Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2017
Об
авторе
| Екатерина Перченкова
родилась в 1982 году в городе Жуковском Московской области; историк, художник,
редактор, переводчик. Финалист премии «Дебют» в номинации «Поэзия» (2011),
лауреат Волошинской премии по версии студенческого
жюри (2013) и премии «Белла» в номинации «русское стихотворение» (2017). Стихи
публиковались в журналах «Урал», «Новый берег», «Гвидеон» и др., проза в
издательствах «Амфора» и АСТ. Живёт и работает в Жуковском.
* * *
неба целая поляна, то ли дело по
жаре
человек проснулся рано, ходит почта во дворе,
носит ласковые речи, со святыми упокой
в перекошенной скворечне, в голубятне за рекой,
чтобы город вышел прежний, клён
зелёный, лист резной,
чтобы мокрая одежда, чтобы дачный выходной
на дырявой раскладушке, где горячая земля.
очень душно, змей воздушный, виноваты тополя,
даже речка виновата, над водой
весёлый вьюн.
между рам сырая вата, а на улице июнь,
белый день, живая мама, новый мир и спортлото.
получает телеграмму, сам себе уже никто.
марья
не здесь, не здесь, где тьма и таракань,
и лёгкая вахтёрша на подъёме
стучит клюкой: ты будешь кто такой,
такая ночь, что я не вижу, кроме
кромешной тьмы, ловлю её рукой,
и мёртвую герань, и крепдешин,
и лаковую лодочку в прихожей,
одну на свете, помоги ей боже,
когда весь дом погас, и ни души,
ни тела, только держится в уме
пустая связь воздушных и возвратных,
ни тела ни души, одна утрата,
зови меня, когда тебе неладно,
но музыку по имени — не смей, —
так говорит, — пока идёшь сюда,
и я тебя как мушку на ладони,
и все тебя из окон видят в доме,
и всё кругом трескучая слюда,
и белый мрамор, и горбатый мост,
и шёлковую нитку в купорос
пускает школьница растить себе кристаллы,
поёт в эфире радио прощай,
и тлеет чай из пачки навсегда,
и сахар, и горячая вода,
и как ни греюсь, всё темно и мало.
я марья,
говорит, я злая марь
из бывших, тараканова в застенке,
я в драмтеатре вешала пальто,
неправда, я растаяла в чахотке,
сгорела в ледоход, как полагалось,
а завтра воспарила над горою,
давай мне пропуск, руки покажи,
а там и поглядим, на всю ли жизнь
тебе сюда, за турникет, по льду.
обратно позвони, и я открою.
я кровь твоя. смотри, как я иду.
* * *
у беды ни дома, ни огорода,
только погреб, бочки кругом и банки,
только ясли с вымокшею соломой.
говорит: люблю тебя, человечек,
так ты пахнешь нежностью и овчиной,
так поёшь на слабом своём воздушном,
поживём-увидимся, боже правый,
и никто мне глаз отвести не сможет,
и никто тебя от меня не спрячет,
потому что я-то любила больше.
у печали вечер, а ночи мало —
прошлогодний снег, календарь настенный,
говорит: не дыши, я могу вернуться,
я живу в чернильнице, как сиротка,
там темно и тесно, как будто в сердце,
вот и сердце твоё что моя стекляшка,
постучи, послушаем, зазвенит ли,
зазвенит, поплывёт за окно со мною,
потому что я-то любила больше.
вот и эта, маленькая, шальная,
замирает, вслушиваясь, болея,
как гудят волшебные самолёты,
как растут огни на зелёном поле,
вся насквозь бесплотна и кругосветна,
всё глядит в окошко, уснуть не может,
выцветает стрелкой в далёком небе,
всё молчит, что носит ручною кладью.
спросишь, как зовут, а она смеётся,
ничего не скажет, а всё смеётся
сквозь небесный свет, голубые слёзы.
* * *
ненадёжное небо какое, малиновый
звон,
залатай деревянной иголкою, ниткой кручёной.
у кого пропадает сигнал, у кого почтальон,
у меня — переводчик с цветного на чёрный.
не приду, говорит опалённый, молись
о незлом,
так глядеть и глядеть поперёк непрозрачных кордонов,
как обнимут его стимфалийским железным крылом,
как восходит из мёртвой воды цеппелин посейдонов,
как стоит над водой, возвещая пустую
зарю.
никуда, никуда не смотрю, что ты делаешь, боже?
как заплачет сестра моя жизнь —
отойди, говорю,
не сестра ты мне больше.
* * *
заведи белошвейку себе: комсомолки
теперь словно зимний инжир
или доминиканский янтарь
с голубой паутиной разлуки под сморщенной кожей.
белошвейки легки на поминках и свадьбах, их чистые одуванчики,
их высокие мыльные пузыри, молодые колени и бедные пальцы,
их дешёвые пудреницы и ломкие каблуки — глядишь, и догонишь.
заведи белошвейку себе, заведи белошвейке тетрадь,
обучи недозволенной речи, представь, что она и на это годится.
не пройдёт и полгода, она назовёт тебя нежно и трудно,
например, «обитатель священных пустот».
о, какие вокруг сквозняки и какие
приметы
ненадёжного времени… «обыватель, податель сего» —
ни о чём не звучит, и поэтому нужно.
научи её петь в пустоту на таком языке,
что не ведает песен: пусть она, погремушка, причуда,
извлекает молчание из холодильника и скороварки,
из баночки с кремом и чашки печального чая; немного поплачет,
а потом расскажи ей, какая она молодец.
ты имеешь высокое право, поскольку один —
рядовой неуставного толка, нестойкий солдатик,
как и прочие здесь, но в священной твоей пустоте
есть хотя бы раздельный санузел, что важно отчасти
и в целом на фоне других.
а когда заболит, засвистит и
защёлкает, что тебе маяться,
ты уже знаешь, как быть: заведи белошвейку,
бегай к первой тайком от другой, различай драгоценных двойняшек
по ночному дыханию, цвету белья, предпочитаемым позам,
сладкому или несладкому кофе, серебряным кольцам,
обучи их науке казаться никем, пусть ремесленный колледж
задрожит и обрушится там, в глубине, за прекрасным плечом.
вот и жизнь удалась, этот камень за пазухой лёгок,
он лазорев и розов, так стыдно
лазорев и розов,
береги его крепче, но я всё равно украду.
* * *
где мельница нечаянным ручьём
держала лето целое ничьё,
на свет переводила проливное,
был дом, и дом оказывался пуст,
и во дворе раскалывался куст
на воздух и цветение сплошное.
алёнка
горевала над водой:
не пей, хороший, станешь молодой,
пойдёшь весёлый, сгинешь за горою.
и плакала, как будто о живом:
кого теперь зелёным рукавом
от неба лебединого укрою.
такой в руке горячий уголёк,
такая песня встала поперёк,
такой сквозняк, когда проходит мимо
в ночи незримый, в речке водяной,
и за спиной недвижен соляной,
и во дворе стоит неопалимый.
* * *
говорили ленке терпи алёнка
подержись за столбик за подоконник
прикуси язык подыши сестрёнка
похоронка маленький треугольник
написали ленке гляди сестричка
смерть ладони греет а губы студит
небольшое зёрнышко или спичка
вот моя пускай у тебя побудет
выкликают ленку дрожат ресницы
жестяная осень гремит по крыше
намерзает тонкий ледок в копытце
прирастает вьюга в холодных вышних
так и ходит дура и кажет дулю
смерти перебежчице иностранке
пусть один одарит помятой пулей
а другой зелёной аптечной склянкой
горяча ладошка бела сорочка
и пускай бы даже не привозили
ни цветочка красного ни платочка
ни серьги железной ни шали синей
* * *
когда не дорого нигде, ночами
спрашивают, кто там.
другое дело быть беде, подняться медленным воротам.
когда навеки об одном горючий компас, чёрный ящик,
на перекрёстном проливном заговори, вперёдсмотрящий.
оставь напрасные труды, возьми в серебряную ложку
весёлый вымысел воды, весны цветную понарошку,
щепотку этого того, кисет лежит и гладью вышит,
сначала смотришь, вещество, потом прислушаешься — дышит.
когда вокруг стоит едва, уже
поделенная на два,
лесов колючая братва, полей нетронутая жатва,
рассказывай о неродном, пускай осталась половина,
на воробьином заводном, на бездыханном тополином,
пока не чает корабля уже не шар,
пустой и плоский,
кто говорит: земля, земля, ломаясь с мостика на доски.
когда теперь побудешь с ней, когда ещё оставит случай
земли печальней и черней, воды прозрачней и беззвучней.
королевство
I. не слышен ни полуночный
привычный,
ни костяной глухой, ни звонкий птичий,
где встала чаща дверью и стеной,
где ключ переиначенный скрипичный,
замок необратимый навесной.
ограды не касайся, но скажи,
как движется нетронутая жизнь
в колючем стебле, в сумраке больном,
где свет не опускается на дно.
кто обернуться заживо посмеет,
незрячим ступит под зелёный свод?
кто белого шиповника белее —
пусть встанет и цветёт!
II. ни герани заморской, ни
горицвета,
ни пыльцы горючей из жарких сот.
— боже праведный, что на тебе надето,
что за голос в горле твоём течёт?
отчего фонарик блуждает ночью,
слабым светом пробует ночь на зуб?
расскажи мне, милая, что ты хочешь:
отыщу за морем и привезу.
— не ходи, не спрашивай и не мучай.
как легко лопатки врастают в дверь.
привези мне лучше стеклянный ключик,
для чего — никому не скажу теперь.
III. где колокольчик,
мембрана и слуховая трубка,
утром щегол, а вечером соловей,
слушай, моя голубка.
видишь, лежит скорлупка
на голубой траве?
светится белым-белым,
хочет обратно стать
целой.
вся королевская рать
не знает, что делать.
IV. не будет одежды по росту,
не хватит воды дождевой.
ай, ключик, богемская слёзка,
стеклянный, скрипичный, живой!
гляди-ка, и слева и справа,
что кругом идёт голова,
течёт золотая отрава,
растёт голубая трава,
стоят аконит и драцена,
и дикая роза красна.
и ключик звенит драгоценный
от самого сладкого сна.
V. лепет ли, шорох услышишь,
не беспокойся,
не угадаешь голоса за спиной.
это моё королевство, зелёное воинство,
ночью пришло за мной.
выросло, будто встало в остывший след
тёмной водою,
горстью горячих ягод.
вереск, шиповник, таволга, бересклет
руки протянут, листья на веки лягут.
мне ли не знать, что другой колыбельной нет.
* * *
кровь говорит: шагни — и будешь
плыть,
офелия мещёрская заноза, глаза мозолишь медленной
воде.
перебирай сырые тростники,
по камышам утиная охота, болотная неласковая муть.
так говорит: шагни — и поплывёшь,
и на закате маленькие плечи обнимет ненаглядная вода,
а ты проси: побудь со мной ещё,
поговори, останься ненаглядной.
так говорит: вот ящерка тебе,
вот летунец породы небывалой, по осени ночует на
ручьях,
осока — вот, бумажной остроты, и ряска, как зелёная простуда.
шагни — и поплывёшь, куда ж вам плыть,
лесным печальникам, ручейникам нелепым,
когда у вас пустые колыбели: родился — сразу выцвели глаза,
и водоросли клали под подушку, и венчик надевали голубой.
шагни теперь, до ночи всё равно не
надышаться и не наглядеться,
когда луна печали зеленей, и белый мох теплее одеяла.
я только кровь, и я тебя оставлю, остановлюсь, как яблоко под ноги,
как ветер у горячего лица.
какая вышла песенка у нас, купальский клад, нелепый человечек,
как холодно, что я тебя оставлю
травой легчайшей, неподъёмным светом,
болотной птицей, камнем у воды