Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2018
Об авторе | Юрий Евгеньевич Ряшенцев родился в 1931 году в Ленинграде. Отец был репрессирован и погиб в 1938 году, отчим арестован в 1949-м. Поэт, переводчик, прозаик, эссеист. Окончил Московский педагогический институт. В 1962 году был приглашен в качестве литсотрудника и члена редколлегии в отдел поэзии журнала «Юность», и вплоть до 1990-х работал в редакции с молодыми поэтами. С 1973 года пишет для театра и кино, автор хитов к спектаклям и песен для кинофильмов. Премия имени Булата Окуджавы, Международная премия имени М.Ю. Лермонтова, Национальная премия «Музыкальное сердце театра», орден «Русская звезда» имени Ф.И. Тютчева. Живет в Москве.
* * *
Мне
с тобою, голубое удалое весло,
не скажу, что жизнь — хоть в петлю, а — не повезло.
Ты сломалось, зацепившись за гиблый порог,
о каком предупреждал меня залётный нырок.
Вот кружит на месте лодка над донной травой.
Как зовут-то эту реку — отзовись, кто живой.
Под крылом гнилого пара ты вода иль беда?
Отплывал — звалась Сакмара. Так ведь это когда…
В нашем царстве, вольном, диком, как поймёшь, что — потом?
И Урал, вон, был Яиком. Емельян был Петром.
Здесь и смерть ещё не выход. И жизнь — не мёд.
И сидишь в кружащей лодке, ни жив, ни мёртв.
* * *
Это
только лишь преамбула, введение —
мишки,
мячики, пижамная фланель.
Но
вот что вам подарили при рождении?
Мне
— винчестер и отрез на шинель.
После
детские нестрашные хворобы.
Но
ясней во тьму ушедших милых лиц
эти
кубики и шпалы, эти ромбы —
в
голубых и алых выпушках петлиц.
Я
вдыхал тогда с восторгом (вот к добру ли?)
пусть
недолго, лет так до шести–семи,
дивный
запах ременной военной сбруи
на
исчезнувших потом друзьях семьи.
Круг
нормальных детских тем был невелик, но
новостей
повсюду было — чрез край.
Раньше
многих русских важных слов возникло
желтозубое словечко
«самурай».
Уж
не помню, в зимний день, а может, в летний,
я
сложил, семью ввергая в лёгкий шок,
тот
свой первый и, боюсь, последний,
тот
«патриотический» стишок:
«Над сопкой Заозёрной
взвился наш красный флаг.
Под сопкой Заозёрной
лежал разбитый враг»…
* * *
Что-то
больно плохой телевизор у друга.
На
экране партийная вьётся обслуга.
Вот
хоть сводка погоды… Увы!
Этот
август, похоже, дойдёт и до града.
Небо
серое, низкое, как пропаганда
на
российском ТиВи.
Что
за славная книжка на полочке, слева.
Это
— бездна любви и весёлого гнева
к
тем, ловящим с листа,
к
тем, кто каждую чушь принимает мгновенно
и
готов за неё целовать вдохновенно
власть
в любые места.
И
неважно, что, может быть, век наш немерян.
Этот
сивый красивый приталенный мерин,
он
нормальной идеей ведом:
всё
пространство вранья велико и едино —
есть
Корея и Сирия, есть Украина.
Был
бы день, а уж пищу найдём.
В
оны дни вот таким по естественной моде
полагалась
бы плеть, не дуэль, а — по морде.
Ну
так это — когда! «В оны дни»
«В
оны!» — это когда-то, когда-то, когда-то.
Там
девицы сознанья лишались от мата.
Там
июнь был — за тридцать в тени.
*
* *
Вновь
по радио — марши. И снова
в
свежий утренний час за стеной
особиста,
давно отставного,
скорбно
шкаф заскрипел платяной.
То
ли старые раны не парят,
то
ли вовсе их нету, хоть плачь —
ишь как он
притулился — на память
шефом
спьяну подаренный плащ.
По
делам его, страшным и скучным,
можно
долго его обличать.
Но
не им же, ребятам подручным,
за
священный-то долг отвечать!
Породнились
и кровью, и водкой…
Но
в душе-то ведь он не таков.
Жаль,
у Родины, тихой и кроткой,
слишком
много священных долгов.
Потакая
прорехам и дырам,
тщетно
балуя то, что мертво,
здесь
с сыновним сержантским мундиром
дотлевает
одежда его.
А
Угодник — невьянская школа —
ни
словца. Конфискованный, чай…
Что
же ты отвернулся, Никола?
Твой
разбойничек-то… Отпущай!
Демонстрация
Мы
по красным числам приходили.
Помнится,
приветливый такой,
он
стоял на собственной могиле,
нам
маша здоровою рукой.
Шли
мы за колонною колонна,
свой
восторг не в силах превозмочь,
каждый
пятый или сын шпиона,
или
же вредителева дочь.
Та
зима была жестка, лохмата.
Лёд
на спусках — ног не повреди.
Пятое
просроченное марта
телепалось где-то впереди.
*
* *
Ветер
предместий силён.
Сгинули
запахи центра.
У
пролетевших ворон
слышатся
ноты акцента.
То
ли акцент пришлеца,
вросшего
в Русь печенега,
то
ли акцент приплывца,
кока
команды Ковчега.
Люди
смуглы и смешны.
И
никакие святыни,
кажется,
им не нужны,
кроме
арбуза и дыни.
Нелучезарных недель
зимняя
ждёт перспектива.
Ни
обязательств, ни дел…
Дай
пару евро на пиво!
Кто
там у вас у руля?
Мрак!..
И куда нам деваться
от
групповухи рубля,
доллара
и карбованца?
Конец
отпуска
Счастье
юга кончилось. По сути
это
распоследние часы.
Кошка
с профилем Орнеллы Мути
трогает
напольные весы.
Горлица
кричит своё «в психушку…»
Да
уж еду! Только вот налью
в
битую фарфоровую кружку
порцию
прощальную свою.
В
лайнере у нас какие роли?
Часто
неизвестно нам, увы,
и
тревожно направление воли
недопокорённой синевы.
Понимаю,
хоть и не приемлю
этот
обоюдный интерес
неба,
тщетно ищущего землю,
и
земли, пропащей для небес.
*
* *
Дни
до морозов считать не резон.
Ранний
сентябрь роскошен.
В
небе станицы, глубоком, как сон,
бомбардировщиком
— коршун.
Сводки
всё хуже. Рыдания баб
неистощимы
и громки.
Голос
старух и охрип, и ослаб —
похоронки.
Пьяный
разбой поминальных столов.
Яростный
вдовий припадок.
Вялое
тягло колхозных волов,
смены
казачьих лошадок.
Небо
беспечно. В нём будет кружить
нынче,
и присно, и впредь
коршун,
который всё знает про жизнь
и
ничего — про смерть.
Возвращение
в Москву
Оренбургские
степи. Колёс чуть живое вращенье.
Возвращенье
— куда и откуда? — в Москву возвращенье!
Там
сейчас, что ни вечер, победно, кроваво и люто
возникают
над выжившей Родиной гроздья салюта.
Нас
тогда разделили не боги наживы, не Молох,
а
предтеча грядущих жестоких гражданских размолвок:
—
Что ж вы, суки, сбежали, засранцы, бздуны, отщепенцы?
—
Что ж вы, гниды, остались: в расчёте, пожалуют немцы?..
Что
за сила живёт в нашем сложном недружном народе,
что
— хребет сокрушил этой гидре, незыблемой, вроде…
*
* *
Как
я мог не узнать, что за птица там пела, на ветке…
Но
откуда я мог бы узнать, где здесь взять знатока?
Я
три эти вечерние ноты запомнил навеки.
Что
такое «навеки»? Ну, стало быть, помню пока.
Убеждённость,
с которой она толковала о жизни,
так
печальна была, что отвлечь от неё не могли
ни
газета, ни кошка, крадущаяся, словно рысь, ни
самолётик,
готовый развеяться, только моргни.
Я
с друзьями опять разругался, орал, как обычно.
Мы
сглотнули комки в наших горлах и — по мировой…
Как
прекрасно, что птица печальна, но аполитична
и
такая живая на этой осине живой.
А
весеннее русское небо темнеет не сразу.
С
этой птицей мы будем друг другу видны с полчаса.
Редкий
случай на нашей земле оказаться вдруг с глазу
на
глаз, чтоб наконец воедино слились голоса.
Впрочем,
я помолчу. Пой же, тихая грустная птица.
Кто
ты? Иволга, чиж, свиристель или пращур мой — щур?
Сколько
помню стихов — ни один из них не пригодится.
Разве
только сгодившийся вдруг дыр, бул, щил, обещур.
*
* *
О,
сколько талантов погибло средь наших льдин.
Они
прошумели естественно, как листва.
Из
них ни один, вы слышите, ни один
не
внятен косматому слухалу большинства.
Но
что — большинство? Ему же не до того.
Оно
и так платит порою по лишним счетам.
А
всё, что потребно, и так уже есть у него:
Пушкин,
Есенин, Ахматова и Мандельштам.
Но,
слушай, какие цитаты нашёл я вчера
у
мне не известного критика в тихой статье!
Какая
подкожная правда! Какая игра!
Какие
открытья в, казалось, забытом старье!
Кто
этот поэт? Да его уже нет на земле.
Но
— имя? Тут тоже беда: опечатка, видать.
Корректор
— незрячий, наборщик ли — навеселе.
Спи,
друг мой, на озере нашем сейчас тишь да гладь.
Поэзия
с озером схожа. У кромки сиди,
жалея
о том, что прошляпил добычу такую.
Теперь
мы её никогда не достанем, поди, —
серебряную,
краснопёрую, злую, тугую.
*
* *
Последний
из алеутов, последний из могикан, последний из удеге…
Сделан,
может, последний шаг на последней ноге.
Предпоследнюю
ногу отъел ли медведь, откусил ли кит —
но
скорее — облитерирующий эндартериит…
Он
сидит в ожиданьи точащих свои железки врачей,
может,
вправду великих шаманов, а может — простых сволочей,
у
которых в их круглых глазах, хоть они и светлы,
а
полуденный свет не скрывает полуночной мглы.
За
окошком всхрапнула машина, как давеча раненый морж.
Молодая
старушка-жена прокалила разделочный нож
и
ушла в пустоту… Два больших санитара с каталкой в дверях
ненадолго
застряли… Бессмысленный маленький страх
за
себя, за народ свой пропащий проник под халат…
И
меняли бельё… И профессор, как толстый их жрец,
прямо
с белого неба возник… В этот миг наконец
и
наркоз заработал… Дела подвигались на лад…
*
* *
Прочтут
иль не прочтут — не в этом дело,
а
в том, чтобы строка летать умела,
не
опускаясь в жижу тех болот,
где
тоже — жизнь, но ей живёт лишь тело,
людской
души пленительный оплот…
А
впрочем, этот ход мой — тоже плод
мозгов.
Перо
не этого хотело.
Перо?
При чём оно, когда давно
рождение
стихов сопряжено
с
холодным чётким шрифтом на айпаде.
И
превращение воды в вино,
свершённое
когда-то веры ради,
теперь,
к всеобщей, видимо, досаде,
должно
забытым делом стать.
Должно!
Но
не становится. И в этом — Бог.
Айпад, папирус, устная
ль основа —
пространство
услыхать тебя готово.
Ты
звук прогнал, а он вернулся снова.
Бери
хоть лист, хоть с дерева листок,
и
пропадите, Запад и Восток!
Прав
Иоанн:
вначале
было Слово!