Алексей Мельников. Введение в мифологию
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2017
Алексей
Мельников.
Введение в мифологию. — Уфа: Акзубат, 2016.
Книгу
екатеринбургского журналиста Алексея Мельникова я взял в руки, надо сказать, с
некоторым предубеждением, — уже зная о неприятии родственниками Бориса Рыжего
предшествующих книге публикаций, о публичной пощечине, данной журналисту
сестрой поэта Ольгой, о личной обиде Мельникова — отказе в публикации его
стихов в «Урале», когда там работал Рыжий… Тем не менее постарался
отстраниться от слухов и основываться только на материале книги.
И оказалось, что полностью отстраниться невозможно. Ибо слухи
берутся автором за исходную основу, вываливаются на читателя скопом. Вот начало
книги, где автор пытается восстановить, по его признанию, хронологию, которая
носит «скорее предварительный, нежели окончательный характер». «…Не имея на
руках нужные журналы, я не стал включать сюда многие сведения из устных
источников. Например, я не говорю о публикации стихов Б. Рыжего в № 13 (именно
13, а не 12) журнала «Урал» за 2000 год. Мне уже 15 лет (2001–2016) говорят об
этом номере. Но я до сих пор не видел его своими глазами…» Удивляет расстановка
приоритетов: акцент на полученной от других информации вместо естественного
поиска нужного издания в архивах, редакциях, иных компетентных источниках. Но
оказывается, что такая оговорка — не проявление случайной журналистской лени, а
сознательный принцип, при котором опора на «сказанное» и «услышанное» затмевает
библиографическую достоверность.
Попытка же установить эту «достоверность» при обращении с
поэтическим материалом в книге Мельникова наивна до комизма. (При этом, увы,
внимание к поэзии — совсем не преобладает над информацией, собранной «о поэте»
с миру по нитке. Но интерпретационный подход к текстам здесь не лучше, чем к
биографии). Говоря о «страсти Б. Рыжего к мифу, фантазии, мистификации», журналист
цитирует строки из стихов, пытаясь сверить их с жизненной первоосновой. Строки
«…идешь и забываешь, что ты / очкарик, физик, инженер…» приводят к выводу, что
«очкариком Б. Рыжий не был никогда, о чем говорят десятки фото в Интернете…».
Таким образом, идентификация переносится не только на
лирического субъекта (повода для которой в приведенных строках нет), но
и на автора (чего здесь нет и подавно: для понимания, что лирический герой не
тождествен автору, не нужно быть литературоведом. О том, что слово в поэзии
часто не совпадает со своим словарным значением, и видимые самоаттестации
могут вести за собой более сложную ассоциативную связь, тем более говорить не
будем как о разумеющемся. Но, видимо, не для всех). В ложных перенесениях
биографической идентичности на поэтическую реальность можно дойти и до
абсурдно-бухгалтерских подсчетов: так, комментируя строки «Каждый год наступает
зима. / Двадцать раз я ее белизною / был окутан. А
этой зимою / я схожу потихоньку с ума», Мельников пишет, что «ранее 1996 года
он уже “белизною был окутан” не 20 раз — а 22 раза
(зима 1974–1995 включительно)». Такой подход к поэтическому тексту — более чем
странный: каждый произвольно выхваченный фрагмент из стихотворения
сопровождается «выдачей» биографических реалий, как на допросе. То, что поэт
сколь угодно может отстраняться от окружающей реальности, и отдаление от нее —
вообще в природе поэзии (а слишком строгое соответствие, как известно, —
признак графомании), журналистом не принимается во внимание. «Протокольная» же
сверка с реальностью нехудожественной, давшей поэтическому произведению импульс
для зарождения, — вообще не лучший метод: при подобном «расследовании»
девяносто процентов стихов Лермонтова или Мандельштама оказались бы «враньем»
или «мифологией» (как ни странно, эти понятия синонимизируются
Мельниковым), а особенно если с литстудийной
бесхитростностью принимать любой разговор от первого лица за высказывание
автора «о себе».
Следом и вовсе странность: «Мифология, выстроенная Б. Рыжим
при жизни, мешает создать его документальную биографию. Именно так случилось с
книгой «В кварталах дальних и печальных» (М.: Искусство XXI век, 2012). На
563-й странице читаем: «1980. Боря поступает в первый класс». Если Б. Рыжий
родился 8 сентября 1974 года, то 1 сентября 1980 года — ему всего 5 полных
лет!» При чем тут «мифология»?.. Ошибка или опечатка,
не единственная в указанном томе (cм. об этом
рецензию Андрея Немзера на «В кварталах…» в «Мире новостей» от 24.04.12). В
доказательство «склонности Рыжего к мистификации», заботливо оформленное
словами вдовы поэта, Ирины Князевой, о «фантазировании», смешиваются божий дар
и яичница. «Уже 15 лет (2001–2016) в Интернете плодятся мифы о Борисе Рыжем.
Например, один уважаемый автор заявил, что Б. Рыжий ушел из жизни в 25 лет». В начале,
если помним, говорилось о мифах Рыжего, а не вокруг него. Соответствующий
параграф не сопровожден никаким выводом, что усиливает алогичность
аргументации: если цель книги — развеять слухи и мифы, то действенна ли новая
гора слухов, которую демонстрируют представленные в книге интервью?.. Если все
же это «скорее художественное произведение, нежели документальное
повествование. <…> скорее «Капитанская дочка, нежели история Пугачева»,
как заявляет сам Мельников, то попытки «расследования» и вовсе неуместны. Но,
похоже, задача книги и самому автору не вполне ясна.
Зато наглядно желание состряпать продукт не мудрствуя лукаво.
Ситуация с интервью, составляющими основную часть книги, печальна, и, честно
говоря, от досадного непонимания, к чему здесь эта гора необработанных фактов,
быстро устаешь. Первое же интервью — О. Р. (очевидно, сестры поэта, Ольги
Рыжей; респонденты выступают под конспиративными инициалами, о расшифровке
которых приходится догадываться самостоятельно) демонстрирует интересный
материал о детстве Рыжего: его отношениях с одноклассниками, учителями,
проявлениях характера. Но задача журналиста — не только собрать сведения, но и
произвести своеобразную синекдоху: выделить наиболее характерное на основании
общего, — либо сопроводить беседу послесловием, помогающим читателю разобраться
в материале. Здесь журналистская работа сводится к нулю. В этом чувствуется
контраст с книгой Юрия Казарина «Поэт Борис Рыжий» и отрывками из нее,
вошедшими в «Оправдание жизни», также основанными на биографическом материале,
но сопровождаемыми внимательными наблюдениями исследователя, выбором тех
фактов, которые представляют портрет поэта и человека во всей исходной
противоречивости и анализирующей точности. Как противоположность — интервью
Рыжей представлено во всей исходной необработанности: «По-моему,
Боря был самым лучшим на свете. Очень внимательный, очень любящий, очень
заботливый. Боря все-все-все понимал с полуслова. Когда Бори не стало — мы все
были в шоке…». Заканчивается же этот спонтанный монолог возгласом: «Боря мне
жить до сих пор помогает!». Свидетельство этой «помощи» — вполне бытовая
история: деньги, полученные от бизнес-леди родственниками Рыжего для оплаты
долга купленной у нее же квартиры, в «Дни Памяти Бори» (подробности, от которых
можно было если не избавиться, то не делать их завершением интервью и,
следовательно, семантически акцентированным финалом). Таким образом, перед нами
— журналистское неумение или нежелание сделать по согласованию с
интервьюируемым из сырого материала действительно значимый текст.
Недоумение вызывает и композиционное строение книги.
Формально сборник интервью разделен на отрезки жизни поэта, каждый из которых
начинается с года знакомства с Рыжим соответствующего собеседника и
заканчивается годом его смерти (1974–2001, 1984–2001 и т.д.). Композиционный
отрезок включает одно интервью, посвященное определенному периоду жизни поэта,
но представлен единственной точкой зрения (которой к тому же не знаешь, как
доверять). Такое строение исключает всякую возможность объективности: «спасти»
книгу мог бы принцип соположения разных точек зрения вокруг определенного
хронологического периода, дающий читателю возможность сопоставить разные
взгляды. Но интервью, композиционно неоформленное, завершается случайной
деталью («А мы всей семьей читаем стихи Рыжего! И я, и взрослые дочери. Когда
на Вторчик мы переехали — хотели найти его
знакомых…». — С.Л.) — и совершается перескок к следующему. Каждое
интервью предваряется стихотворением Рыжего, иллюстрирующим, по мнению автора
книги, его период жизни, — и это лучшее, что есть в книге.
Вопросы же, которыми перебиваются реплики, словно пытаются
выжать из собеседника все детали («Итак, Боря был на вашей свадьбе?..», «Борина
свадьба — чем запомнилась?..»), необязательные для понимания человека и поэта,
без явного cтремления поймать говорящего на
«жареном», но с выпытыванием подробностей, иногда приобретающих характер
расследования. Если собеседник упоминает, что Боря «дымил в этом “москвиче” не
меньше, чем в папиной “волге”», то Мельников тут же спросит: «
“Астра”, “Беломорканал”, “Прима”?», как будто это проливает нетленный
свет на подробности личной жизни героя. Собеседника, между тем, уводит в дебри,
весьма далекие даже и от жизни Рыжего. Сам тон ответов порой выглядит
откровенным до вульгарности, как это свойственно кухонной беседе: «Однажды я
эту девочку поймал со шпаргалкой. Во время сочинения, которое писали в классе.
Она заявила мне: «Засунь себе эту бумажку в штаны». <…> Ничего не
помогло. “Двойку” не исправили. Аттестат девочка не получила. Дружба дружбой, а
табачок врозь…», после чего Мельников «сворачивает» на столбовую дорогу: «Боря
не был таким?». Апогей вульгарности — монолог «С. Е.», состоящий из реплик
подобного рода: «Вообще-то, подраться в пьяном виде — это было для Бори как с
добрым утром…», «Даже если бы он был по самую жопу деревянным — все равно
поступил бы…», и заканчивающийся сакраментальным: «Переносить кодировку от
алкоголя — это не так уж тяжело, я по себе знаю! Вот перед ней — дико хочется
выпить. Но если ты принял решение — все, на душе спокойно. А раньше я бухал —
каждую пятницу стабильно…» В свою очередь, то, что могло бы быть интересным
материалом для культурного разговора, — например, упоминание Ириной Князевой об
одиннадцати цитатах, нанесенных Рыжим на кирпичную стену балкона (выдержанный в
единой ритмике центон, в котором только две строфы
принадлежат Рыжему), Мельниковым игнорируется. Сам этот ритмический центон — феномен игровой постановки себя в ряд классических
поэтов Рыжим — поэтом, ориентированным на смешение различных традиций и
перевоплощение интертекстуальных рядов, — заслуживает
внимательного изучения. Но собирателю слухов не до таких тонкостей. Само собой,
ведь речь в интервью этой книги идет о поэте как о равном из «детей ничтожных
мира»; единственное же, что, собственно, и нарушает равенство поэта по
отношению к остальным смертным, — поэзия — находится вне концепции книги, а
значит, заслуживает разговора в контексте расследования, но не исследования.
Расследование это — вполне распространенная «проверка» на соответствие
жизненным реалиям автора, которые обыватель традиционно ищет в художественном
тексте, оценивая его состоятельность только по этим законам.
Недобросовестна и сверка цитат: скажем, в интервью «А.В. и
И.Т.» сказано, что книга «Караоке» вышла в год гибели Дениса Новикова. Здесь
сразу два искажения: в 1999-м вышла книга «Самопал», последнее прижизненное
издание Новикова (вплоть до его гибели в 2004-м), а «Караоке», — в 1997-м. Там же
переврана цитата — вместо «реет в небе последняя летчица» — «усталая
летчица» (эпитет слишком очевидный, а потому невозможный у Новикова)…
Илья Кукулин в одном из интервью назван Кухулином. И
это только то, что удалось выловить при беглом чтении. В некоторых случаях
сталкиваешься с мыслью: а ведь интересная книга могла бы получиться, если
сопоставить факты, заняться их концептуальным осмыслением… Вместо этого тонешь
в море сплетен: зашифрованные инициалами голоса сливаются в единый полилог,
взволнованно вываливающий на человека поток беспорядочной, взволнованной информации.
В некоторых случаях такой «конспиративный полилог» предстает потоком сознания:
«Насчет А.В. — писатель, а пишет с ошибками» — вы Д.Б., доцента филологии, в
оригинале не читали? КАРОВА пишет вместо корова, чес-слово. Или В.Ш., который
шпарит без запятых вообще. Не в курсе, куда их ставить. Так что это семечки.
Притом что А.В. лингвист, они с И.Б. вместе на ин.язе учились, и И.Б. жутко перекашивало от
английского у А.В. Он во всем дилетант, любитель, хотя много знает и память
феноменальная. Но тут не до грамотности, псих разобрал…».
Не до грамотности, не до фактологии, не до поэзии… «Введение
в мифологию» — сборник «мифов, а не фактов» — каждой строкой заявляет о
внимании к жизненному сору в ущерб тому, что и должно концентрировать на себе
наше внимание по отношению к поэту, — его творчеству. Об этом исчерпывающе
сказал в финале своего интервью ближайший друг Рыжего поэт Олег Дозморов: «Есть
низкие истины, которые мы принимаем за правду. Пил, дебоширил, не выносил мусор
у родителей, творил миф. И есть настоящая истина, которая засыпана этими
сведениями: <…> к нам приходил большой поэт с человеческой трагедией.
<…> Не я придумал, к тому же, об этом как раз все стихи Бориса, о
высоком, а не о низком, которого в них много, но которое он преображает силами
музыки. <…> Я не брезгую и не боюсь правды о Борисе, тем более что я ее
знаю. Но как раз то, что я ее знаю, и накладывает на меня ответственность.
Знать, каким был Борис, — не значит знать, как он ел, спал, как его кормили и
т.д. Это вообще не из области информации. Это из области музыки…». Очередное же
«введение в мифологию» — вместо попытки «введения в достоверность», необходимой
на фоне и без того расплодившихся слухов, — проявило слепоту к этим словам и
оказалось не столь вредным, сколь излишним по отношению ко всему, что уже
написано о поэте.
При этом надо признать, что книга явилась закономерным
следствием того, что происходило с репутацией Рыжего в последние годы.
Репутацией, выходящей далеко за грань привычного социального бытия поэта с его
выступлениями, публикациями и абсолютным отсутствием стороннего интереса к
внешней биографической канве. В 2010-м вышел спектакль в Театре Петра Фоменко,
также художественно осмысляющий, если не мифологизирующий, сущность поэта.
Поэта представляют то в ключе богоборчества и религиозной метафизики (см.
недавнюю публикацию в «Новом мире»: Александр Белый, «О Лермонтове, но больше о
Борисе Рыжем», 2017, № 1), то в аспекте маргинализации, оправдываемой
поэтическим темпераментом: «Отчаянная задиристость поэта, его неожиданные для
всех легкие и стремительные, “кавалерийские” наскоки на огромных мужиков — это,
скорее всего, следствие внутреннего психологического и эмоционального
напряжения в сочетании с невероятно сложным и трудным (невыносимым) состоянием,
когда тебе не пишется» (Ю. Казарин). В «толстых» журналах публикуются письма,
воспоминания, на телеэкране появляются фильмы и передачи, в том числе снятые
зарубежными коллегами. Рыжий — единственный из своего поколения — удостоен
небывалого: выхода книги в серии «ЖЗЛ», а в Челябинске, на доме, где родился
поэт, установлена мемориальная доска. Сам Рыжий много сделал для выхода за
границы привычной поэтической биографии: и заявлениями в стихах («…Мы все лежим
на площади Свердловска, / Где памятник поставят только мне»), и
неоднозначностью бытового поведения (тот же Дозморов вспоминает: «Это
лирический герой Бориса — “гуляка праздный”, шатающийся по скверам, паркам,
общежитиям. А “реальный” Борис был домоседом. Большую часть времени он читал и
писал». В то же время — драки и похождения, игра в гусарство,
сознательные мистификации, побуждающие «докопаться» до самой сути его облика…).
Заявление Кирилла Анкудинова из статьи 2006 года «Конец музыки» («Интересно,
что “миф Бориса Рыжего” — притом что он, в общем,
состоялся — не распространился далее “профессиональных литературных кругов”»)
можно уже не рассматривать столь уверенно. И книга непрофессионала в жанре
«желтой прессы» — любопытствующая, вынюхивающая, кричащая о своей
недостоверности, — нерадостный, но закономерный итог широкого признания.
Непонятен лишь ее целевой адресат: привычный ли «глотатель клевет», питающийся
жареными фактами? Попытки принизить социальный статус поэта до эстрадной звезды
обречены на неуспех. За репутацию стихов Рыжего можно не беспокоиться: они
изучены и остались в сознании как любителей, так и профессионалов. А что до
человеческой составляющей… Здесь остается актуальной формула Пушкина: если
великий человек даже и в бытовых ситуациях бывает «мал и мерзок», то «не так,
как вы». Иначе.