жил.
Психологическое состояние героя затягивает, начинаешь понимать, как можно сойти
с ума по-настоящему, как думает шизофреник, что он видит и что при этом
осознает, как трактует увиденное. Сцена расправы над горбуном театральна.
Убитые жителями немецкой деревни дети в моем сознании не увязываются с тем
отношением к детям, которое всегда было присуще моей многочисленной немецкой
родне. Личный опыт говорит о гораздо более внимательном отношении не только к
детям, но и к людям в целом, более чутком, сочувственном, мудром. Однако среда,
в которой я росла, — это немцы депортированные и осевшие в Казахстане, они были
не из тех мест, о которых пишет Яхина, хотя тоже из
Поволжья. Мир, о котором они рассказывали мне, ни в чем не похож на описанный
ни по духу, ни предметно. Возможно, я мало знаю об эпохе, а в основе
рассказанного Яхиной — реальный случай?
Удивляет еще, что те события, которые для Поволжья
стали ключевыми в описанную эпоху, остались в памяти даже малых детей самыми
болевыми, страшными, — именно они-то и остаются на периферии повествования. Они
даны издалека, расплывчато, несерьезно. Революция, голод, коллективизация,
репрессии проходят вскользь, как размытое изображение на экране, словно немое и
непонятное персонажу кино. Все основное, о чем помнили потом поколения,
рассказывая детям и внукам, — мимо жизни героя: он настолько автономен, что
происходящее не касается его до самого финала. Можно, конечно, жить в эпоху
революций и войн и не заметить их… Но ведь не случайно же автором был выбран
именно этот мир, а не необитаемый остров?
На подчеркнуто «безыдейном» фоне особенно контрастны
и совершенно непонятны сцены с умирающим Лениным и со Сталиным. Если нужно было
таким образом придать роману объем и иное, не только «частное» измерение, то,
увы, это не совсем получилось. Оба вождя — картонные. Сюжетно появление
Сталина везде натянуто, не оправдано ни ходом действия, ни композицией романа.
Особенно нереалистично выглядит «случайное» посещение им тракторного завода в
Поволжье и вообще вся линия с путешествием на паровозе-символе эпохи. Оно
выглядит совершенно неправдоподобно, хотя позиционируется как квазиреализм. Вставки эти — лишние, не нужные ни для
развития действия, ни для понимания героев.
Подобные вещи стоит писать лишь на основе огромного
фактического материала. Извините, но я как читатель, довольно много уже знающий
и о тех временах, и об изображенной личности, не верю в Сталина-поэта,
воспаряющего душой над необозримыми пространствами. Эта сцена приторна,
риторична, неестественна… До иронической пародии на соцреализм или на
плакатные изображения вождя современниками риторика не дотягивает, а в
существующем виде она кажется нелепым панегириком, в котором Сталина пытаются
опоэтизировать на пустом месте, безо всякой биографической детали в основе,
безо всякой необходимой для того психологической мотивировки. Получается и не
художественно, и не документально, а как-то странно и непонятно, для чего.
Кроме того, мне как читателю ни Гитлер-художник, ни
Сталин-поэт неинтересны. Они вошли в историю в ином качестве, хотя, возможно, и
стоит размышлять, какими людьми они были, о чем думали, чем увлекались, как
уживалось в них общечеловеческое с другой стороной их натур, чтобы читатель
верил, что они тоже были живыми. Но тогда почему Гитлер дан исключительно
карикатурно, словно Сталин не видел и не мог воспринимать его иначе, чем Кукрыниксы: ни как серьезного противника, ни как
политического деятеля? И это в 1930-е. У меня стойкое ощущение, что книга
пытается дать Сталину более человеческое лицо, чем оно есть, причем весьма
сомнительными для художественной литературы средствами.
Есть замечания и к фактической стороне дела. Цифры в
эпилоге стоило пояснить: откуда они? Статистика по депортации немцев существует
разная, поэтому важно упоминать источник. По советским статданным, в Немецкой
автономной республике до депортации проживало не менее 600 тысяч немцев. По
данным Мемориала, депортировано со всех территорий СССР и того более — 900
тысяч. В эпилоге даны гораздо меньшие цифры. Почему?
Финал… Я с середины книги ждала, когда же герой
утонет в Волге. Это был бы весьма логичный конец его многотрудной жизни. Но
нет. Ему не дано утонуть, его вытащат, чтобы отправить по этапу. Однако, увы,
именно этот путь нам показан и не будет. Сама сцена, где Якоб Бах идет ко дну,
и все, что он при этом видит и чувствует, настолько надумана (хотя и понятно,
зачем), что становится неудобно. Так не тонут. Так долго прокручивают кино, в
котором лентой тянется та история этих мест и народов, что не вошла в
повествование. Так пытаются лирически связать концы с концами в книге, так
закольцовывают композицию, кратким бегом пересказывая все то, что могло бы
предшествовать рассказу, войти в него, прорасти там и дать тот самый объем, но
чего там нет. Эта абсолютно кинематографичная сцена — что угодно, но только не
барахтанье героя в ледяной осенней Волге.
Мне вообще показалось, что книга закончилась там, где
должна была начаться. В любом случае я, по-видимому, просто ждала совершенно
иную книгу. Не о репрессиях, нет. Просто Поволжье моей бабушки было совсем
другим. Наверное, все дело в этом. Я слишком заинтересованный читатель, чтобы
ее принять.