Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2017
Об
авторе | Александр Константинович Жолковский — филолог, прозаик, живет
в Санта-Монике, Калифорния, регулярно бывает в Москве и Петербурге, кандидат
филологических наук, профессор кафедры Славянских языков и литератур
Университета Южной Калифорнии (Лос-Анджелес). Автор книг по поэтике и русской
литературе и нескольких сборников мемуарных виньеток. Печатается в журналах
«Вопросы литературы», «Звезда», «Новое литературное обозрение», «Новый мир».
Вебсайт: http://www-bcf.usc.edu/~alik/alik.htm
Обещать — не значит жениться. Мало ли что обещал?! Обещанного
три года ждут!..
Чисто словесный характер обещания виден уже из возможности
обсуждать, что́ оно значит, а чего не значит. Вопросы, как
бы это сказать, сугубо семантические, лингвистические — академические.
Другое дело жениться. Женитьба — шаг серьезный. Не
слово, а дело, шаг.
Правда, делаемый с помощью слов. В одном американском
анекдоте герой объясняет, что остался холостым из-за того, что у его избранницы
был дефект речи. Какой такой дефект?! — Она не могла сказать «yes».
Владение словом требуется не только от жениха и невесты, но и
от лица, совершающего бракосочетание: священника, мэра, работника загса. Его
сакраментальная фраза «Объявляю вас мужем и женой» — самый знаменитый пример
Дж. Остина1, открывшего перформативы,
т.е. слова, которые не только обозначают какие-то действия, но и совершают их —
самим фактом своего произнесения. Официально уполномоченный человек говорит:
«Объявляю вас мужем и женой», и вы, поставив где надо подпись (еще одна
словесная акция), немедленно становитесь мужем и женой. Настолько немедленно,
что у работников советских загсов была даже стандартная метаязыковая острота.
Помню ее по собственному опыту. «Гражданка Т., — сказала представительница
власти, — подпишитесь, пожалуйста, вот здесь. Так. А теперь передайте ручку
мужу…»
Перформатив
— дело действительно серьезное2. Поскольку что написано пером, не
вырубишь и топором.
То есть топором-то иной раз вырубают, но тогда уж по-живому.
В
«Голубой книге» Михаил Зощенко со смаком пересказывает историю о том, как
«персидский царь Камбиз», обнаружив, что египетский
фараон Амазис II подсунул ему в жены вместо своей
дочери «простую девицу из рабынь»3, спешно велел ее обезглавить,
после чего «самолично двинул войска на Египет и в короткое время завоевал его».
Интереснее — филологичнее, — когда
пером написанное пером же и вырубается, только более авторитетным. Из дневника
Корнея Чуковского (29 марта 1926 г.):
«Был
у [А.Ф.] Кони — он рассказал несколько анекдотов, которых я раньше не знал: о
Николае I и его резолюциях. Один анекдот такой. Какой-то русский офицер сошелся
с француженкой. Она захотела, чтобы он женился на ней, он повел ее в церковь,
там произошло венчание, невесте поднесли букеты — все как следует. А через два
года оказалось, что это было не венчание — но молебен. Офицер обманул
француженку и привел ее на молебен, уверив, что это свадьба. А у француженки
дети — незаконные. Она — в суд. Суд не имел права ни узаконить детей, ни заставить
офицера жениться. Дело дошло до царя. Он написал “вменить молебен в
бракосочетание”».
Тут что характерно: в полном соответствии с Остином (и
вообще, лингвистической прагматикой, занятой взаимодействием языка и власти)
важно, чтобы кем надо, где надо и когда надо были произнесены какие надо слова.
Француженка думала, что так оно и было, но ее подвел «дефект речи» — незнание
русского языка. В суде ее поняли, однако права на произнесение нужных слов у
них не было. Зато император, — как известно, большой ценитель словесности и
личный цензор Пушкина, — располагал достаточной властью не только над
подданными, но и над словами, и отлил свое решение в щегольскую метаперформативную формулу.
Пример, правда, не в точности по теме: он не про денонсацию
заключенного брака, а, наоборот, про легитимизацию недозарегистрированного.
Вот еще один похожий пример, кстати, опять из Зощенко — из
рассказа «Расписка», герой которого, носитель куртуазной фамилии Хренов,
заранее берет у подружки письменный отказ от алиментов.
«[Я],
говорит, находясь с такой распиской, буду, говорит, более с вами любезен. В
противном же случае я, говорит, скорее всего отвернусь от нашей с вами любви,
чем я буду впоследствии беспокоиться за свои действия и платить деньги за
содержание потомства <…>
Короче
говоря, через полтора года они как миленькие стояли перед лицом народного судьи
и докладывали ему о своем прежнем погасшем чувстве <…>
— Да
<…> действительно, я по глупости подписалась, но вот родился ребенок как
таковой, и пущай и отец ребенка тоже несет свою долю <…>
А
он, то есть бывший молодой отец, стоит этаким огурчиком и усмехается в свои
усики. Мол, об чем тут речь? <…> Когда и так все ясно и наглядно и при
нем, будьте любезны, имеется документ <…>
Народный
судья говорит:
—
Документ, безусловно, правильный. Но только <…> советский закон стоит на
стороне ребенка <…> И <…> ребенок не должен <…> страдать,
если у него отец случайно попался довольно-таки хитрый сукин сын. И в силу,
говорит, вышеизложенного, ваша расписка не имеет никакой цены, и она только
дорога как память <…>
Короче
говоря, вот уже полгода, как бывший отец платит деньги».
Народный судья действует, в сущности, аналогично Николаю I:
артистически «вменяет» в закон то, что представляется ему справедливым. И мы в
обоих случаях сочувствуем не трикстеру-самоучке, а трикстеру, облеченному
властью. Почему? Прежде всего, конечно, потому, что победителя не судят, но
еще, думаю, и потому, что оба раза на чашу весов кладутся дети, а это святое.
И в обоих случаях государственная власть осуществляется с
помощью словесной эквилибристики, а не путем элементарной рубки голов.
Разумеется, властителю это дается тем легче, чем он политически могущественнее
своего оппонента, трикстера-разночинца. Когда же монарх сталкивается с другим
монархом, то от слов он естественно обращается к топору, мечам и пожарам, — как
Камбиз в случае с фараоном.
Но не всегда. Английский король Генрих VIII некоторых жен
казнил, другие сами умирали, но в одном случае он поступил вполне металингвистично: чтобы развестись с первой женой,
Екатериной Арагонской, и получить возможность жениться на Анне Болейн, он велел
полностью переписать английскую церковную доктрину, введя вместо католичества,
запрещавшего развод, англиканство и таким образом выйдя из-под власти Рима.
(Правда, в дальнейшем все-таки не удержался и казнил Анну.)
На сочетании словесности, любви, брака, власти и
международных отношений построен в высшей степени метаязыковой и металитературный «Рассказ о том, как создаются рассказы»
Бориса Пильняка.
Русская
женщина полюбляет японца, выходит за него замуж и
переезжает в Японию, но языка практически не выучивает. Они долго живут в
уединении, но потом ее муж становится известным писателем, и их начинают
посещать именитые гости, проявляющие интерес и к жене писателя. В какой-то
момент она узнает, что славу ее мужу принесла книга, в которой с клинической
детальностью описаны их супружеские отношения. Она решает покинуть мужа,
обращается в советское консульство, и ей разрешают вернуться на родину.
Пильняк пишет обо всем этом на основании знакомства с ее
автобиографией, найденной в консульском архиве, и с романом ее мужа (в
пересказе двуязычного приятеля). Он всячески подчеркивает, что женщина была
«глуповата», а японец «написал прекрасный роман». Обрамлен рассказ образом лисицы,
мифологическим в японской культуре.
«Мой
соотечественник, секретарь генерального консульства <…> повез меня
<…> в горы над городом К., в храм лисицы <…> Лиса — бог хитрости и
предательства, — если дух лисы вселится в человека, род этого человека — проклят
<…>
[М]ой
удел — размышлять: обо всем, — и о том, в частности, как создаются
рассказы. Лиса — бог хитрости и предательства; если дух лисы вселится в
человека, род этого человека — проклят. Лиса — писательский бог!»
Тут, как видим, обошлось без крови, но главный филологический
цимес — не в оформлении развода, а в причинах и функционировании брака. И
главный филологический урок состоит, конечно, в пользе изучения языков4.
С задачей расторжения законного брака ради сюжетных нужд
регулярно сталкиваются авторы романов, которым нужно переженить героев.
Аналогом топора в таких случаях является бесцеремонное умерщвление исчерпавшего
свою полезность персонажа. Так, чтобы поженить Пьера и Наташу (что было
предсказано критиком Драгомировым в рецензии уже на первые две книги романа),
Толстому приходится не только без разговоров отправить на тот свет всем
надоевшую Элен, но и подвергнуть князя Андрея изматывающе медленной смерти на
руках у Наташи.
Иногда авторы облегчают себе задачу, доверяя героям так или
иначе самим наложить на себя руки. Самый безболезненный вариант — это когда
женатый на ком не надо герой якобы совершает самоубийство, его жена без проблем
выходит за кого надо, после чего бывший муж возвращается на сцену под другой
фамилией — разбогатевший и готовый к новому браку, уготованному для него
автором. Так делает Лопухов в романе Чернышевского, уступающий Веру Павловну
своему другу Кирсанову, а потом женящийся на Полозовой. Это дается ему тем
легче, что его первый брак был по сути фиктивным, — заключенным ради спасения
девушки от власти матери-мещанки, которая навязывала ей брак по расчету с
вообще нехорошим человеком. Фиктивный брак, фиктивное самоубийство — прекрасный
рецепт, что делать.
Но раз уж речь зашла о фиктивных операциях, то настоящие
перлы, да еще в филологической оправе, следует искать у Лескова. Есть у него и
сюжет с крючкотворством вокруг венчания.
В рассказе «О Петухе и его детях. Геральдический казус»
происходит следующее.
Крепостной
повар женится на француженке, в результате чего и она, и их дочь Поленька
становятся, не подозревая об этом, крепостными. В дальнейшем в Поленьку
влюбляется сын их хозяйки-помещицы, Лука Александрович, самодурка-мать всячески
этому противится и решает, по совету продажных попа и дьякона, наполовину
хитростью, наполовину силой выдать Поленьку за своего крепостного, Петуха, и
тем предотвратить женитьбу на ней сына. Но сын, благодаря хитростям попадьи,
узнает об этом, врывается в церковь и заставляет попа венчать Поленьку с ним. Поп
подчиняется, однако в книге дьяконом уже записан брак Поленьки с Петухом. Не
зная об этом, Лука и Поленька бегут прочь, чтобы жить долго и счастливо, а
помещицу хитрый дьякон успокаивает серией полуправд.
Так заключается проблематичный полубрак,
а развязка наступает в коротком продолжении — рассказе под характерным лесковским названием «Простое средство». Проблема
разрешается не сильными мира сего, как в предыдущих сюжетах, а, напротив,
совершенно незначительным — «простым» — лицом, но зато настоящим мастером
слова. (Недаром Эйхенбаум назвал метод Лескова «художественным филологизмом».)
У
Луки Александровича и Пелагеи в Петербурге уже родились и выросли дети, «пришел
час отдавать их сына в корпус и дочь в императорский институт. Тогда стали
нужны метрики, и в консистории их дать не могли, потому что брак писан по
книгам не на помещика Луку Александровича, а на крепостного Петуха. И тогда, в
безмерном огорчении <…> Лука Александрович поехал хлопотать в столицу и
был у важных лиц и всем объяснял свое происшествие, но между всех особ не обрелося ни одной, кто бы ему помог, ибо что писано в
[церковной] книге о браке Поленьки с крепостным Петухом, то было по законным
правилам несомненно <…>.
[К]огда Лука сидел один в грустной безнадежности, пришел к
нему один <…> приказный, весьма гнусного и скаредного вида и пахнущий
водкою, и сказал ему:
—
Слушай, боярин: я знаю твою скорбь и старание и вижу, что из всех, кого ты
просил, никто тебе помочь не искусен, а я помогу <…>.
Тот
рассмеялся, но думает: “Попробую, что такое есть?” — и спросил:
—
Сколько твое средство стоит?
Приказный
отвечает:
—
Всего два червонца.
Лука
Александрович <…> дал ему два червонца. А на другой день приходит к нему
тот подьячий и говорит:
—
Ну, боярин, я все справил: подавай теперь просьбу, чтобы не письменную справку
читали, а самую бы подлинную книгу потребовали.
Лука
Александрович говорит:
—
Неужели ты <…> подлогом меня там записал! <…>
А
подьячий отвечает:
— И,
боярин, боярин! <…> Ум-то не в одних больших головах, а и в малых. Не
пытай, что я сделал, а проси книгу и прав будешь.
Лука
Александрович <…> подал, чтобы вытребовали <…> подлинную книгу и
посмотрели: как писано? А как была она вытребована, то объявилось, что писано
имя «крестьянин Петух», но другим чернилом по
выскобленному месту <…> Тогда сделали следствие и стали всех, кто живые
остались, спрашивать: с кем Пелагея венчана, и все показали, что с Лукою
Александровичем <…> и браку было утверждение, и доселе мнимые Петуховы
дети получили дворянские права своего рода, а приказный никакой фальши не
сделал, а только подписал в книге то самое, что в ней и вычистил. То было его
“простое средство”».
Рассмотренные случаи дают, в общем, ясную картину. Для ее
полноты не хватает разве что примера из нашего главного классика, помянутого
пока лишь всуе. Читатель ждет уж рифмы Пушкин, и да, у Пушкина, как в Греции,
все есть. В частности — то, что нам нужно, но с типично пушкинским
амбивалентным извивом.
Готовится
заключение вроде бы желанного, но запретного брака, однако вмешивается случай,
жених не поспевает в церковь, невесту по ошибке венчают со случайно
подвернувшимся проезжим, и складывается знакомая нам ситуация проблематичного
брака, требующая разрешения.
Но
уже первый шаг в этом направлении делается нетрадиционный: вместо того чтобы
претендовать на переформатирование ложного брака, жених-неудачник напрочь
отказывается от бывшей невесты, а там и вообще умирает.
Еще
оригинальнее — или нарочито банальнее? — второй шаг, приводящий к счастливой
развязке: никаких манипуляций с церковными записями не требуется и не
потребуется, поскольку повенчанные волею судеб и автора герои встречаются еще
раз, чтобы уже вовек не расставаться.
Чего, в результате, нет, это никакого словесного выверта,
филологического мема, типа: Ты выпил… без меня? или: Смеялся Лидин, их сосед,
Помещик двадцати двух лет, в общем, чего-нибудь в этом роде. А ситуация
богатая. Что если бы первый жених не ретировался и не умер? Или если бы в конце
героине полюбился не уже женатый на ней герой-офицер, а приехавший вместе с ним
его друг, поэт, с душою прямо геттингенской?.. Да и будет ли героиня век верна
тому, кому была столь нелепо отдана?..5
1 John
Austin, английский философ языка (1911–1960); не
путать с Jane Austen,
английской романисткой (1775–1817), тоже писавшей о проблемах брака.
2 Между прочим, согласно
Остину, обещать — тоже перформатив, только послабее.
3 Сергей Юрский бесподобно
это интонирует; послушать можно, например, здесь:
http://www.staroeradio.ru/audio/8745
4 Как говорится в фильме
«Джентльмены удачи» (1971), «Учите английский язык — будем брать английское
посольство». Не исключено, что эта филологическая нота была навеяна
американским вестерном «Butch Cassidy
and the Sundance
Kid» (1969). Там есть эпизод с ограблением банка в
Боливии, которое срывается из-за неумения героев правильно объявить
по-испански, что имеет место, вот именно, ограбление. То есть, выражаясь
научно, из-за элементарной перформативной несостоятельности. В ходе следующего
ограбления герои уже кое-как пользуются шпаргалкой, заготовленной их грамотной
подружкой-учительницей.
5 Впрочем, здесь я
умолкаю, поскольку исчерпывающая деконструкция «Метели» давно проделана — на
уровне, которому позавидовал бы самый ушлый лесковский
подьячий (см. Борис Кац. Чем кончается «Метель»?) //
Он же. Одиннадцать вопросов к Пушкину. СПб.: Изд-во Европейского университета.
С. 116–139).