Felix Philipp Ingold.Todeskonzepte der russischen Moderne von Tolstoj bis Lenin
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2018
Felix Philipp Ingold. Todeskonzepte der
russischen Moderne von Tolstoj bis Lenin. — Wien: Passagen Verlag, 2017.
Книга
швейцарского филолога-слависта Феликса Филиппа Ингольда
«Концепции смерти в русском модерне от Толстого до Ленина» — колоссальный труд,
показывающий широчайшую картину русской культуры 1900–1910-х годов. Шестьсот с
лишним страниц книги населяют философы, писатели, поэты, художники,
политические деятели. Среди них не только, к примеру, Михаил Бахтин, Александр
Блок, Максим Горький, Василий Кандинский, Василий Розанов, но и такие
малоизвестные фигуры, как Сергей Сергеев-Ценский и Рафаил Соловьев. Список
персоналий занимает девять страниц. Осведомленность автора поражает. Все
персонажи находятся во взаимосвязи друг с другом и с политическими событиями. К
анализируемым произведениям удачно подобраны иллюстрирующие их цитаты. Переводы
поэзии, может, не слишком художественны, но точны. Сама эпоха модерна не
вырвана из исторического контекста, а показана как логическое продолжение
русской культуры, уходящее корнями в народную традицию.
Уже
во вступлении Ингольд анонсирует основную идею,
которую будет подкреплять всевозможными примерами на протяжении всей книги: в
России смерть обуславливает жизнь, а значит — и культуру. Быт, в особенности в
начале ХХ века (революции, голод, войны), таков, что смерть оказывается чем-то
обыденным, повседневным, и, таким образом, пронизывает жизнь, а через нее и всю
русскую мысль. Культура занята не тем, чтобы анализировать и понимать феномен
смерти (как, например, это делает немецкая школа), а тем, чтобы облегчить ее
принятие. Это приводит к тому, что русская философия смерти в пространстве
«между церковной догматикой и университетским дискурсом сохраняет поэтическое
измерение, делая это не только за счет обращения к поэтическим текстам, но и
посредством использования литературных приемов». То есть, постижение смерти
осуществляется через искусство. Это способствует превращению смерти в еще одну
религию (Розанов), откуда один шаг до культа мертвых. Апофеозом становится
Ленин, забальзамированный через пару лет после открытия гробницы Тутанхамона и
первые годы пребывающий — как мумия — внутри стеклянной пирамиды (такую форму
имела крышка саркофага), долженствующий при этом показать триумф жизни над
смертью. Дополнительных выводов не требуется. Не делает их и автор. Остается,
правда, вопрос, насколько носитель немецкого языка, в котором слово «смерть» (der Tod) мужского рода, способен
погрузиться в понимание этого явления представителями культуры, видящей смерть
женщиной с косой (понятием, для которого в немецком используется два разных
слова: die Sense (женский
род), которой косят, и der Zopf
(мужской род), которая на голове)?
Исследование
состоит из пятнадцати частей, в названии каждой из которых так или иначе
фигурирует смерть:
Смерть в традиционном российском мировоззрении
Эта
глава — исторический экскурс. В ней рассматривается преломление темы смерти в
русском фольклоре, в церковных обычаях. Называются социально-политические
причины, столетиями обуславливающие равнодушное отношение к смерти и
превращение ее в банальную составляющую повседневности (рекрутство, погромы и
т. д.). Цепочка завершается феноменом табуирования темы смерти при советской власти,
обладающей, однако, всеми атрибутами религии.
Путь зерна
Преломление
мифологии, преимущественно славянской, в модернизме. Здесь возникают такие
имена, как Стравинский, Бальмонт, Брюсов (потеря веры в перерождение и
космической гармонии), Волошин (страдания зерна – апокалиптические страдания
России), Ходасевич, Белый, Клюев — Клычков — Орешин (современная цивилизация
как угроза русской деревне), Есенин, Багрицкий, Мандельштам, Трубецкой.
Метрополия как город мертвецов
Петербург
с его «характерными, преимущественно параллельными друг другу или
пересекающимися под прямым углом шеренгами домов вызывает ассоциации с
кладбищем». Он занимает место Китеж-града, но «на воде и на костях»,
построенного «царем-антихристом» вопреки всему в литературе, начиная с XIX
века. После «Медного всадника» главные апологеты метрополии – Мережковский,
Белый и Блок.
Смерть на стыке эпох
Название
передает буквальный смысл: именно на стыке эпох ушли из жизни Вл. Соловьев,
Чехов и Толстой, завершив целую эпоху в литературе и мысли. Помимо этих фамилий
— большая часть текста посвящена Толстому — возникают имена Бунина,
преуменьшающего человека до телесности и лишающего смерть сакрального смысла,
Вересаева, Сергеева-Ценского, видящего мир огромным анатомическим театром, Свентицкого, С. Андреевского и, наконец, Л. Андреева,
сплавляющего воедино натурализм и мифопоэтику и
Горького с идеей банальности смерти.
Философия смерти в русском модерне
Русская
танатология не ищет смысл жизни, а занимается философией смерти. Причем
пытается ее не принять, а понять. (Существует она всего лишь с XVIII века, до
этого такими вопросами ведала церковь.) Отсюда смерть как «еще одна религия» у
Розанова, смерть как интегральная часть жизни у Ф. Шперка,
рождение как начало смерти у Бердяева, похвала смерти у Бахтина, Шестова, Флоренского. И все это исчезает с революцией по
причине гибели или эмиграции носителей идей.
Апокалиптическое в русском модерне (Часть первая)
Здесь
представлены различные концепции апокалипсиса: Бердяев, Мережковский, Вл. Эрн,
считающий апокалипсис порталом в другое измерение, Розанов, считающий его
воротами в пустоту, Соловьев и панмонголизм. По
мнению автора, апокалипсис описывается уже Пушкиным и Достоевским. Впрочем,
большинством художников, вступивших в новое столетие, тоже: Блок, Белый,
Малевич, Кандинский, Волошин, Крученых.
Декаданс и модернизм
Русский
декаданс, существовавший между двумя полюсами: ярым его противником Львом
Толстым и апологетом Дмитрием Мережковским. Другие важные для этой главы
фигуры: Волынский и Дягилев.
Добровольная смерть как феномен времени
Э.
Дюркгейм и интерпретации его учения. Анализ феномена самоубийства: от идеи его
абсолютной социальной обусловленности до идеи обусловленности его абсолютно
психологической. Луначарский: физика бессмертна, — Розанов: самоубийство есть
катастрофа, — Иванов-Разумник: самоубийство есть следствие неприятия мира.
Почти все творцы на стыке веков пытались покончить с собой или думали об этом:
Бальмонт, Брюсов, Гумилев, Пастернак, Мандельштам, Ходасевич. Знаменитая пьеса Эрдмана «Самоубийца». Глава заканчивается парадоксом:
нетерпимость к самоубийству в советской идеологии, с одной стороны, — добровольная
смерть Маяковского и Есенина, с другой.
Искусство жизни и культ смерти
Серебряный
век. Никакой другой европейский модерн, показывает автор, не занимался так
плотно смертью, как русский. Никто не разрабатывал тему богаче и разнообразнее,
чем Блок.
Смерть искусства
После
символизма искусством становится презентация. Смерть всех традиций искусства.
Об этом писали Шкловский, Бердяев, С. Булгаков. «В обширном творчестве как
Хлебникова, так и Маяковского — как в поэтическом, так и в теоретическом, — пишет
Ингольд, — многократно
говорится о корреляции между жизнью и смертью, между прошлым и будущим, между
дурной повседневностью и утопией, однако, все это представлено и осмыслено
по-разному». Тема раскрывается, в том числе, и через рассмотрение творчества эго-
и кубофутуристов, акмеистов, неопримитивистов,
обэриутов, Якова Друскина.
Революция и смерть
Убийство
царской семьи как обнуление сакральности власти и
легитимизация волны повседневного насилия. Герои этой главы: Замятин, Пришвин,
Зощенко, Серапионовы братья, Булгаков (используя
библейский язык для описания ужасов войны в «Белой гвардии», он показывает
апокалиптические изменения в мире), Пильняк, Платонов.
Апокалиптическое в русском модерне (Часть вторая)
Варварство
с Востока как возможность обновления русской культуры. Панмонголизм.
Владимир Соловьев. Бенедикт Лившиц.
Закат Европы! Восход России?
Шпенглер
в СССР. «Не дожидаясь, пока в Советской России улягутся споры по поводу “Заката
Европы”, Ленин поздней осенью 1922 года предпринял культурно-политические
меры, не только положившие конец вопросам восприятия Освальда Шпенглера, но и
внезапно вычеркнувшие из современной культурной жизни всю немарксистскую (т.н.
“идеалистическую” или “мещанскую”) философскую культуру. Тогда в рамках
уникального в мировой истории акта интеллектуальных репрессий более двухсот
ведущих философов, ученых-гуманитариев и писателей были лишены гражданства и на
<…> зафрахтованных немецких кораблях <…> высланы из страны.»
Культ Ленина как культ мертвеца
Ленин
ценим и любим, как святой, вплоть до обожествления. «На фоне так или иначе
задокументированного реального присутствия смерти культ как личности Ленина,
так и его забальзамированного трупа выглядит абсолютно неуместным, если не
циничным. Массовая гибель безымянных жертв военного и полицейского насилия
перекрывается и, как минимум на время, исчезает из поля зрения из-за одной-единственной все собою затмевающей
смерти, которая одномоментно должна гарантировать светлое, устремленное в
вечность будущее коммунистического мира». Горький описывает Ленина как Христа.
Казалось
бы, в этом, неизбежно пунктирном, описании глав книги не хватает внятной
структуры: тезиса, антитезиса и синтеза. Но таково и само исследование Ингольда. Его труд, содержащий много обзорной информации,
но не слишком много анализа, в некотором роде начинается ниоткуда и обрывается
в никуда. Книгу предваряет репродукция «Черного квадрата» Малевича, снабженная
цитатой: «…встать рядом со смертью и ее победить», а завершает фраза:
«Затратная, поддерживаемая государством борьба против смерти (и бессмертия)
заканчивается тем, что многие из тех, кто делал ее возможной и осуществлял,
сами потеряли свободу или жизнь». Получается культурологический экскурс из
смерти в смерть. Не в силах в полной мере понять эту тягу к небытию,
исследователь может лишь неустанно удивляться выбранному для изучения предмету
— русскому модернизму. Удивлен будет, впрочем, и русский читатель, которому
книга «Концепции смерти в русском модерне от Толстого до Ленина» даст в полной
мере ощутить масштаб пляски смерти —
как в начале ХХ века, так и в иные времена.