Ольга Гренец. Хлоп-страна. Перевод с английского О. Логош, А. Нитченко, М. Платовой, А. Степанова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2017
Ольга
Гренец.
Хлоп-страна. Рассказы. Перевод с английского О. Логош,
А. Нитченко, М. Платовой, А. Степанова. — М.: Время
(«Время читать»), 2017.
«Как
можно жить на пересечении двух хайвеев? Не очень понятно». Ольга Гренец волей или неволей многократно повторяет этот вопрос,
может быть, не столь прямолинейно, как в рассказе «Новогодняя традиция», но
все-таки читателю это заметно. Русскому читателю, тому, который в России.
Феномен эмигрантской прозы, ее обособленное положение в
русской литературе — явление постсоветское и очень характерное для нашей
культуры. «Поэтом можешь ты не быть» надолго и крепко укоренилось в нашем
сознании; и, если зарубежные авторы, куда бы они ни уезжали в течение своей
жизни, остаются гражданами своей страны (Джойс — ирландец, Хемингуэй —
американец, и ни к какой «американской эмигрантской прозе» их не причисляют),
то в русской литературе авторы, какой-то период своей жизни жившие и работавшие
за границей, неизменно называются «русскими писателями-эмигрантами первой,
второй… пятой волны», поэтами «Парижской ноты» и т.д., и этот факт
воспринимается нами как нечто само собой разумеющееся. То есть, если в
биографии писателя был факт долгой постоянной жизни за границей, его
произведения чаще всего рассматриваются через особую призму, грани которой —
вечная память о некоем «отступничестве», а порой — и прямые высказывания о
предательстве. В век глобализма, пожалуй, такой подход — наша коренная черта.
Женская эмигрантская проза, повествующая о жизни уехавших, —
это явление, по-особому высвечивающее проблему «оставленной страны», начатую
Буниным и Куприным. Именно современная женская проза — а женщины, согласно
бытующему мнению, существа более прагматичные, приземленные, тяготеющие к
мелочам — оказалась источником, дающим нам бесслезную, выпуклую, отчетливую и
честную картину, описывающую жизнь русских общин за границей. Классику жанра
можно проследить от Надежды Тэффи и до Дины Рубиной,
чьи первые романы о жизни израильских репатриантов («Вот идет Мессия»,
«Последний кабан из лесов Понтеведра»), изданные в
России в конце девяностых — начале двухтысячных, пожалуй, были одними из самых
ярких рассказов о тех, кто уехал. Немногим позже, в 2002 году, вышла «Бедная
девушка» Юлии Беломлинской — книга уже не об Израиле,
а об Америке, той самой стране, о которой пела незабвенная рок-группа, «где
я не буду никогда». Именно в тяготении к мелочам, в откровенности и горькой
иронии «бедных девушек» (а женщина, попавшая в условия бездомья,
оторванности от родных стен, в любых финансовых условиях становится «бедной»),
мы прослеживаем постепенные изменения в сознании и мышлении русского человека,
уже не считающего себя русским: и начинаются они с экзистенциального вопроса «Ке фер? Фер-то
ке?», а заканчиваются простым: «Послушай меня,
дурак стоеросовый, что ты забыл в Москве?».
В разной интонации этих вопросов, в разной их наполненности —
и содержится смысл того неясного чувства неузнавания
при чтении книги Ольги Гренец «Хлоп-страна»,
перенаселенной женскими образами, до боли, до оскомины напоминающими друг
друга: по сути, Ольга Гренец рисует только одну
героиню, и в какой-то мере эта лирическая героиня — она сама, автор книги,
русская эмигрантка, большая часть жизни которой прошла в Америке, в последние
годы двадцатого века и первые два десятилетия нового тысячелетия. Эта героиня —
женщина самостоятельная, чаще всего одинокая, несмотря на семейное положение.
Ее основные черты: креативность, свободолюбие, отрицание семейных ценностей,
вернее, отсутствие нужды в близком человеке, в частности, в мужчине. Чаще эта
женщина путешествует в одиночку («Прощай, Крым», «Иди, Ада, не останавливайся»,
«Три потери»), самостоятельно бросает или отталкивает мужчину («Хлоп-страна»,
«Канареечный цвет», «Любовь и волосы», «Стеклянный дом»), она живет одна («Сказочный
улов», «Самоубийство Херен Мор», «Стеклянный дом», «Журналистская карьера»),
или замужем и несчастна («Куда течет море»). Счастливые пары тоже встречаются в
книге, но это — единичные случаи, и противопоставлены они все тем же одиноким
женщинам (рассказ «За дверью», где родители Ани, девушки, которая заперлась со
своим бойфрендом, худо-бедно ладят, чего не скажешь о том, что происходит вне
их маленького мирка). Что характерно, до безликости самодостаточным женщинам
противопоставлены мужчины слабые («Канареечный цвет»), неудачники («Стратегия
выхода»), инфантильные («Новогодняя традиция»), грубые и неприятные типы
(«Прощай, Крым», «Как опознать русского шпиона»), а уж если попадается герой
более-менее цельный, воспитанный и обладающий каким-никаким мужским характером,
то, без сомнений, главная героиня его обязательно кинет или бросит («Любовь и
волосы», «Паскаль»). Женские героини Ольги Гренец —
девушки холодные, никогда не позволяющие себе страдать и плакать в трудной
ситуации; они всегда «держат лицо», и поэтому читателю поначалу кажется, что
эти героини — неоткровенны, искусственны. Но к концу книги все-таки мы
убеждаемся, что — нет, перед нами действительно весьма точный портрет
современной американки; просто русскому читателю такой образ пока плоховато
знаком и не близок. И поэтому для нас, заглядывающих в ее мир отсюда, из
России, эта девушка становится «бедной», и ее действительно хочется пожалеть,
хотя она в этом и не нуждается.
Будет ошибкой сказать, что традиционные женские образы никак
не отражены в книге. Они отражены: например, в рассказе «Куда течет море» есть
мама девочки, которая на ночь напивается в стельку по какой-то причине, о
которой читатель может только догадываться, а утром просыпается и блюет прямо
на одеяло дочери. Есть героиня рассказа «Любовь и волосы», которая влюблена в
девушку по имени Хана, и это чувство, не высказанное никак, пожалуй, и является
единственной искренностью в ее запутанной актерской жизни. Наконец, есть
девушка по имени Вера, героиня второго плана в рассказе «Хлоп-страна». Она —
этакая «корова», которая живет простыми радостями, она умеет дружить и любить,
но почему-то автор и читатель не испытывают приязни к безликой, в два горла
поглощающей пищу Вере, когда ей противопоставлена другая героиня, Травка.
Травка, по авторской иронии, напоминает нам о герое советской детской книги,
однако она не имеет с чудесным розановским мальчиком
ничего общего. Травка Ольги Гренец — искусственно
сформированная американка с русским прошлым, отстраненная от мужа, от друзей,
зацикленная на собственной карьере и планирующая предательство.
В одной из своих лекций Дмитрий Быков удачно сравнивал
ключевые женские образы русской и американской литературы двадцатого века. По
Быкову выходило, что, подобно пастернаковской Ларе и
Аксинье Шолохова как двум бесспорным метафорам, олицетворяющим Россию (третьей
была Лолита Набокова), в американской литературе нашелся отлично прорисованный
аналог метафоры «женщина-Америка», и этим образом была Скарлетт
О’Хара. Вот эта рафинированная Скарлетт, только с
более глубоко усеченной чувствительностью, выглядывает из каждой героини Ольги Гренец. Само собой, русскому читателю с ней неуютно.
Тема эмиграции (и возвращения или невозвращения) — очень
вкусная российская и, в частности, петербургская тема. «Бедная девушка» Юлия Беломлинская писала в нью-йоркской части своего
повествования: «Вот моя работа — маленькая студия на углу 8-й и 30-й,
американская девушка-хозяйка, мы с Иркой и четверо грузин, сбежавших от
гражданской войны, — брат и сестра, и еще брат, и сестра — все из тбилисской
Академии художеств. <…> Мы с Иркой говорим по-прежнему только о любви и о
книжках, а книжки мы себе выписываем по почте (как положено провинциальным
барышням из старинной России, из той предыдущей Дореволюции),
выписываем на двоих и по очереди читаем. КАК БУДТО мы дома — на Петроградской.
Я — на Ораниенбаумской, а она за углом, на
Гатчинской». Если Бедная Девушка Беломлинской все
еще живет Россией, то Травка Ольги Гренец уже давно
от нее отпочковалась, и то, что происходит на родине, ее интересует все меньше
и меньше. В первой части книги, где автор еще дает какую-то связь между новой и
старой родиной, изредка встречаются рассказы, в которых сквозит «среднерусская
тоска». Например, в рассказе «Сливки и сахар», исподволь, между строк, дана
картина гремящей где-то войны, совершенно не стыкующейся
с описанием мелких мещанских привычек посетителей аэропорта. Это, пожалуй, один
из самых удачных рассказов Ольги, построенных на эллипсисе, на недосказанности.
Очень значимым для книги является также рассказ «Любить
перемены», о сложностях перевода и особенностях языка, впечатанного в сознание
поколения.
«Love changes
everything»…
Неужели она не видит, что «love» — это подлежащее, а
«changes» — сказуемое? В ее версии любовь — это
команда, приказ: «Любите все перемены!».
Здесь не только заложено подсознательное отношение героини к
России как к «стране приказов», намек на оставленную за спиной несвободу, с
которой у подростка обычно ассоциируется родительская власть. Здесь автор четко
дает нам понять, что «порвалась дней связующая нить», и вряд ли оставшиеся в
России «отцы» и уехавшие «дети» смогут хоть когда-нибудь понять друг друга.
Здесь важно наконец раскрыть еще одну тайну: книга «Хлоп-страна» — переводная.
То есть ее оригинал был написан автором по-английски, и для русского издания
была подключена команда переводчиков. Один текст в книге, правда, Ольга Гренец написала по-русски, это рассказ «Куда течет море»,
давший название всей первой части. Он довольно сильно отличается от других
рассказов своими стилистическими особенностями, искусственностью диалогов и
тяжеловесностью языка. Однако именно он дает нам наиболее остро почувствовать бифокальность авторского взгляда, не только авторскую
двуязычность, но и принадлежность одновременно двум культурам; а это-то и
составляет основу читательского интереса.
Еще одна маленькая ремарка, немного забавная: героев Ольги Гренец, особенно в «русской» части книги, поголовно всех
мутит — или после выпивки, или просто так. Они захлебываются в собственной
рвоте, будь то мать семейства или отец, добавляющий в гоголь-моголь пару ложек
виски, или девушка, попавшая в руки насильника, или джазовая певица в салоне
самолета. Никто из них не умеет пить, никто не переваривает окружающую их
реальность, все отравлены. Но, тем не менее, достаточно сильны, чтобы подняться
над бурлящей спущенной в сортире водой, прополоскать рот, и, приведя себя в
порядок, выйти к людям с невозмутимым лицом. И ожидать свое счастье. «Для
Веры, как решила Травка, ожидание счастья было подобно счастью, и причем
наивысшему. «Возможно, так оно и есть, — думала Травка. — Возможно, она права».