Владимир Захаров. Сто верлибров и белых стихов
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2017
Владимир
Захаров. Сто верлибров и
белых стихов. — М.: ОГИ, 2016.
Книга
стихотворений Владимира Захарова «Сто верлибров и белых стихов» вышла в
обрамлении предисловия поэта и литературоведа Юрия Орлицкого и послесловия
друга и коллеги автора Ильи Иословича, где «автор
хорошо объяснен как крупный ученый и как значительный поэт». Утверждает Ю. Орлицкий: «Элиот и Паунд. Их-то место в нашей поэзии и
занимает Захаров». Но тогда его можно возвести и к Уитмену, о чем говорит
всеохватность видения поэта, поездившего по миру и слышащего биение сердца
этого мира. Но все же слышит он это биение, где бы он ни был, из сегодняшней
России и занимает свое собственное место в сегодняшней русской поэзии. Леонид
Костюков возводит его к Арсению Тарковскому («волнует тема бессмертия»),
Александру Аронову и Александру Тимофеевскому
(«отношение к жизни как к завораживающему приключению»)1 .
Фазиль Искандер говорит о «чувстве неповторимости жизни» и «чувстве вечности».
Если говорить о русских истоках, то лучше вспомнить жизнеутверждающий свободный
стих Геннадия Алексеева, а если идти еще глубже, то в образной ткани Захарова
брезжит опыт Велимира Хлебникова, искавшего неожиданные сочетания обычных слов:
Стать младенцем мерзлых деревьев,
ветра вороньего варежкою
потерянной,
ребенком на улице,
маленькой звездою
или последней елкою в феврале,
чудом удержавшей елочные
игрушки.
У Захарова много работы с цветом, с красками природы, с
традиционной лирической установкой:
Внутренний гул, перекатывающееся слово,
описание любви, смех
Господа Бога,
застывшие на картоне
линии изображают море.
Выпьем, друзья, за
художника, создавшего это!
Но в основном его мир — это наш мир, измененный, убегающий от
идиллии: «Беспечность рек, необозримость моря, // все это в прошлом: ныне
острова // друг друга ненавидят». Здесь в этом мире — Русь «с мужским лицом
Газпрома».
Есть ли следы мышления математика и физика в образной системе
поэта? У него «день разрезан на множество узких лучей», он наблюдает
«треугольный след от лодки», есть и «Стихи о чистой математике» с думой «о числах,… простых и совершенных» как о чем-то единственно
«прочном на свете». Топологическое пространство — трехмерность
уступает постоянно место двумерности, становится
чертежом на плоскости, но сохраняет мысленный след стремления плоскости к
объему. На этот «дальний и объемный взгляд» обратил внимание Евгений Рейн.
Чтобы так видеть, нужна своя система зеркал:
Как быстро зеркало реки распрямляется!
Никто не шагает по ней,
как посуху…
А если б прошел — как
быстро бы гладь залечилась!
Геометрия мира требует корректировки: «человечество выпрямит
земную ось, // сделает ее перпендикулярной // к плоскости эклиптики…» «Плоская
земля» на самом деле под взглядом поэта и исследователя «опасно закругляется к
экватору». Почему «опасно»? Потому ли, что опасны переходы из времени в
вечность, будь это сон, смерть или — стихотворение? Главным действующим лицом
этого объемного зеркального пространства оказываются люди, без которых это
пространство распадается, оно не просто бы пустовало, но и не сознавало само
себя:
Люди — скрепы времен. На зеркальной
поверхности их
отражаемся мы как мосты,
выгибаясь дугою.
Если б не было скреп
этих в смерти, в рожденье нагих,
отражало бы зеркало лишь
облака над рекою,
отражался бы в нем только
радуги праздничный взлет.
Странствуя по миру, поэт оставляет следы своего слова,
меняются названия: Дарьял, Брюссель, Квебек, Венеция,
улус Джучи, меняются места, меняется время («февраль
в Аризоне», «апрель в Аризоне»), меняется история («Кутузов и Наполеон», «Марат
и Гильотина», «История по Фоменко»), колеблется настроение. В Венеции «Европа
приходит в негодность… но здесь хорошо…» А вот так
непредвиденный смех спасает жизнь семьи:
…большая кукла пряталась в шкафу.
Она сумела рассмешить матроса
и всех спасла,
когда пришли
расстреливать семью.
Неожиданная вероятность спасительного смеха — это «эффект
бабочки», способный вызвать землетрясение или, наоборот, спасти от него. Эти
резкие повороты в движении мысли поэта говорят о вероятности невероятного,
невероятное происходит то ли по закону квантового перехода, то ли вероятностной
логики самой поэзии и жизни. «У нас же на просторах Подмосковья // такие
одуванчики цветут, // что новых президентов нам не нужно.» Здесь есть
стихотворение, посвященное встрече (во сне!) с Эрвином Шредингером, автором
замечательной книги «Что такое жизнь с точки зрения физики». А так чувствуют
себя наяву наши «физики»:
Мы, ракетные инженеры,
подвергаемся ныне
обращению столь дурному,
что стремительно
возрастает объем пространства,
где наших интересов нет.
Это уже скорее проза, проза жизни, не нуждающаяся в несущей
частоте ритма. И вот еще один из главных текстов о себе и своем поколении:
Мы
прикованные к формулам,
распятые на исписанных
листах бумаги,
неожиданно понимаем,
что могли бы быть
неплохими офицерами
в какой-нибудь
старомодной
справедливой войне.
«Старомодная справедливая война» — вот все, что остается
сегодня поэтам, война за бессмертие слова, вечное плетение сети «из кружева
поступков» в попытке «время удержать». Что еще нужно поэту? «Поэту нужны реки,
// одному // тихая река сочувствия, // другому / бурная река восхищения». Поэт
Владимир Захаров — пловец, который не сходит с дистанции. Вот он еще пишет:
«Душа моя изготовилась совершенно // отправиться в бесконечное море странствий,
// она построила себе нечто // из улыбок школьных подруг, // из пустых бутылок,
выпитых вместе с друзьями, // из водяных гиацинтов, // затянувших зеленою
сетью, // тропические пруды…» Пожелаем ему море.
1 Ex
Libris НГ, 09.02.2017.