Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2017
Об
авторе | Леонид Владимирович Костюков родился в 1959 году в Москве. Закончил
мехмат МГУ (1981) и Литинститут (1989). Прозу начал писать в 1982 году, стихи,
после большого перерыва, — в 1996-м. Работал преподавателем математики и
литературы в школах и вузах, инженером, журналистом, экспертом, редактором.
Ведет литературные студии.
1.
Михаилу нравилось стоять у окна и смотреть вниз, на двор.
Там были деревья, птицы, дети — с каждым холодным днем
закутанные все больше, растущие пятна беловатого снега. Что-то было во всем
этом голландское.
— Миша! — услышал он немного раздраженный оклик бухгалтера
Ольги, вероятно, далеко не первый, и вспомнил, что он на работе. Внутренне
собрался.
— Да?
— Миша, будешь чай?
Чая не хотелось, но для отказа нужен был веский повод,
например, срочная работа, но срочной работы, как на грех, не было, а
имитировать было лень. Проще было принять свою чашку и пригублять,
пригублять понемногу, пока не остынет, а там и допить
не проблема. Не отрываясь от коллектива без крайней нужды.
Организация, в которой трудился Михаил, оказалась
издательством. Ее медитативные темпы и вяловатые дедлайны вполне устраивали
Михаила Петровича, мужчину уютного, незлобивого и обстоятельного. Иногда он
ради умственного упражнения представлял, что попал в ежедневную газету, — и его
аж передергивало от воображаемой суеты. Нет, каждый хорош на своем месте.
Чай постепенно остыл, и двор за окнами восьмого этажа
наполнился синеватой мглой. Михаил в неопределенных раздумьях сидел на своем
рабочем месте, потому что странно было бы сидеть на чужом. Если бы на его столе
располагались трубка и табачок, он бы, наверное, со временем закурил. А так как
там на самом деле были монитор, мышь и клавиатура, пальцы Михаила сами собой, на
автопилоте, произвели ряд осмысленных движений и открыли почту своего
господина.
Михаил тепло и участливо ответил на три частных приятельских
письма, потому что только конченый совок ставит общественное выше частного.
Остались еще два незакрытых обращения: одно сугубо деловое, другое — деловое
условно. Михаил пробежал глазами сугубо деловое письмо и кратко, в офисном
стиле ответил «да». Ему самому очень понравился этот ответ, и он даже
забарабанил по рабочему столу (не тому, разумеется, что в мониторе, а настоящему,
из ДСП) и повторил шепотом: «да».
Условно деловое письмо было от автора, который Михаилу скорее
не нравился. Пожилой, слегка семитского вида (не подумайте только, что Михаил
был антисемитом; у него, как и у всякого московского интеллигента, львиная доля
друзей была не без иудейских кровей, но, знаете, иногда как-то хорошо
накладывается необъяснимая антипатия на еврейские черты и манеры). О чем… да!
пресловутый автор был как-то вязко, утомительно надоедлив, постоянно надоедливо
извиняясь за свою надоедливость. В частности, его неприлично увлекал гонорарный
вопрос, и чуть ли не каждые два месяца Михаил получал витиеватое письмо, из
оборотов которого выуживал этот самый материальный интерес, и со скрытым
раздражением отвечал кратко и внятно, что гонорар еще не поступил. Потому что,
понимаете, есть в нашем городе люди, которые работают, а есть те, кому не лень
писать пышнословные письма чуть ли не на целый экран.
Вздохнув и подавив понятное человеческое желание удалить
письмо до прочтения, Михаил его открыл и начал с отвращением искать среди
пассажей праздного автора знакомые ключевые слова. Не найдя, был вынужден
прочесть письмо линейно от начала до конца и выудил из него какой-никакой
смысл.
Автор писал об известном актере, который долго жил — и вот умер
на днях. А в книге (об отечественном кино) автор написал о нем как о живом. И,
стало быть, надо внести правку, пока не поздно, чтобы не возникло неловкости. И
на что прикажете менять? Михаил раздраженно перечитал письмо и обнаружил
вариант правки. Отчего-то его раздражение лишь усилилось: автор со своей
карикатурной предупредительностью вроде как отрезал Михаилу пути к отступлению.
Все он, видите ли, учел.
Михаил вздохнул, встал и подошел к окну. Уютно горели
клеточки окон. Ветер гнал тяжелые тучи к «Октябрьскому полю».
Михаилу показались бесконечно мелкими словесные угрызения
автора. Ему стало жаль актера, который долго жил — и вот умер. Он вспомнил
песню, которую тот пел страшно подумать сколько лет. В ней были милые
старомодные обороты типа
Друг мой дорогой,
Помнишь, где гуляли мы с
тобой… —
так, что даже непонятно было, к девушке обращается поющий или
действительно к товарищу. Михаил мысленно восстановил мотив и даже тихонько
напел. В его груди как-то столкнулись неброская красота города за окном, скорбь
об умершем актере, благодарность ему за вечную песню и что-то еще, чему нет
земного имени. Михаил постоял еще сколько-то у окна, удерживая внутри себя эту
смесь.
Его сотрудники уходили, шумно облачаясь в шубы и тому
подобные аксессуары зимы. Михаил не спешил. Когда работаешь не за страх, а за
совесть, не грех и задержаться после окончания рабочего дня. Есть даже такое
понятие: ненормированный рабочий день. Когда человек на своем месте, у него
ненормированный рабочий день.
Михаил присел на свое место, чтобы допить холодный чай, и
как-то невзначай оказался напротив раскрытого письма автора. Перенесенное
недавно глубокое впечатление как бы разрыхлило душу Михаила. Автор уже не
казался ему таким неприятным, как час назад. На волне этой… ну как сказать… ситуативной
симпатии Михаил ответил:
«Дорогой Михаил (автора тоже звали Михаил)!
Обязательно».
Оглядел офис, как капитан, последним уходящий с корабля.
И ушел с корабля.
2.
Через четыре дня Михаил мирно сидел перед своим монитором,
как вдруг капнуло письмо от надоедливого автора. Михаил, подавив понятное
человеческое желание удалить письмо до прочтения, вздохнул и открыл его,
втайне надеясь, что речь пойдет о гонораре и можно будет ответить отрицательно
и кратко. Но нет — речь шла о правке фразы насчет мертвого актера. Михаил
улыбнулся мудрой улыбкой змеи.
Узколобый автор, конечно же, мыслит своими узколобыми
горизонтами. Ему в его детской ограниченности кажется, что издательство
занимается одной его книгой. Это как если бы какой-то маркитант… или как его…
обратился к Кутузову на предмет, что в двадцать пятом взводе тридцать шестой
роты сорок седьмого полка пара сапог не того размера, и Кутузов в своем
милосердии не зарядил этим маркитантом пушку, а кротко ответил: разберемся,
— и вот маркитант является повторно, типа — что, разобрались? Это никуда не
годится. Да знаешь ли ты, сколько книг одновременно ведет наше издательство?
Вот я, например, не знаю.
— Людочка, — спросил Михаил, в деловом стиле не отрываясь от
монитора, — сколько у нас сейчас книг в работе?
— Не знаю, — ответила Людочка, — а зачем вам?
Михаил деликатно промолчал, чтобы Людочка сама смогла оценить
неуместность и бестактность своего вопроса.
— Ну… — затруднилась Людочка, — навскидку три. Если очень
надо, я могу уточнить.
— Нет. Я не в этом смысле. Я в смысле — вообще: готовим на
грант, договариваемся с авторами, уже в типографии. Вообще.
Михаил сделал неопределенное, но объемное движение руками.
— Ну… десять.
Вот! полстраны за всю жизнь не прочли и десяти книг, а у нас
они в работе одновременно. Исполнившись сознанием своей масштабности, Михаил
вернулся к письму автора. Точнее, к ответу.
Он представил себе долгую, практически нескончаемую череду
дел, проделанных им за эти четыре дня (из которых, заметьте, было два выходных,
но призвание не знает выходных). Если бы автор стоил того, чтобы ему объяснять,
почему его «распоряжение» (ха-ха) не выполнено, объяснили бы в лучшем виде. Но,
слава Богу, нет пока нужды каждому объяснять.
Михаил ответил сухо и обнадеживающе — и закрыл эту тему.
3.
Это была излюбленная фишка СССР: хорошо объяснить, почему ты
не сделал, было практически то же самое, что сделать. Даже иногда лучше, потому
что сделать ведь можно с ошибками и недочетами, а не сделать — это всегда
перфекционизм. Да и объяснения можно шлифовать до немыслимого блеска.
В новой реальности это искусство слегка модифицировалось и
отошло в верха. То есть нашлись люди, умеющие хорошо объяснить, куда делись
полтора миллиарда на мост в отсутствие моста. В повседневности же деловые
отношения как-то гадко опростились. Людей перестали интересовать причины, по
которым ты не сделал того, что должен был сделать. Они, не дослушав, находили
кого-то постороннего, кто делал.
Но, слава Богу, оставались еще такие островки, как
некоммерческие издательства, где можно было все правильно объяснить — и тебя
слушали и понимали.
Михаил стоял у окна, глядел на двор и думал о бренности
жизни, когда его окликнул верстальщик Сева.
— А?
— Пойдем, кое-что покажу.
Мужчины прошли в маленькую комнату с большим монитором, и
Сева показал Михаилу только что полученное письмо. В нем неугомонный автор
интересовался непосредственно у верстальщика, внесена ли правка.
— И что ты ответил?
— Ну, ничего не ответил. Я впервые об этом слышу.
— Так и пиши.
— Хорошо. А вообще надо вносить эту правку?
— Какую?
— Не знаю.
— Надо вносить правку, когда не знаешь какую?
— Это понятно, но если он напишет, что на что менять?
— Не напишет.
Михаил большими деловыми шагами прошел к своему монитору и
написал автору вежливое (!) письмо, в котором убедительно просил того никого
больше не приплетать к их истории.
Ведь это будет, согласитесь, полная неразбериха, если авторы
будут писать и звонить верстальщикам, наборщикам, водителям и менять тиражи и
маршруты на свой прихотливый шизофренический лад. Это будет мировой хаос, а не
налаженная человеческая работа.
4.
Михаил, еще не остыв от потрясения с верстальщиком, решил
обдумать ситуацию с системной стороны.
Ладно, допустим, автор писал текст, когда актер был жив, а в
процессе подготовки книги тот возьми да умри. Вроде бы форс-мажор. С другой
стороны, автор же не идиот (вроде бы). То есть он должен понимать, что рано или
поздно все умрут. Значит, как только ты пишешь о ком-либо как о живом, ты вроде
как закладываешь в текст мину замедленного действия. Каких-нибудь пятьдесят лет
— и заведомо привет. С третьей стороны, за пятьдесят лет половина запальчивых
вкусовых авторских сентенций устареет и обветшает. Допустим, мы не внесем эту
злополучную правку. Что это значит? Только то, что на момент написания текста
актер был жив. Но на дату выхода книги умер. Нехорошо. Как быть?
Любезный читатель вправе поинтересоваться, а почему бы
Михаилу было бы просто не встать, не пройти бы в комнатушку Севы и не
продиктовать бы ему эту правку — да и дело с концом? Ну, значит, вы невнимательно
читали до этого места. Это было бы неправильно с многих точек зрения. И создало
бы скользкий прецедент в перспективе.
У Михаила возник план. Надо дождаться, пока автор
заткнется и бросит эту затею — что-то, видите ли, править в работе издательства.
Например, месяц не будет писать. Разве что интересоваться гонораром — это
пожалуйста: его все равно пока нет и не будет. И когда эта правка как авторская
инициатива зарастет, мы превосходно проведем ее от себя: вот и зайцы сыты, и
волки целы.
Обрадовавшись своему плану, Михаил чуть не написал автору
письмо с просьбой о месячном моратории, но в последний момент себя окоротил:
это было бы неспортивно. В том-то и суть мероприятия, что автор должен сам
разобраться в организационной и психологической стороне вопроса и проявить
скромность.
5.
Но автор, старый зануда, так ничего и не понял. Он писал:
«Дорогой Михаил, назначьте дату, когда бы я мог Вам
напомнить…»
«Дорогой Михаил, поймите меня правильно, Вы сами обрубили мне
другие пути решения проблемы…»
«Дорогой Михаил, поставьте себя на мое место…».
Вот еще… Каждый, как известно, хорош на своем месте. И с чего
бы относительно молодому, талантливому и глубоко чувствующему человеку ставить
себя на место какого-то суетливого, бедного, склочного и внутренне недоброго
(Михаил чувствовал сквозь письма эманацию необъяснимой личной неприязни)
старика? Увольте покорно — или как оно там?
Да и все равно — при всем желании оно никак. Просвистела
книжная ярмарка, потом неделю как-то приходили в себя, потом умерла лучшая
подруга тещи, и пришлось, знаете ли, ну — не то чтобы тащиться на кладбище, но
около того, и вообще. Человек умер — это, наверное, важнее букв?! А Новый год —
это вам просто так?! Хорошо жить в вакууме и писать эти идиотские письма —
каждое тупее и бессмысленнее предыдущего.
6.
Если бы вдруг Михаил открыл этот текст и дочитал досюда, он
почувствовал бы неизъяснимую досаду. Какую-то скрытую клевету, какой-то
омерзительный намек, что-то неуловимо подлое, как если бы это писал тот самый
хитрожопый автор, закладывая, как террорист, под строчки гнусные кустарные
мины.
Вот! Сформулировал! У невнимательного читателя могло бы
возникнуть неверное впечатление, что Михаил ничего не делает на работе. Конечно
же, нет! Он не делает лишних движений. Жизнь ведь идет? Книжки выходят?
Значит, все происходит, как надо.
Михаил встал. Он вдруг почувствовал, что настал момент
внесения правки по его воле. Конечно, это было бы непедагогично в
отношении автора, который не выдержал моратория, но Михаил не подписывался
помимо прочего воспитывать зарвавшихся авторов. Ноги сами по себе вынесли
Михаила к открытой двери комнаты Севы. Михаил заглянул туда с упованием, что
Севы там нет. Сева там был, но Михаила насторожило само наличие упования. У
него возникло впечатление, что он действует под действием какого-то наваждения,
в липком мороке и все же по воле автора, а не своей.
— Ты ко мне? — окликнул Михаила Сева.
— Нет!
Если бы Михаил курил, он вышел бы покурить. Можно было бы,
наоборот, выйти подышать, но в этот промозглый ветер как-то нет. Справа нашелся
сортир, и Михаил, недолго думая, вошел в него.
Ничего такого не хотелось. Может быть, вы бы стали на месте
Михаила насиловать свой организм дешевыми потугами, но Михаил просто умылся
холодной водой, вытер лицо салфеткой и вышел.
Он сел на свой стул. Он понимал: было искушение, и он его
преодолел. Он ощущал гордость.
7.
Потом предпечатный период для этой самой книги про кино вырос
на неопределенный срок, и Михаил искренне забыл и о правке, и об авторе. Потом
он смотался на десять дней с женой в Черногорию — а почему нет? А когда
вернулся, узнал от начальника Вити, что книга про кино ушла в типографию.
— Как ушла?
— Вот так, — Витя показал пальцами, как она ушла.
— Без правки?
— Какой правки?
— Да так… — замялся Михаил и немного неловко вывернулся: —
излишней.
Он (без злорадства!) представил себе бешенство автора, когда
тот получит готовую книгу. Вот ведь неудачник! Нельзя так лично относиться к
жизни.
Михаил прошел к Севе.
— Открой-ка, — сказал он, — ту книгу, ну, про кино, 14-ю
страницу (надо же, помнил!).
Сева открыл. На это ушло полминуты.
«И эту песню он вам прекрасно споет и сейчас:
Друг мой дорогой,
Помнишь, где гуляли мы с
тобой…»
Кто его тянул за язык? Сам виноват… Но внутри Михаила
шевелилось и росло другое ощущение — радостное и светлое.
— Видишь, — начал он.
— Что? — перебил его бесцеремонный Сева.
— Ну… Он живой. Актер. Мы умрем, а он останется живой. Хотя
бы здесь, в книге. В этом самом месте. Понимаешь?
Сева черство пожал плечами.
Михаил вернулся в свою комнату, порывисто и глубоко вздохнул
и подошел к окну.
Медленно падал крупный-крупный снег, скрадывая безобразие
одних зданий и неброскую красоту других, нивелируя наши незначительные просчеты
и заслуги.
Душа Михаила обнимала и впитывала вот это самое потрясающее
все.
Он стоял на своем месте.