Чайка. Альманах (North Charleston, США)
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2017
ЧАЙКА. Альманах. 2017, № 4. CreateSpace Independent Publishing
Platform, North Charleston, SC, USA.
В
России с памятью плохо. И даже кажется, что неслучайно. Наука история
перекраивалась у нас по Оруэллу, по прихоти властителей. Народ принуждали
забывать очевидное. Оно и забывалось, выработался даже своеобразный феномен,
когда люди больше верили не глазам и ушам, а официальным сообщениям, газетам,
впоследствии — телеэкрану.
Мне не забыть, как в годы перестройки на страницы журналов
пришла правда о ГУЛАГе. Долгое время до того она была потаенной, о ней
боялись говорить даже в семьях, даже сами бывшие зэки. Для меня, тогда уже не
слишком юной, эти публикации стали шоком. Потрясали и другие перестроечные
публикации, искусственно задержанные, ждавшие своего часа, — Оруэлл, Гроссман.
Я увидела, что Оруэлл в книге «1984» показал нас — так точно был схвачен
механизм тоталитарной власти. Гроссман же сопоставлением двух режимов —
фашистского и советского — вызвал целую бурю мыслей и эмоций. Помню, что в те
годы у меня сформировалось стремление узнать утаенную от нас историю. Думаю,
это стремление сказалось при формировании наших альманахов ЧАЙКА, выпускаемых
раз в полгода. В каждом из них — а на сегодняшний день их четыре — есть раздел
«Война, террор и память».
Материалы к нам стекаются отовсюду. Недавно наш постоянный
автор Лейла Александер-Гарретт из Лондона прислала воспоминания своей мамы о ее
белорусском детстве, на которое пришлась война и фашистская оккупация, Аркадий
Барский из Большого Вашингтона передал нам записки своего друга из Германии,
Игоря Домбека, еврея, прошедшего через фашистский лагерь для военнопленных и
сумевшего из него бежать… Согласитесь, не каждый день попадаются материалы на
такие темы.
Расскажу о разделе «Война, террор и память» в нашем последнем
№ 4.
Начинаем мы его отрывком из неопубликованной книги блокадницы
Екатерины Мышкис. Эта публикация была подготовлена бостонкой Мариной Кацевой и
посвящена 75-летию начала Великой Отечественной войны. В последующей жизни
Екатерина Мышкис стала доцентом кафедры языков Харьковского института искусств.
А в тот период, который она описывает в помещенном у нас
отрывке, ей всего семнадцать, она бывшая студентка, работает в госпитале и
рвется на фронт. Мы многое читали о ленинградской блокаде, Екатерина Мышкис
добавляет свои порой жуткие подробности к этой бесконечной и страшной повести.
Мне запомнилось, что из их некоммунальной квартиры в блокаду было вынесено
семнадцать человек. И еще один рассказ, как родственница посадила на детские
саночки двух своих малюток и сказала: «Они умирают. Может быть, кто-нибудь
подберет нас по дороге. Если нет, мы замерзнем все вместе. Смерть от холода не
так страшна, как от голода».
В послесловии к публикации Марина Кацева пишет вроде бы ныне
общеизвестное, но опять-таки заставляющее содрогнуться: наряду с
доходягами-блокадниками, в городе жили те, кто ел и пил вволю, — это
партработники, прикрепленные к закрытым «стационарам». В отрывке из дневника
такого «партийца» перечисляются деликатесы, которыми их кормят: «икра, балык,
сыр, пирожки… 300 грамм белого и столько же черного хлеба в день…».
Сопоставим все это с блокадной нормой в 125 граммов черного хлеба с опилками —
и ужаснемся, как и тем цифрам, которые приводит публикатор: в осаде Ленинграда
погибло больше мирных жителей, чем в Германии и Японии вместе взятых, причем
девяносто семь процентов ленинградцев умерли от голода.
Лев Визен из Канады — наш постоянный автор, москвич по
рождению, в годы войны он был подростком. В альманахе выходят его воспоминания
о Москве 1941 года из повести «Метель из лиц вождей». Знает ли сегодняшняя
российская молодежь, как важен был этот год и для судьбы столицы, и для судьбы
страны, и как близок был захват Москвы фашистами?!
Льва Визена как раз и привлекает «ситуация острия», он
рассказывает, как это было. Чтобы дать представление о его стиле,
приведу маленький кусочек:
«Младший лейтенант рассказал Равилю (дворник в московском
дворе. — ИЧ) и подошедшим женщинам, что его часть стояла около Истры и от нее
мало что осталось.
Что те, кто мог идти, ушли в сторону Химок, за канал Москва —
Волга, чтобы в плен не попасть.
И что, когда штабные уехали на санитарной машине с крытым
кузовом и красными крестами на боках, в палатке медсанбата еще лежали шестеро
тяжелых — пять рядовых с пулевыми и старлей с осколками в животе.
И с ними оставалась одна медсестра…».
Мне кажется, что в нашей литературе о войне недоставало
такого автора, как Лев Визен, с его густой, точной, зоркой на правду прозой.
Еще один материал я получила во время своего выступления в
роквиллском пансионате «Радуга», где проводят время, общаются и развлекаются
пожилые выходцы из России, ныне живущие в Америке.
Ко мне подошел некто Александр Дасковский и предложил
напечатать воспоминания его отца Абрама Дасковского, попавшего в сталинский
лагерь после войны. Мы опубликовали отрывок из этих воспоминаний под заглавием
«За колючей проволокой. 1950–1956».
Удивительное дело, фронтовика, добровольцем ушедшего в
народное ополчение, берут по сфабрикованному обвинению в шпионаже — и когда? —
после войны, когда, по логике вещей, внутренний террор должен был ослабнуть. Но
именно в эти послевоенные годы началась кампания против «космополитов», был дан
ход «делу врачей», закончившемуся день в день со смертью Сталина… Видимо, под
эти жернова и попал Абрам Дасковский.
Был он, судя по его запискам, человеком гордым, с обостренным
чувством собственного достоинства. Воспитанный советской пропагандой, он
утешает себя во время ареста: «Ты не в стане какой-нибудь банды, а живешь под
защитой справедливого и самого гуманного закона демократической страны». Каковы
в действительности повадки этой самой демократической страны и действуют ли в
ней законы, ему довелось испытать в тюрьме на Лубянке, а затем в лагере.
Меня поразило, что описания послевоенной Лубянки полностью
совпадали с рассказами тех, кто сидел здесь в 1937–1938 годах: те же допросы с
применением «физического воздействия», те же издевательства вертухаев. И вот о
чем я думаю: Лубянка сегодня существует в том же виде, что и прежде, возможно,
там даже сохранились какие-то столы или стулья от прошлых «пыточных» времен. И
люди, которые здесь работали, выбивая показания из невинных, в свое время ушли
безнаказанными. Не потому ли и сегодня в колониях запросто бьют и пытают
заключенных?
Семья Кривошеиных, Никита и Ксения, — наши постоянные и
любимые авторы, живущие в Париже. Оба они представлены в последнем Альманахе. В
разделе, посвященном памяти, мы поместили статью Никиты «О смерти Сталина и ХХ
съезде КПСС».
Перед тем как сказать несколько слов об этой статье, скажу о
ее авторе. Никита Кривошеин — «дважды француз Советского Союза», так называется
его книга, вышедшая в России в 2014 году, отрывок из которой мы опубликовали в
Альманахе ЧАЙКА № 2. Почему «дважды француз»? Да потому что родился во Франции
в семье русских эмигрантов первой волны, в 1947 году вместе с семьей приехал на
родину, куда рвался его отец, участник Сопротивления и узник Бухенвальда.
Затем, после ареста отца органами госбезопасности, испытал на себе участь сына
«врага народа», а в 1957 году сам попал в мордовские лагеря за статью о
«венгерских событиях», опубликованную за границей; с таким полновесным
политическим «бэкграундом» в 1971 году Никита Кривошеин репатриировался в
родную Францию.
К марту 1953 года Никита уже все хорошо понимал и про
Советскую страну, и про ее вождя. Ему странно было наблюдать, как после
объявления о смерти Сталина «население рыдало». Далее следует объяснение:
«…эти затравленные люди были слепым террором — заворожены! И сила его была в
слепоте. Они оплакивали палача, убийцу их отцов, матерей и детей». Никита не
поверил и краткосрочной хрущевской оттепели. Он пишет, что секретный доклад
Хрущева о культе личности Сталина на ХХ съезде компартии «был скоро напечатан
во французской и американской печати, но Советы его объявили фальшивкой»…
«никто его в оригинале в СССР не видел, он нигде не был опубликован», доклад
читали в отдельных учреждениях, на закрытых партсобраниях…
Скажу два слова от себя. Когда, уже оказавшись в Америке, я
прочитала наконец в Интернете доклад Хрущева, то поразилась нескольким вещам.
Во-первых, в нем зияли лакуны, некоторые места были так густо замазаны, что
определить, что под ними, можно было только с помощью радиологии. Сегодня уже
этого нет, но и найти, какие места были замазаны, не представляется возможным.
Во-вторых, я увидела, что Хрущев в докладе говорит о сталинских репрессиях в
отношении партии и ее членов. Но репрессии, и шире — сталинщина, катком
прошлись по всему народу, никого не пощадили. Удивительно, что до сих
пор громко и ясно, во весь голос, не сказано, чем была сталинщина для страны.
Нет у меня сомнения, что настанет день, когда это произойдет.
Последний материал, о котором я хочу рассказать, — об отце
Александре Мене. Каждый наш Альманах включает материал об этом светлом
человеке, православном священнике, убитом саперной лопаткой 9 сентября 1990
года. Вот уже семнадцать лет прошло со дня злодейского убийства, а убийца не
найден и следствие зашло в тупик. Так и называется материал доктора
исторических наук Сергея Бычкова — «К расследованию убийства Александра Меня:
следствие в тупике». Позволю себе небольшое отступление. В 1992 году, уезжая из
России в Италию (муж получил грант в итальянском университете), я взяла с собой
вырезанную из газеты статью неизвестного мне автора Сергея Бычкова, в ней
говорилось об убийстве Меня. Всего один раз я видела отца Александра, но такова
была сила его воздействия, что забыть его оказалось невозможно.
Позднее я списалась с Сергеем Бычковым, учеником и другом
Александра Меня. Он стал автором журнала, членом его редколлегии, и к каждому
сентябрю, к скорбной дате убийства отца Александра, присылает нам материалы о
ходе расследования. Вместе с Сергеем Бычковым я верю, что правда об этом
злодействе когда-нибудь откроется.
В конце своего обзора повторю то, что говорю на всех
презентациях наших альманахов: «Пока существуют ненапечатанные материалы о
войне, сталинщине, политических репрессиях, мы будем их публиковать». Людей,
лишенных исторической памяти, Чингиз Айтматов когда-то назвал “манкуртами”.
Несколько поколений советских людей, включая и мое, были такими манкуртами по
части истории, в ней существовали лакуны, задним числом она постоянно
подправлялась, ретушировалась и приноравливалась к взглядам правящих кругов.
Очень бы хотелось, чтобы наши дети и внуки, у которых неизмеримо больше
источников информации, чем было у нас, выросли людьми, знающими историю своей
страны.