Масскульт и классика
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2017
1.
Классика — кормилица масскульта. Смартфоны перекликаются
мелодиями Моцарта и Вивальди; Пушкин из «веселого имени» давно стал брендом, он
везде — как герой Хлестакова. Через площадь от памятника находится
ресторан его имени, притягательный для иностранцев «дворянской» кухней и
славный унитазами бело-синего гжельского фаянса.
Масскульт, в свою очередь, — кормилец классики. Из газетной
хроники, как известно, черпали сюжеты романов Достоевский и Набоков, и не
только они.
Тенденция последнего времени — спуск высокого искусства, например оперы (Метрополитен-опера), со сцены к массовому
зрителю через трансляции в кинозалах. «Высокие» исполнители становятся брендами
(Нетребко, Мацуев, Спиваков, Гергиев), работают на
массового потребителя, в том числе рекламными лицами (Нетребко — Chopard, Мацуев — ВТБ24). Все
новые и новые телевизионные конкурсы втягивают классику в масскульт («Большая
опера», «Большой балет», другие проекты телеканала «Культура»). В связи с
массовым пришествием посетителей Третьяковки на выставку Валентина Серова,
ломанием входных дверей на Крымском и фактически «сносом» охранников у ворот
выставки шедевров из галерей Ватикана в Лаврушинском возник и утвердился мем #очередьнаСерова. Феномен новый и нуждается в
осмыслении: раньше народ в очереди на раздачу прекрасного вел себя чинно, на
физические столкновения не переходил.
Уникальное подвергается тиражированию, искусство
репродуцируется, — в общем, как было сформулировано еще Вальтером Беньямином, произведение искусства в ХХ веке живет «в эпоху
его технической воспроизводимости». Но одно дело — порой совершенная копия,
другое — адаптация произведения к другому жанру: что воспроизводится и как
меняется?
Попытаемся договориться о понятии «классика». Хотя и это,
оказывается, непросто.
Безусловно сойдемся на том, что роман «Анна Каренина» — это
классика, выдержавшая массовые тиражи, переведенная на все европейские и
восточные языки мира. О романе существует бесчисленное количество исследований.
Множество интерпретаций. Новые и новые экранизации, начало которым в России
было положено немой фильмой за полгода еще до смерти
автора (1910).
Теперь о другом авторе.
Имя Василия Аксенова причисляется к разряду классиков —
иногда прибавляется определение «советский», иногда — классик «периода
оттепели», но это не столь существенно. Аксенов, признанный классик русской
литературы советского ХХ века, — входит в канон, теперь уже и благодаря
телевидению, на котором осуществлены сериалы по романам «Московская сага» и
«Таинственная страсть».
Ряд классиков Золотого XIX века, века Серебряного и
советского времени составлен так, что вход туда приоткрыт, и время от времени к
нему пытаются причислить новые имена. Публика, да и критика тоже щедра на эпитеты
— и широка для признаний и зачислений в «гении». Меж тем процесс непрост. Путь
от признанного при жизни «гением» до «классика» занимает время — и не всегда
имя известного писателя, щедро объявленного великим сразу после смерти,
увенчивается позже лавровым венком. Программа на ТВ-Культура, ее ведет Игорь
Волгин, называется «Игра в бисер». Лучшим для нее названием было бы «Игра в
классики». Можно наблюдать некоторую неуверенность оценки, свойственную всем
участникам при обсуждении того или иного произведения, появившегося
сравнительно недавно. И тем не менее в конце каждой программы выбор книги
подчеркнут наставлением ведущего: «Читайте и перечитывайте классику».
Причислены к классике имена-бренды Пастернак — Мандельштам —
Ахматова — Цветаева. Творчество здесь неотделимо, особенно для массового
читателя, от биографии. Вспомним пророческие слова Ахматовой о Бродском в
разгул травли: «Какую биографию делают нашему рыжему!». То есть обращают в миф,
далее — прямой путь в классики. Так оно и произошло.
2.
К понятию «классика» мы относим: 1) произведения, 2) имена.
Добавлю и третье измерение: эпоха.
О Золотом и Серебряном веке спору нет; тут вроде бы все
договорились.
А вот как быть с тем, что поближе, — со второй половиной ХХ
века?
«Оттепель» — это уже принятое и в литературе, и в науке о
литературе и культуре в целом понятие эпохи с ее характерными, выделенными
признаками.
На самом деле
как только имя писателя выходит в классики, так оно становится принадлежностью
— в том числе — массовой культуры. Становится брендом масскульта. Можно не
читать книг, но клясться именем: помните имя «Достоевского», присвоенное для
прохода свиты Воланда в ресторан (тоже важно) под
названием «Грибоедов». Это присвоение имени классика масскультом очевидно в
названиях кафе, ресторанов, гостиниц — ресторан «Живаго» вместо бывшего
«Националя», рестораны и гостиницы «Чехов», «Достоевский» и т.д. Имя классика,
его биография, сюжеты произведений оплодотворили жестокий романс: особенно
популярны были распеваемые по электричкам жестокие романсы о графе и «жене его,
Софье Андревне», об Анне и Вронском. Сегодня эти
жанровые (и межвидовые) трансформации можно наблюдать при оформлении станций
метро (московская «Достоевская»: Раскольников с топором, занесенным над
старухой-процентщицей). Можно предложить мозаику «Анна бросается под поезд» в
оформлении Ленинградского (Николаевского) вокзала в Москве и Петербурге, почему
нет?
Итак, мы уже перешли к «переводу» жанра романа на языки
массового искусства.
В позапрошлом году премии «Поэт» был удостоен поэт-бард Юлий
Ким, что вызвало скандал внутри жюри — раскол и выход из его состава Александра
Кушнера и Евгения Рейна, горячие и тоже почти скандальные дискуссии в СМИ.
Главным при неприятии выбора стала именно жанровая «прописка» творчества Юлия
Кима. Уверена, что при присуждении этой же премии Булату Окуджаве, настоящему
классику (как имя, так и жанр я имею в виду — Окуджава классик жанра),
скандала бы не произошло. Уровень славы тоже имеет значение. Что не отменяет
вопроса о жанре. При этом надо отчетливо понимать, что имя и песни Булата
Окуджавы уже давно присвоены масскультом (не попсой — у масскульта тоже есть
своя иерархия). Но все-таки главный итог в том, что этот скандал обнажил
разницу восприятия «высокой» поэзии и «низкого» жанра авторской песни (да еще
под гитару, да еще — использование авторских «куплетов» работы Кима для кино и
театра).
Юлий Ким написал песни к мюзиклу «Анна Каренина», Юрий
Ряшенцев — к мюзиклу «Преступление и наказание». Мюзикл подверг роман тотальной
трансформации (о балете на музыку Родиона Щедрина говорить не будем: перевод на
язык балета остается внутри «высокого искусства»). Мюзикл относится к массовому
искусству, искусству для широкого зрителя: из романа убирается глубина,
философия, более того: так или иначе, но, трансформируется сюжет. Ведь финал у
мюзикла должен всегда быть хорошим! Но как может быть хорошим конец, где
героиня кончает жизнь самоубийством?! В ответ на запрос финал видоизменяется,
героиня уходит вглубь сцены, а в самом сюжете усилены великосветская и сентиментальная
составляющие (при помощи средств, нагнетающих эмоциональную атмосферу — то есть
музыкального сопровождения, освещения, песенных слов).
Карен Шахназаров в телесериальной экранизации «Анны
Карениной» пошел иным путем, но тоже трансформировал роман Льва Толстого в
масскульт. Однако он решал при этом и крупную, значительную идеологическую
задачу — соответствия «вызовам времени», как их понимает режиссер (перевод
атмосферы произведения на тревожный военно-патриотический фон — и это создает
контраст с глупыми на этом фоне любовными метаниями героини). Режиссер отделил
от романа линию Анна — Каренин — Вронский, напрочь «отрезав» линию Левина и
неожиданно присовокупив к «толстовскому сюжету» повесть В. Вересаева о войне в
Манчжурии. Этот милитаризованный микст сопровождает немая девушка-китаянка,
которую фактически спасает Вронский (немое дитя природы, видимо, идеал шахназаровской женщины, противопоставленный истеричке,
феминистке, морфинистке, разрушительнице семейных ценностей — еще один внятный,
своевременный идеологический знак от режиссера Елизавете Боярской — Анне
Карениной). Рисунок роли выстроен так, чтобы главная героиня («с жиру бесится»)
вызывала отторжение зрителя. Все мужчины Анны оправданы, и только те женщины,
чей идеал кухня — церковь — дети, достойны подражания. Анна находит
справедливое наказание, соответствуя ожиданиям народных масс, а также их
ценностям и идеалам.
«Русский роман» московского театра имени Маяковского по пьесе
Марюса Ивашкявичуса,
поставленный главным режиссером театра Миндаугасом Карбаускисом, адаптирует
семейную, эксплуатируемую во множестве вариантов — от «жестокого романса» до
романизированного нон-фикшн, биографию Толстого (Лев Николаевич и Софья
Андреевна), тасуя ее с сюжетом «Анны Карениной», представленным в жанре кабаре
(Марион Сейхон в роли Анны
Карениной — в горжетке из чернобурки и длинных красных перчатках, в «тройке» с
двумя фрачными господами по бокам). Клоуны с шариками — красными носами мерзнут
на вокзале. Есть даже комикс — в финале за столом с семейным обедом стороной
проносится Бэтмен. Литература перетекает в биографию,
биография перетекает в литературу и жанр — тоже перетекает в жанр, в свою
очередь перетекающий в еще один, совсем неожиданный: линия Кити и Левина
представлена как водевильная (добавим и эпизоды Кити — доктор). Сын Левушка
обеспечивает себе жизнь в Америке, выступая, как он пишет матери, на эстраде
среди клоунов. А Евгения Самойлова в роли Софьи Андреевны играет тяжелую
психодраму! Без комментариев. Спектакль, по мнению критики (Ольга Егошина, «Все
движется любовью». — «Театрал», 28 января 2016 г.) представляет «новый способ
контакта с классическим прошлым», «новый ракурс вечных тем».
Каковы последствия перевода романа Толстого в любовный
телероман, лишенный тех составляющих, которые и делают его великим? Ответ
получен — кстати, тоже из ТВ, только американского: самая популярная ведущая
ток-шоу «Опра» Опра Уинфри назвала «Анну Каренину» своей любимой книгой, рассказав
о ней в своем шоу, — и 28 миллионов (!) экземпляров «А.К.» были раскуплены за
две недели. Не потребовалось никакого сериала. (Об ответственности
интеллектуалов-гуманитариев: сюжет романа был пересказан на нескольких
страницах в «Шедеврах мировой литературы», было такое издание, — я тогда
загрустила: пропал булгаковско-калабуховский дом… но
я это — так, попутно и в сторону.)
Теперь об Аксенове. Роман «Таинственная страсть» пережил
трансформацию в телесериал. Здесь ситуация еще сложнее: если не все знают (хотя
многие авторитетно высказываются на тему), как выглядела Анна, то здесь уж все
знают внешность и биографии Евтушенко и Ахмадулиной, Рождественского и
Вознесенского, романных прототипов, почти с документальным сходством, но со
смещением (к пародийности), изображенным в сериале. Первый скандал последовал
при публикации романа (нарушение авторской воли, исключение отдельных глав, переакцентировка и чуть ли не переписывание текста, о чем
публично поведал друг и доверенное лицо Василия Павловича Аксенова Анатолий
Гладилин, у которого в Париже хранился авторизованный экземпляр). В погашение
скандала издатель переиздал текст — «авторскую версию», как указано на обложке
— по «гладилинской» рукописи.
Экранизация романа долго не была предъявлена телезрителю — и
обманула ожидания прежде всего исторических прототипов. Последовали весьма
резкие заявления — прежде всего от Евтушенко. Но дело не только в реакции
прототипов, но и в неуспехе у массового телезрителя: аксеновские
герои были упрощены, предметная среда обеднена, исторические обстоятельства
схематизированы.
3.
60-е сегодня в моде — и в тренде на жанрово-сериальном ТВ:
«Стиляги» и «Оттепель», «Красная королева» и «Оптимисты». Мода превращает 60-е
в объект масскульта, которому сами 60-е не были чужды — напротив, масскульт был
ими открыт, можно сказать, введен в моду. Из упомянутых мною сериалов два имеют
романное воплощение: сериал по «Таинственной страсти» и (ход наоборот) роман
Ирины Муравьевой, специально написанный по телесериалу «Оттепель».
60-е были в СССР первой эпохой активного вторжения масскульта
в жизнь: культ молодости (прежде всего), распространение моды и рекламы,
появление новых СМИ, развернутых к человеку-потребителю, а не
человеку-производителю, стереотипы и клише индивидуального «независимого» от
государства поведения (например, «дикий» отдых на курортах, Коктебель как
символ), а также верно воспринятое как сигнал опасности монстрами соцреализма
появление жанров массовой литературы — авторской песни, нового бытового
детектива (братья Вайнеры), «женской» прозы, т.е. любовного романа,
подвергавшейся суровой критике (см. отрицательные рецензии Н. Ильиной в журнале
«Новый мир» 60-х). Масскульт стал объектом карикатурного изображения:
карикатурного не только в журнале «Крокодил», но и в «Тле» Ивана Шевцова. Герои
аксеновских ранних 60-х движутся «внутри»
изображенного с восхищением предметного масскультового
мира спокойно, естественно — так же, как чувствуют себя в этом мире
«Таинственной страсти» почти-реальные действующие лица: Ваксон,
Ян Тушинский (Евтушенко), Нэлла Аххо
(Белла Ахмадулина), Роберт Эр (Роберт Рождественский)…
«Остановленное» на 60-х время сегодня ностальгически
возрождается, при этом подвергается перекодировке с учетом дистанции в
несколько десятилетий.
Поэты 60-х — это советские поп-звезды. Телесериальная версия
романа многократно усиливает масскультовую
составляющую романа Василия Аксенова, сосредотачивая внимание на предметном
мире массовой культуры и богемной жизни. Режиссер, Роман Кармен, муж Майи
Кармен, превращается в доносчика, Евгений Евтушенко изображен как трус, Булат
Окуджава сведен к исполнителю песенок под гитарный перебор, и т.д. Эпоха 60-х
переживает в телесериале двойное упрощение — из сложного и неоднозначного
времени в клише и стереотип: «Сериал релаксационный: смотришь все более-менее
знакомое, приятные люди хорошо одеты и перемещаются без эксцентрики» (из
зрительского отклика на интернет-портале «Кинопоиск»).
А вот мнение профессионала, Юрия Сапрыкина: «Проговаривая
хрестоматийные банальности и последовательно перечисляя события из школьного
учебника истории, авторы сериала демонстрируют, как можно воссоздать историю,
ничего о ней не сообщая. Иными словами, как можно взять удивительное время,
доверху наполненное новыми идеями и открытиями, со своей разработанной еще в
60-е иконографией, с традицией его изображения на экране — от «Заставы Ильича»
до «Оттепели», да хоть бы до сериала «Однажды в Ростове» — и рассказать о нем в
эстетике «Каравана историй».
Ирина Муравьева, автор двух десятков «любовных романов», перевела
телесериал на язык профессионально ею освоенного жанра, опираясь на сценарий
Валерия Тодоровского. Сценарий, да и сам фильм, сделаны весьма лукаво. Там
присутствует «кино в кино», действие половину времени происходит на съемочной
площадке — во время «оттепели», Москва-1961. Благодарная для телесериала эпоха,
когда массовая культура как праздничная, нарядная, модная, эстрадная,
выставочная была открыта советской публике (в том числе — через телевидение).
Эта эпоха в отечественном кино уже получила два успешных кинодискурса:
романтически-серьезный и арт-хаусный (Марлен Хуциев,
Геннадий Шпаликов, судьба которого, кстати, прототипична для киносценариста Паршина) и ностальгический
(«Москва слезам не верит» — уже 70-е). Тодоровского спасает (в сериале) иронический
взгляд на эпоху, намеренный лубок, — куда он помещает и одесского режиссера
«Петю» (т.е. своего отца, Петра Тодоровского, и Сергея Бондарчука, Ивана
Пырьева — прототип его Федора Кривицкого). Валерий Тодоровский, иронически
изображая «массовое» кино, остраняет жанр — роман
серьезен, как и должен быть роман любовный, при этом откровенные постельные
сцены детализированы, нагота героинь показана с подробностями, эмоциональность педалирована, психологические переживания нагнетены —
законы жанра полностью соблюдены.
Время 60-х, потом роман Аксенова, потом сериал прошли еще
одну стадию перевода жанра по этажам масскульта — обсуждение в ток-шоу Андрея
Малахова «Пусть говорят».
4.
Трансформация классики в сериал (масскульт) сопоставима с
трансформацией классики в постмодернизме: по принципам, близким к переводу на
язык масскульта. Евгений Попов организует текст своего п/м романа «Накануне накануне», последовательно сдвигая время, актуализируя
имена персонажей, язык, но оставляя конструкцию, слегка видоизменяя сюжет.
Бахыт Кенжеев в романе «Иван Безуглов» называет персонажей своего романа,
действие которого разворачивается в капиталистической Москве,
именами-брендами русских классиков Золотого века, при этом наделяя их
современными профессиями (банкир, бухгалтер, водитель и т.д.).
Концентрат из классики и ее перевод в принципиально другой
формат предлагает Владимир Сорокин («Манарага»):
содержание классики здесь ценно энергетическим в прямом смысле слова веществом,
которое, если на нем готовить, позволяет получить изысканные блюда.
В романе «Манарага» Владимир
Сорокин выстраивает метафору чтения book’n’grill
(то есть приготовления блюд для гурманов — по всему миру) через сжигание первоиздания какой-либо знаменитой книги. (Не знаю, что
послужило для писателя отправной точкой — знаменитое «рукописи не горят», «по
прочтении сжечь», «451° по Фаренгейту» Брэдбери, «Кысь»
Татьяны Толстой…). Метафора «чтения как «потребления книги» здесь реализуется:
каре ягненка готовят на горящем первоиздании «Дон
Кихота», осетрину на «Улиссе», стейк на Прусте, и так далее. Причем изысканно и
само блюдо, и способ его изготовления (соединенные в понятии, тоже
многослойном, — кухня). Сорокин показывает иерархию классики,
беллетристики и массолита через: 1) выбор самого
шеф-повара, 2) соответствие блюда, изысканного или не очень, той книге, на
которой его готовят.
Роман Владимира Сорокина насквозь литературен,
это художественное эссе о словесности, заключенное в лукавую сюжетную идею
(которой, впрочем, хватило бы на рассказ). Внутрь романа помещены пародии на
современников: Виктора Пелевина («Толстой»), Захара Прилепина («Санькя»), плюс самопародия на оперу «Дети Розенталя» —
авторство либретто, как известно, принадлежит Сорокину.
В последней трети романа Сорокин перемещает своего героя-повара
на массовое действо, многолюдную итало-румынскую, элитно-бандитскую свадьбу с
плясками, в Трансильванию, родину вампиров. «Третий день свадьбы, полтысячи
гостей», власть в стране принадлежит военно-бандитской олигархии, здесь
банальный феодализм густо охраняется от народа автоматчиками. Метафора
прозрачна. К блюдам, предназначенным «неблагородной публике», прикладываются дрова:
«Кладня простовата и пестровата, в основном
детективы и хоррор. Кого же Сорокин, судя по названиям книг, своенравно
помещает в массолит (иностранных авторов исключим)?
Это Набоков, Солженицын, Б. Акунин, Достоевский, Кафка и Гоголь. Правда, за
списком следует чуть извиняющаяся фраза: «Раритетов здесь хоть и немного, но
все-таки…». Сорокин помещает в безразмерный мешок массолита
книги, которые вызвали и вызывают массовый интерес — ведет отсчет от успеха у
читателя и издателя, а не от текста.
«…Если говорить о жанре, мне хотелось написать веселую
авантюрную книжку» — Вл. Сорокин о романе «Манарага»,
интервью интернет-порталу «Лента.ру».
Но не у всех это получается — перелететь к массовому
читателю…