Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2018
От автора | Если
по собственной воле начинаешь соблюдать режим и диету — дело серьезное. Если
начинаешь следовать правилу Олеши «ни дня без
строчки» — значит, вполне представляешь себе дни и месяцы без строчки, будь она
неладна.
Вот результат: первая неделя по новому правилу жизни. Надеюсь продержаться год. Значит, таких недель разного размера будет пятьдесят две…
Старый любимый халат, дымящаяся чашка кофе, еще более дымящаяся сигарета (ну, прилипла «дымящаяся»! хорошо, хоть не трубка)… Прекрасная первая фраза, масштабный общий замысел, главный герой с легкой тенью авторского альтер эго… Месяца за три роман будет готов и наделает легкого шуму в среде газетно-журнальных критиков.
На самом же деле этот роман не будет готов никогда.
Дальше неполной третьей страницы он не пойдет никакими усилиями.
И когда через полгода, срочно заканчивая колонку по щедрому заказу полуглянцевого журнала, ты случайно откроешь забытый файл, никакое чувство, кроме удивления — как же можно писать так плохо! — не посетит тебя…
Надо же — откуда-то вылезло старорежимное «посетит».
Начать сочинение можно только нечаянно. Не дописан абзац, вот и все. А бросать вообще как-то обидно, уже столько сделано. Надо лишь переписать первую главу, вечером выкроишь часок.
И вплоть до вычитки корректуры все будет происходить случайно. Планомерным и обдуманным сочинение делается только в переплете. Творческие планы становятся ясны после их выполнения. Urbi et orbi, как правило, неразборчивы.
Жизнь не диктует свой текст по буквам.
*
* *
Совершенно незапланированное идеологическое отступление.
Точнее, онкологическое.
Начали операцию и обнаружили, что метастазы везде. Удалять надо все внутренние органы, потому что дьявол просочился всюду. А после удаления нужна долгая и мучительная химия, но прогнозируемый срок жизни все равно сокращается… Опухолевые клетки смешались со здоровыми, здоровые лезут под скальпель и тут же превращаются в больные. Когда освобождают заложников, на первых порах их помещают вместе с террористами — пойди разберись, кто среди них кто.
Россия операцию выдержала, но радикальных результатов нет. Метастазы коммунизма проникли везде, мучительная, но эффективная химия пока не найдена. Здоровые клетки погибают прежде живых.
Однако есть ощущение, что в принципе болезнь излечима. Так бывает, когда в ледяном декабре вдруг проглядывает сквозь сизое небо совершенно весенний, ничем не обоснованный свет.
*
* *
Одна из банальнейших цитат (по памяти): «Не в том дело, что смертен, а в том, что внезапно смертен».
Как это — не в том? Именно в том. Если конец неизбежен, то не все ли равно, внезапно он наступит или подкравшись? Главное — конец всему.
Как было написано частично перегоревшими газосветными трубками над вокзалом в еще Алма-Ате: «Победа коммунизма неизбежна!».
Вот хрен вам! Помереть — это да, все там будем.
А коммунизм пронесло.
*
* *
Влюбленного интересует ответ на единственный вопрос — ты меня любишь? И он его непрерывно в той или иной форме обращает к объекту любви.
Драма состоит в том, что именно таким образом вернее всего получаешь отрицательный ответ.
*
* *
Старость ужасна тем, что у нее нет продолжения.
После детства наступает отрочество, после отрочества юность, потом зрелость… А за старостью — ничего. Вечная жизнь для тех, кто в нее верит, но это жизнь души. А старое тело — прах. Конец и есть конец. Отсутствие перспективы сокращает время старости, ускоряет его.
Ну да Бог с нею, со старостью. Не больно-то и хотелось растягивать…
Нет, соврал. Очень хочется растянуть, но что ж делать. Просто жить, пока живешь. Жить, пока живешь — тоже жить. Такая жизнь отличается от настоящей жизни, вкус другой, но выбора нет, давайте одноразовую и быстрорастворимую.
*
* *
Телесная любовь веками изгонялась из благородного обихода. Религии вытесняли ее едва ли не в отхожие места — что поделаешь, низ, телесный низ. Романтические фантазии оставлялись для строго воспитываемых подростков, а взрослые забавы и вовсе приравнивались к безусловным порокам.
Между тем, может ли быть что-нибудь глубже проникающее в душу, именно в душу, чем ощущение обнаженного тела другого человека? Его душа близко, всего лишь снаружи твоего и внутри его тела. Сафьяновая очаровательная коробочка, а внутри то ли бриллиант, то ли мусорная крошка — не разберешь…
Писательство — пение, как было сказано по другому поводу, в клозете. Точнее, под душем. Голос гулко отражается от кафеля, шумит вода, а в пустой квартире какие-то звуки, будто ходит кто-то… Но когда выскакиваешь, обернувшись в полотенце, не обнаруживаешь никого. В квартире пусто, только за окном тихий грохот вечной стройки. А на паркете остаются мокрые, быстро стягивающиеся по краям следы.
Пение в пустоте. И даже те, кому Бог дал самые мощные связки, через короткое время понимают, что пустоту не заполнишь ничем. А все поешь, голый и фальшивящий в среднем регистре…
Пока не сунешь шею в петлю или, серо-желтый, не выпьешь последнюю каплю цирроза.
*
* *
Любовь — ничего нет отвратительней.
В другой раз объясню, что я имею в виду.
А сейчас лучше включу телевизор. Там либо орут, либо хохочут под фонограмму.
«Скажите, а он вас бил? Сколько раз?.. Вот что пишет об этом обозреватель Си-Эн-Эн…»
И все же это лучше любви. От телевизора хотя бы не плачешь. А от любви…
Да идите вы все на хер!
*
* *
Старики очень редко кончают самоубийством. Жизни остается мало, этим обрывком дорожат так, что руки трясутся. Но если все же глотают две упаковки просроченного, накопленного клоназепама, то исключительно от страха.
Они так боятся смерти, что умирают раньше срока.
Нет сил терпеть.
У многих постоянное ощущение, что все главное происходит там и тогда, где и когда их нет. Они переходят с одной тусовки на другую, читают критические обзоры и светские хроники — и все равно не успевают. В обзорах и хрониках они ищут свои фамилии и огорчаются в любом случае — и если находят, и если не находят.
Им нужны постоянные подтверждения того, что они существуют. В зеркало они смотрят с подозрительным выражением, как пограничная прапорщица в паспорт — ее смущает модная щетина. Их главное утешение — сплетни о них же. Все в порядке, о фантоме гадостей не рассказывают.
Написал глупость про любовь.
*
* *
Состояние действительно болезненное. Но не настолько же. В конце концов, есть много способов причинять себе вред, не впутывая второго человека. Налил стакан — не говоря уж о кокосе — и вперед…
Тут все дело в счастье.
Это ведь счастье — сидеть ночью на кухне, утирая чем попало натуральные слезы и сопли, ловя в воздухе расплывающееся единственное лицо и понимая, что выхода нет и не будет. Это счастье.
Заметим, что со стаканом — с прочими аксессуарами не настолько — это счастье совмещается. В том смысле, что стакан его вытесняет, спокойней становится на душе. Душой, как известно, управлять посредством стакана можно.
Но когда слезы высохли, а сопли вытерты, лицо вновь всплывает ниоткуда, и все течет снова. Выхода нет, нет выхода, родная моя, не-е-ет выхода!..
Безвыходное счастье.
*
* *
Средней толщины — в кирпич — книга в довольно убогом сером картонном переплете. И нелепое название — «Краткий курс истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)». То есть, значит, может существовать не краткий, а полный, и не большевиков, а меньшевиков.
Впрочем, многие учебники назывались в таком стиле — мол, еще намучаетесь. Едва ли не самый сложный предмет из тех, что мы учили на мехмате, излагался в учебнике толщиной в целых два кирпича под вызывающим названием «Введение в теорию функций комплексного переменного». Я переписал под партой амфитеатровой аудитории две страницы, которые показались мне ответом на попавшийся в билете вопрос, а потом мы с доцентом часа полтора вместе пытались разобраться в списанном из введения. Не хотелось думать, что после введения может следовать основная часть… Слабеющей рукой доцент вписал в мою зачетку «хорошо», я вышел на крыльцо университетского корпуса, присел и потерял сознание.
*
* *
Эти мои записки называются «Краткий курс». Увы, полного курса истории меня — не будет, не успею. А полное собрание сочинений выходит только посмертно, все изданное до этого — неполное, избранное. Только редактор все сложила, отследила спуски и абзацы, а он взял, да и еще повесть накатал. И ведь вполне мог без нее обойтись, ничего нового в картине жизни и так называемого творчества — нет, неймется ему. А ты переверстывай весь трехтомник…
*
* *
День рождения.
Ужас.
*
* *
Больше обычного не хочется писать. Но должен…
Кому должен? Что и у кого я брал? Что и кому обещал? Ничего и никому… Нет, точнее, кому-то, кто сильнее и важнее меня и всех моих возможных кредиторов. Кто не потерпит уклонения от расчета. А что должен? Время, время моей жизни — оно принадлежит ему. Он ведет учет и в любой момент может прекратить кредитование…
Примерно такие рассуждения лежат в основе самодовольной уверенности в божественной сущности сочинительского ремесла. И только наше все честно сказал — «Пока не требует поэта к священной жертве…».
Да и то в «быть может, всех ничтожней он» много кокетства.
Нет, не хочу писать и не буду. А про конец света напишу в другой раз. Может, завтра.
*
* *
Кошка садится посреди комнаты и принимается подмываться. Если бы чем-то подобным, да еще так же демонстративно занялась даже самая очаровательная девушка, мы испытали б не только смущение, но и отчетливое отвращение. А возбуждение само по себе…
*
* *
С очевидной целью обидеть человека грубого, беспардонного, примитивного, короче, хама называют «животным». Между тем, животные деликатны и целомудренны. Как же ругаться? «Ну, ты, человек!»
Но в силу нашего самодовольства смысл получается обратный желаемому…