Аннелиза Аллева. Наизусть / A memoria. Перевод с итальянского: Л. Лосев, Г. Шульпяков, М. Еремин, О. Дозморов, М. Амелин
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2017
Аннелиза Аллева. Наизусть / A
memoria. Перевод с итальянского: Л. Лосев, Г. Шульпяков, М. Еремин, О.
Дозморов, М. Амелин. — СПб.: Пушкинский фонд, 2016.
Имя
Аннелизы Аллевы знакомо тем, кто более или менее подробно изучает биографию
Иосифа Бродского. Поэт, переводчик и славист, она была близко знакома с
Бродским около восьми лет (столько же продолжалась их переписка) и посвятила
ему десятки стихотворений. Некоторые переведены и опубликованы в литературных
журналах, но издание «Пушкинским фондом» двуязычного сборника — событие для
самой А. Аллевы и ее читателей в России.
Чтобы понять смысл названия, нужно прежде всего обратиться к
оригинальному «A memoria». Хотя русский перевод, при всей смысловой
адекватности, утратил корень, соответствующий итальянскому в нашем языке, его
легко восстановить, обратившись к синонимам слова «наизусть»: по памяти,
на память. Конечно, последний из них подразумевает семантическую
амбивалентность (в зависимости от контекста: к примеру, не только «знать на
память», но и «дарить…»), но в итальянском языке для этого значения
есть точно подходящее словосочетание per ricordo.
Итак, a memoria обобщенно относится к содержанию
сборника, помогая его раскрыть: биографическая история, сохранившаяся в памяти
А. Аллевы со всеми подробностями, затвержена и преобразована художественной
речью. Привычное для классической поэзии деление на автора и героя отменено:
автор прямо заявляет, что «вдохновение всех этих стихотворений — Бродский»,
а в послесловии косвенно сравнивает «Наизусть» с дневником. Причины подобного
сравнения ясны: строгие хронологические рамки, обращенность к действительным
событиям жизни; наконец, стиховое пространство разворачивается в прошлом и
настоящем временах, и никогда — в будущем. Если это дневник, то, без сомнения,
лирический, а сама лирика, в свою очередь, эпистолярна.
Явная особенность книги — ее двухчастная композиция. Сборник
разделен на циклы: «Раньше» — до 1989 года, когда прекратились отношения с
Бродским, — и «Потом». Первое стихотворение этого цикла написано в феврале 1996
года, почти сразу после смерти поэта. За ним, в том же месяце — еще семь. «Настоящее
время сбежало, принудив к молчанию // звонкие рукоплескания радости» —
этими словами автор пытается заполнить лакуну расстояния и разлуки еще при
жизни Бродского; ими же можно проиллюстрировать второй цикл, где пространство и
время вовсе теряются в вихре объектов, означающих нечто в предельно сжатом
стихотворном контексте и одновременно ничего не значащих itself.
Ключевая разница в том, что «Раньше» — поэтический монолог, составляющий часть
метафизического диалога в некоей протяженности времени, но его участникам
доступны иные формы взаимного сообщения. «После» остается сигналом,
направленным с Земли в космос, когда нельзя понять, услышан ли отправитель.
Аллева, называющая Бродского своим учителем и Музой, испытала
на себе влияние его поэтического стиля. Но любопытны не столько сходства,
сколько различия. Одно из первых стихотворений сборника — лаконичное, как бы
открывающее характерные черты ее поэтики, где ratio и строгие
геометрические линии сходятся с обнаженным чувством:
Мы отражаемся в зеркальных створках
полуоткрытого шкафа.
Длинная трещина пересекает потолок.
Мотив отражения, точнее — взгляда на себя со стороны,
будет встречаться часто. Зеркало здесь означает удаленность восприятия, разрыв
с действительностью, но это и еще один ракурс, своеобразная «динамическая
фотография». Несмотря на первоначальное «мы», это стихотворение, как и многие
из последующих, испещрено разломами. Во-первых, существует зазор между
створками шкафа (и сама его «полуоткрытость»), во-вторых, «длинная
трещина» на потолке. В-третьих, несмотря на явную близость героев (чтобы
вместе отражаться в створках, они должны находиться рядом), подспудно эти
строки больше говорят о границах. И все эти границы очерчены в пределах
одной-единственной комнаты.
Творчество Аллевы, вбирая приметы современной эпохи, на
уровне дыхания возвращается к античной классической традиции. Конкретных
реминисценций и аллюзий мало («Претерпевать одинокость Накса» — один из
немногих примеров), чаще они возникают на уровне символики. Автор творит
собственный миф, полный современных реалий, проистекающий скорее из обостренной
любви к словесности, чем из религиозного чувства. На уровне техническом эти
ориентиры проявляются в отсутствии рифмы, давно привычном для европейской и
американской поэзии. Но главным образом читатель заметит неистребимое влияние
Бродского: многие стихи написаны длинным дольником (если проследить линию
заимствований, увидим, что этот размер использовал еще Джон Донн), нередки в
них анжамбеманы, многострочные развернутые сравнения, и даже ритмика («Я
смотрела на лето словно из-за барьера») выдает вышеупомянутую
преемственность. Дело не только в подражании, более или менее осознанном, но в
попытке добиться созвучия, несмотря на разные языковые поля. Его поэтика выполняет
для автора среди прочего роль камертона. Стремление к точности такого рода
иногда оборачивается пародией на нее, однако у Аллевы насыщенный метафорой стих
перемешан с почти прозаическими эмоциональными пассажами:
Стал колодцем,
где каждому хватит воды,
и я тоже свое ведро опускаю.
Кончилось проклятое время,
Когда я хотела, чтобы ты был моим — и только…
Может показаться, и небезосновательно, что книга вообще
рассказывает читателю о Бродском больше, чем о самом авторе. С другой стороны,
открыв сборник, вы знакомитесь именно с произведениями Аллевы, смотрите на
выбывшего адресата через призму авторского взгляда. Продолжая аналогию: ее
поэзия — спутник его планеты, неустанно вращается вокруг нее и светит
отраженным светом их общего прошлого. Мелькающие со скоростью звука детали,
предметы интерьера и экстерьера — предметность вообще свойственна поэтике
Аллевы — образуют откровенное многоголосие, и оттого стихи звучат исповедью.
Впрочем, иногда «хор предметов» поет вразнобой: слабо выражена точка схода, калейдоскоп
образов затмевает основную мысль. Автору присуща также тяга к умозрительным
рассуждениям («Нас разделил надуманный важный принцип…») и афористичной
фразе, временами на грани клише. Но в лучших ее стихотворениях и строчках эта
склонность преодолевает саму себя, превращаясь в нечто надмирное:
Любовь была немой,
у нас не было своих песен.
<………………………>
И все же, даже без вина, пьянила.
Без топлива — горела.
Без зрачков — была зрячей.
И, как звезда, светила над пустотою.
Со смертью Бродского и началом цикла «Потом» обреченность
встречи превратилась в ее невозможность. Долгий путь пройден от трагедии стихов
«Ты предпочитал — ангелов» (1996):
Мы согласно парим над твоим прахом.
После первого недоверия мы беремся за руки.
Картина сюрреалистична, как и сплоченность ангелов. Образ их
навевает не умиротворение, а жуть: «от посиневших // лодыжек до волос,
взвихренных дымом». Бытие их странным образом двоится на земное и небесное.
Вероятно, для осознания, каким оно предстало в «Наконец все пошло на лад» (2000),
и для складывания параллели «человек — образ» понадобилось время, много времени
— до наступления нового тысячелетия. Некоторые мотивы, встречаемые в ранних
стихах, претерпели трансформацию в зрелой лирике Аллевы:
Теперь ты сам уже совсем не ты,
а зеркало.
Сборник символично продолжает в нашей стране череду изданий и
публикаций, посвященных Иосифу Бродскому. За последние несколько лет их было
внушительное число: воспоминания («Бродский среди нас» Э. Проффер),
филологические исследования («Словарь цвета поэзии Иосифа Бродского» В.
Полухиной), документальный фильм («Бродский не поэт» А. Желнова и Н.
Картозии). Теперь появилась и книга, содержание которой представляет собой
многолетний страстный монолог, заключенный в свободные строфы европейского
стиха. И не то чтобы «Наизусть» по степени актуальности полностью принадлежит
нынешнему году или столетию; она равнозначно встраивается в контекст 80–90-х
годов XX века. Можно угадать своевременность этих стихотворений уже в период
знакомства Аллевы и Бродского. Еще через несколько лет многие произведения
стали откликом на его уход из жизни. Наконец, сегодняшний день, когда
расстояние между эпохами еще увеличилось, предлагает читателю осознать и
прочувствовать «Наизусть» именно как опыт поэтической ретроспекции.
Говоря о книге, нельзя обойти стороной работу переводчиков:
Льва Лосева, Глеба Шульпякова, Михаила Еремина, Олега Дозморова и Максима
Амелина. Уже перечисление имен дает понять, что переводом книги с итальянского
занимались отнюдь не случайные люди. Синергия такого сотрудничества принесла
плоды, и при чтении легко улавливаются колебания авторской интонации.