Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2017
Об
авторе |Светлана Васильевна Кекова родилась в
1951 году на Сахалине в семье военнослужащего. В детстве и юности жила в
Тамбове. Окончила филологический факультет Саратовского государственного
университета (1973). Публиковалась в самиздатских журналах Ленинграда («Часы»,
«Обводный канал») и Саратова («Контрапункт»). Автор более десяти книг
стихотворений и трех литературоведческих книг. Предыдущая публикация в
«Знамени» — «Сон в Лазареву субботу» (№ 8, 2016). Живет в Саратове.
* * *
Когда я растерянно шла по
дороге
вдоль маленькой речки, текущей из ада,
какие мне были открыты чертоги,
дворцы и палаты небесного града!
Берёза слыла королевой
испанской,
казалась ольха разночинкой типичной,
когда я жила на Тверской, на Мещанской,
на новой Дворянской, на старой Кирпичной.
Когда я блуждала по илистым
тропам
вдоль длинных долин плодоносного Нила,
Изида мне лоб украшала укропом,
а я позабыла, ушла, изменила.
В романе готическом кисти
Шагала
Раскольников прятал блестящий топорик,
египетский бог с головою шакала
разглядывал сонно саратовский дворик.
Я видела это под лупою быта,
когда покупала в аптеке лекарство.
Ещё я скажу, что была мне открыта
любая из книг насекомого царства.
А бедный мой друг, как
библейский Уитмен,
менял очертанья одной из Америк.
И вот, по подземным пройдя лабиринтам,
мы выбрались молча на каменный берег.
Да, волны — свинцовые волосы
Леты —
сияли и льнули к неопытным душам.
Теперь мы глядим на иные предметы,
сидим на обрыве и волосы сушим.
* * *
О чём ещё нам говорить с
тобою?
О чём молчать, прощаясь на бегу?
Ведь только небо бледно-голубое
да голуби на мартовском снегу
так безмятежны, так
красноречивы,
что лишними становятся слова…
Но скоро, скоро ветви
старой ивы
надумают — и сменят кружева.
Зашевелятся лиственные тени,
своей игрой скрывая некий клад,
и белым, влажным пламенем сирени
однажды днём зелёный вспыхнет сад.
И мы, томясь своим порывом
странным,
друг к другу безбоязненно прильнём…
Как можно жечь таким благоуханным,
таким безгрешным неземным огнём?
Но тянется совсем другая
повесть,
где сердца стук — как поступь
каблуков…
И только солнце, как больная
совесть,
выглядывает из-за облаков.
* * *
На Судище
Страшнем святые стоят и грешники,
гордецы, юроды,
молчальники, пересмешники,
а одна из плакальщиц в юбке
простой и кофточке
у реки сидит,
чьи-то белые моет косточки.
Обрастают косточки плотью
живою, жилами,
реют, словно аисты,
ангелы над могилами,
восстают из праха лжецы, чернецы и ратники,
правдолюбцы-нищие
и богачи-развратники,
и обретший заново чресла свои и лядвии
человек
увидел,
что мир раскололся надвое.
Новый день берёзы встречают распевом знаменным…
Что же делать мне
с нераскаянным сердцем каменным?
Лишь взывать к Создателю в холоде или в зное:
дай мне, Господи,
сердце новое,
плотяное!
* * *
Созревает дикая олива…
Я листаю летний каталог:
лютики, калужница, крапива,
красный клевер, синий василёк.
Я листаю старенький помянник,
где моя записана родня,
и кузнечик, музыкант и странник,
с удивленьем смотрит на меня.
О поминовении сугубом
то стрекозы, то сверчки твердят,
а за рощей, под Мамврийским дубом,
три усталых путника сидят.
* * *
1.
Пауков сачки и стрекоз очки,
светлячков проблесковые маячки —
это целый мир, что един в борьбе
для-себя-вещей и вещей-в-себе.
Мексиканский жук в боевой
броне,
осьминог верхом на морском коне,
богомол, стеклянница, шмель, оса —
имена, и числа, и голоса.
Подают они человеку знак:
умирает зверь, увядает злак,
исправляет карму свою индус,
отправляясь в море кормить медуз.
Но когда поднимется в море
шторм,
то индус и сам превратится в корм.
Так какое место в его судьбе
занимает рыба как вещь-в-себе?
2.
Открывают рты под землёй
кроты,
не снимая чёрных своих рубах…
Я давно уже перешла на «ты»
с теми, кто в словесных лежит гробах.
Вот волна встаёт, как в степи
курган,
как в степи курган — погребальный холм,
а на том холме — голубой тюрбан,
а за тем холмом — мириады волн.
Фаталист опасней, чем
дилетант:
он своей судьбой, как волной, влеком.
На большую рыбу похожий Кант
еле движет сломанным плавником.
А рыбак несёт на своём хребте
целый мир, что с детства ему знаком.
Только в небе звёзды горят не те,
да и в сердце нравственный спит закон.
Pomme de terre1
Волнистый берег, голубая
галька,
большие чайки, волны и песок…
Базар, похожий на полотна Фалька, —
там пьют вино, как виноградный сок.
Спешат хозяйки в овощные
лавки,
где продаётся всяческая снедь,
они роняют шпильки и булавки,
перебирают серебро и медь.
Разглядывая их, как
Мефистофель,
художник остаётся на мели,
но покупает в лавке не картофель,
а глиняные яблоки земли.
Пусть служат матерьялом для закуски!
Он выбирает самый лучший сорт.
Картофель в переводе на французский
сам по себе — словесный натюрморт.
А зрители взирают беспристрастно
на чаек, камни, волны и плоды…
И всё же наше ремесло
прекрасно,
как голубое яблоко воды!
* * *
Наташе Леонтьевой
Отцвели георгины и циннии.
Жизнь зимою груба и проста…
Но какие-то пятна и линии
на поверхность ложатся холста.
То враждуют они, то
сплетаются,
как потоки, бегущие с гор,
и небесные птицы слетаются
слушать красок согласье и спор.
Облака, словно горы
уральские,
украшают пространство небес,
и цветы распускаются райские
там, где рай отблистал и исчез.
На холсте совершается
таинство,
мёртвый стебель рождается вновь,
потому что художник пытается
даже в смерти увидеть любовь.
* * *
Здесь речь не о любви, а о
тщете,
о слабости её и нищете.
Однажды мне приснился
инородец,
словами он зарос, как бородой.
Он был похож на куст или колодец,
заполненный сияющей водой.
Последний кмет из воинства любви
(кмет в переводе означает «воин»),
он был с самой любовью визави,
а, стало быть, горяч и беспокоен.
Луна магометанская плыла
там, в небесах, с медлительностью бальной,
а воин спал. Душа его была,
как и вода в колодце, вертикальной.
Он говорил (он говорил во
сне):
«Да, я могу поклясться на Коране —
когда зима приблизится к весне,
она сама покинет поле брани.
А с кем любовь сражается? Воздам
я должное и пылу, и усердью,
с каким любовь, умна не по годам,
всегда воюет с собственною смертью.
Её поля засеет рожью смерд
(по-русски это значит земледелец),
и каталог её бессмертных черт,
её причуд и маленьких безделиц
пополнится, как житница зерном,
какой-нибудь чертой недостоверной…
Луна — богиня. В ракурсе ином
она, быть может, кажется каверной
на теле ночи. Отмирает ткань,
в усталом лёгком образуя полость…
Любовь жива, и, как её ни рань,
она мечтает сохранить весёлость».
И он умолк, потоком сна влеком,
он долго спал, был сон его несносен.
Уже оцепеневшим языком
не трогал он ни альвеол, ни дёсен.
А я сидела рядом, как в черте
оседлости. В Казани ли, в Чите,
в сиятельном и пышном Петербурге
речь шла о страсти, о её тщете,
о том, что страсть гнездится в пустоте,
где скачет смерть, как всадник в чёрной бурке.
* * *
Р.
Небо ранним утром звездой
проколото.
Клён стоит вдали, как гора из золота.
Клён стоит вдали… У его
подножия
расправляет крылья коровка Божия.
У неё подкрылки
кирпично-красные.
Я вопросы ей задаю напрасные:
Если к небу синему путь твой
тянется,
кто со мною здесь, на земле, останется?
Как мне мир восславить,
грехом погубленный?
Как узнать, где муж мой живёт возлюбленный?
Я смотрю на мир и дрожу от
холода,
но вокруг меня — синева и золото,
и в одежде ветхой к Завету
Новому
Божья тварь ползёт по листу кленовому.
Саратов
1 Pomme
de terre (фр.) — картофель. Дословно — «земляное яблоко».