Екатерина Боярских. Народные песни дождевых червей
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2017
Екатерина Боярских. Народные песни
дождевых червей. — N.Y.: Ailuros Publishing, 2016.
Дождевая вода необходима червям, живущим в
почве, как и подавляющему большинству других организмов, в своем обычном
агрегатном состоянии. Оно и доминирует в новой книге иркутского поэта Екатерины
Боярских. Вода эта, чаще всего, в движении, если и статична, то, как правило,
неглубокая, в текстах встречаются дождь, лужи, ручей, но немало и рек. Есть и
пограничный вариант — тающая вода, и туман, и снег, но они, в обоих смыслах,
погоды не делают. От реки не так и далеко до традиционного, но сильного образа
крови, тем более что «у нее есть отмели», а основной орган, поддерживающий
кровоток, — сердце. Сердец в сборнике тоже много, разных, при этом они в
основном лишены эпитетов и заезженных коннотаций, читатель может при желании
нарастить что-нибудь вокруг самостоятельно. И опять от водного компонента
никуда не деться:
Мое сердце воду пьет,
в сердце множество пустот,
ни одна из них не врет,
но и правды нет.
Дихотомии — важный структурный элемент лирики Боярских. И
здесь возможен «разговор / тающих, убегающих с ледяной». Самому лирическому
герою время «Обещает, что я останусь / центростремительно-центробежной». Зачем
выбирать, если можно этого не делать, но выбирать приходится, притом выбрать
можно все и сразу, но за этим иногда стоит цена последующего отказа, как при
пробуждении оказывается, что найденное во сне там и осталось, «правды нет».
«Так вот я кто. И камень, и трава», и, чуть дальше, «Так вот я кто — не камень,
не зола». Невыбор, точнее, выбор совсем не такой,
какого от тебя ожидают, дает иную оптику:
Пока вода не делает ошибок, пока дорога с ней
наедине,
они непобедимо равносильны.
Двойное дно, двойное освещенье —
неотделимы, неопределимы.
Тогда и я оправдана вдвойне.
Вариантов необязательно два, может быть, и больше, их нужно
как минимум проговорить. Муравей становится муриравей
в заглавии, миравей, «мирувей,
рувей и мирувек». Мало
того, еще
он говорит мне: стыдно.
Говорит: мне стыдно.
А дальше говорит: уже не
стыдно.
Он говорит: мне больно.
Говорит: тебе не больно?
А дальше говорит: теперь не
больно.
Книга состоит из трех частей: «Простые вещи», «Простые песни»
и «Существа» (надо полагать, непростые). Эти части посвящены, условно говоря,
объекту, описанию его взаимодействий с им подобными и вновь объекту. Границы
между ними условны, какие-то из стихотворений могли бы оказаться в другом
разделе. Тоже вопрос выбора. Существа по-своему могут быть продуктом все той же
дихотомии, не всегда гармоничным: «Полуптица на полуптицу / половинкой войны
пошла». Разрешение проблемы достижимо, если действовать «чтоб себя прирастить
собой», не просто умножить свою же сущность на себя, а так, чтобы контуры
двух пустот, / полуптицы и полуптицы, / завершили / один / полет.
Из попавших в поле зрения существ все будут поименованы,
никого не забудут. Многочисленные живые объекты часто вполне реальные, порой мифологичны — дриада, опасные своим постоянным присутствием
в русской лирике ангелы, которые все же находят в себе силы быть «видно, без
тормозов, и да будет так». Есть и «волненье сказочных животных», и присущий им
антропоморфизм, и обратный процесс, «Щенюшкин, в
собаку одетый, / в нарядной канаве лежит», в то время как «Мурашкин глядит на
свободу / из спичечного коробка». Неодушевленное становится живым, «бормочет
царевна верба», «Река Каторжанка / проснется в четыре тридцать», и уже не
вызывает удивления, что «Маленькие дожди / идут под землю / дружить с червями».
В этом проступает и детское ви́дение, и сами
дети в стихах иногда появляются. Говорение у Боярских бывает не только детское,
но и, как уже частично было показано выше, личное, притом негромкое. Например,
как следующее за сказочным, сюрреалистичным, но все равно в конечной точке они
оказываются одновременно. В тексте происходит то самое одушевление предметов, а
затем:
Тебе ничего из этого не понравится,
поэтому я
сердце прикладываю
к переговорному устройству.
Оно там значит,
пока оно
там
скачет.
Диалог двух «я», свое глубинное извлекается в слова, и этот
процесс, так или иначе, отражается, но негромко. Конечно, не так, как это
делали предшественники, новое видение — это одна из ключевых составляющих
настоящего поэта:
Иван-чай цветет на полянах слов,
созданных опять создает
любовь,
на который ряд пишет
палимпсест,
не перечисляй, мы тут все.
Введение в стих палимпсеста неслучайно. В другом
стихотворении мы натыкаемся на «дар неповторенья».
Вроде бы простая и грустная вещь — все, что сложнее молекулы, постоянно меняется,
и неважное, и дорогое, ничего и никто не вернется, по крайней мере в том же
состоянии, гераклитовская река — и это может быть благом? Однако дары тоже
бывают разные. А следствием невозврата становится как раз небывшее
прежде.
Поменяв план с крупного на общий, приходится отметить, что
лучшие тексты «Народных песен» сжаты, их плотность, конечно, не гранитная, она
была бы тут неуместной, но и не воздушная. Скорее, соответствует плотности
воды, иногда под давлением. Те стихотворения, что больше одной страницы,
провисают, на фоне специально неярких текстов образы становятся совсем
тусклыми. Например, повторяющийся медитативный сон-снег в «Стихах про снег». Но
опасной массы в книге такие вещи не достигают.
Говоря о предыдущих книгах Екатерины Боярских, критики
упоминали схожесть ее текстов с образцами русского рока в его сибирском изводе
и, глубже, — выраженное фольклорное наследие с элементами язычества. В
«Народных песнях» мы наблюдаем плавный уход от подобного типа письма, по
крайней мере выраженного явно. От рока остается довольно мало, и глубинные
природные пласты проступают не столько поли-, сколько пантеистически.
Здесь не стоит говорить о непосредственной работе с мифом, нет и отсылок к
какому-либо религиозному контексту. Оставаясь в рамках более-менее традиционной
просодии, автор смотрит на этот мир со своей отдельной точки зрения, через
существование малых живых и неживых, тоже становящихся живыми, у каждого индивидуальный голос, и каждый самоценен. Поэт
по-своему решает задачу познания мира через восприятие с помощью привычной
рифмованной силлаботоники. Эта книга — не прорыв
плотины смыслов, но ровный дождевой поток трансформированных образов. Вот мы и
вернулись к стихии, с которой начали, на самом деле никуда далеко от нее не
уходя. Ибо, как и положено, — круговорот.