Подготовка публикации Виктора Есипова и Андрея Кулика. Предисловие и примечания Виктора Есипова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2017
О
публикаторах
| Виктор Есипов родился в
Москве (1939). Окончил Калининградский технический институт (1961), до
2004 года работал в Москве на различных инженерных должностях. Свой
литературный путь начал в 1974 году с публикации стихов в журнале «Юность»,
затем печатался как поэт в других московских изданиях. Автор трех книг
стихотворений. С 1989 года начал выступать как литературовед. Автор книг:
«Царственное слово» (1998), «Пушкин в зеркале мифов» (2006), «Божественный
глагол» (2010), «От Баркова до Мандельштама» (2016), «Четыре жизни Василия
Аксенова» (2016), а также книги воспоминаний «Об утраченном времени» (2012).
Составитель и комментатор книг Василия Аксенова, в том числе: «Василий Аксенов
— одинокий бегун на длинные дистанции» (2012), «Одно сплошное Карузо» (2014), «Ловите голубиную почту. Письма» (2015). С
1995 года член СП Москвы. С 2006 года — старший научный сотрудник ИМЛИ РАН.
Живет в Москве.
Андрей Кулик родился (1966) и
вырос в городе Коркино Челябинской области, учился (журфак университета) в
Свердловске, живет и работает в Екатеринбурге. Служил в ежедневных газетах
«Горняцкая правда», «Уральский рабочий», еженедельниках «Телемир» и «ТелеШоу», на коркинском городском
радио. Публиковался в журналах «Казань», «Прочтение», «Уральский ревизор»,
«Линии жизни», «Вторая половина», «Город 343», «Лидеры образования», «Банзай»,
в газете «Челябинский рабочий». Сотрудничал с Радио Свобода (1993–1994) и
Русской службой Би-Би-Си (2005–2006). Ведет еженедельные рубрики о кино на
телевизионном «Четвертом канале», радио «Город FM», «Серебряный дождь»
(Екатеринбург). При екатеринбургском Доме музыки вел клуб любителей
музыкального кино (2008–2013). Автор книг «Хрущев в Голливуде» (с Алексеем
Зайцевым, 2010) и «Бабуля» (2011), вышедших в издательстве Franc-Tireur
(США).
В этом году Василию Аксенову, признанному лидеру поколения
шестидесятников, исполнилось бы 85, но прошло уже семь лет, как его нет с нами.
Несмотря на это обнаруживаются все новые тексты, принадлежащие его перу, а
также записи его выступлений в радиоэфире.
В эмиграции писатель с 1980 по 1991 год часто выступал на радио
«Свобода». Впоследствии, в 2004 году, уже на родине, он издал книгу с ироничным
названием «Десятилетие клеветы. Радиодневник
писателя».
Но предлагаемые вниманию читателей тексты в упомянутую книгу не вошли,
потому что все они прозвучали в авторском исполнении не на «Свободе», а на
«Голосе Америки» — с этой радиостанцией писатель тоже сотрудничал в годы
вынужденной эмиграции, здесь он вел передачу «Смена столиц».
Все четыре предлагаемых вниманию читателей радиовыступления относятся к
1989 году, ко времени так называемой горбачевской перестройки, к которой
Аксенов относился со сдержанным оптимизмом. Выступления писателя на «Голосе
Америки» прямо из эфира записывал на магнитофон екатеринбургский поклонник
творчества Василия Аксенова, ныне известный уральский журналист Андрей Кулик, а
затем им же записи были расшифрованы для печати.
Первое эссе, «Летящий от России ветер», — рассказ о посещении писателем
Швеции, сопровождаемый экскурсами в историю российско-шведских отношений. Но,
вспоминая историю, Аксенов, глядя на стокгольмскую панораму, не забывает и день
текущий:
«Медленный северный закат соединяет Стокгольм со всей Прибалтикой. Небо
Хельсинки, Таллина и Риги распространяется к западу до Копенгагена и Орхуса. В
центре Стокгольма швартуются большие паромы и круизные лайнеры. Почему бы в
наши времена не восстановить средневековый Ганзейский союз и не включить в него
Питер и Новгород? Неплохое было бы подспорье для перестройки!» — замечает
автор.
Второй текст, «Встреча с московскими артистами», — это и воспоминание о
давних друзьях, и увлекательное описание ночного автомобильного путешествия по
абсолютно безлюдному пространству Балтимора и его окрестностей, которое
временами напоминает завязку детективного сюжета:
«Я углубился в жилые кварталы, как оказалось, даже не Балтимора, а Балтиморского уезда, то есть в неразбериху темных улиц с
бесконечными маленькими домиками. По-прежнему нигде не было ни души. Несколько
раз появлялись большие плоские строения с освещенными окнами, с обширными
паркингами, заполненными автомобилями. Всякий раз думая, что это как раз
искомое, я подъезжал и находил там закрытые двери и полное отсутствие
передвигающихся на ногах живых существ».
К счастью, путешествие, составляющее основу этого воспоминания, венчает
счастливый финал.
Третье радиовыступление было посвящено агрессивности исламского
фундаментализма, — оно прозвучало в защиту британского писателя Салмана Рушди. За роман «Сатанинские стихи» (1988), в котором
прототипом одного из персонажей явился мусульманский пророк Мухаммед, Салман Рушди был заочно приговорен тогдашним главой Ирана аятоллой
Хомейни к смертной казни. При рассмотрении этой коллизии Аксенов проводит ряд
политических и культурных параллелей, не потерявших, к сожалению, своей
актуальности для сегодняшней России.
В четвертом эссе Аксенов совершает экскурс в историю выборного процесса
в России и в Советском Союзе и завершает его весьма оптимистическим выводом, свидетельствующим
о том, какие радужные надежды возлагал писатель на будущее развитие России:
«Все это, слава Богу, уже почти позади (система выборов в Советском
Союзе. — В.Е.), и хотя выборы по нынешней запутанной
системе все еще напоминают выбор между кудрявым и прихрамывающим, все-таки это
уже шаг к подлинным выборам».
Таков диапазон размышлений Василия Аксенова о стране и мире в то время,
отстоящее от сегодняшнего дня чуть более чем на четверть века.
ЛЕТЯЩИЙ ОТ РОССИИ ВЕТЕР1
Старый Стокгольм. В России Петра его называли Стекольна. Не исключено, что, кроме прямого созвучия, роль в русификации городского имени играли и окна — большие стеклянные плоскости на фасадах дворцов и коммерческих зданий, отражающиеся в водах каналов. Русских в те времена очень увлекало стекло, широко распространенное в Европе, но в России еще считавшееся редкостью.
При Петре в Стекольный было послано немало дворянских и купецких сынов — на учебу. Двое из них дефектнули, то есть стали невозвращенцами, и написали дневник, в котором объясняли причину отказа от Родины. Есть там ссылка и на стекло: вот, мол, окна — широкие, чистые, все скрозь них видать. Тоже, в общем, современное желание — «все скрозь видать», не правда ли?
Рядом с гармоничной готикой старого русского города поражает размерами и прямоугольными линиями королевский дворец — противоестественная смесь французских и прусских влияний. Офицеры с саблями и в бронзовых шлемах с шишаком производят смену караулов гвардейцев, облаченных в униформу сродни той, что носила американская военная полиция времен Нюрнбергского процесса, — белые каски, белые гетры и портупеи. Гвардейцы стоят не шелохнувшись, держа на груди мощные полуавтоматы. Иной раз можно видеть, как группка подвыпивших подростков подходит к ним вплотную и начинает задирать. Гвардейцы невозмутимы.
Вооруженные силы этой страны — постоянный объект насмешек со стороны интеллигенции. Один поэт рассказывал, как он проходил службу во время Карибского кризиса. Как и во Франции, все молодые люди тут обязаны отслужить, но еще меньше, чем во Франции, — не девять месяцев, а полгода. Когда разразился кризис, кадровые военные пришли в радостное возбуждение: ну вот, наконец-то настоящее дело приближается, повоюем! Поэт возмутился, стал шумно протестовать. В результате его до срока выбросили из армии.
Медленный северный закат соединяет Стокгольм со всей Прибалтикой. Небо Хельсинки, Таллина и Риги распространяется к западу до Копенгагена и Орхуса. В центре Стокгольма швартуются большие паромы и круизные лайнеры. Почему бы в наши времена не восстановить средневековый Ганзейский союз и не включить в него Питер и Новгород? Неплохое было бы подспорье для перестройки!
Я сижу на набережной в китайском ресторане и ем жареную лапшу с креветками. Рядом шумно заседает большая компания молодых актеров. Вдруг все они с аплодисментами поворачиваются к входу. К ним — очевидно, после довольно продолжительного отсутствия — присоединяются члены труппы. Он — высокий нордический красавец с прямыми волосами, она — такая же высокая и стройная эфиопка, черная, как невиданные здесь южные ночи. В руках у нее только что появившийся на свет Божий (может быть, просто вчера прибывший) бэби. В Швеции мужья рожают вместе с женами, то есть присутствуют от начала и до конца при рождении ребенка. У моего гостеприимного хозяина Питера Кормэна жена на последнем месяце. «Мы можем начать рожать каждую минуту!» — говорит он.
В Стокгольме я сразу погружаюсь в международную писательскую жизнь, от которой в последнее время из-за университетских дел отошел довольно далеко. В первый же день — обед Пен-клуба в честь японской делегации. Вокруг дюжины две писателей, дамы в приличных платьях, мужчины в костюмах, а я как был в кожаночке, так и хожу, поскольку багаж все еще где-то странствует. Пришлось объяснять всем присутствующим: пожалуйста, не думайте, господа, что у меня нет костюменции — есть что-то в этом роде, только вот багаж не доставили. Один японский писатель, пожимая мне руку, сказал:
— У вас фамилия такая же, как у одного романиста, Василия Аксенова.
— Да это я и есть,— обрадовался, я, — только вот багаж у меня пропал, и потому — без костюмчика.
На следующий день багаж пришел, и я уже с большим достоинством направился на встречу с турецкими писателями, один из которых, человек в прекрасном белом костюме, господин Узлу, оказался таким же, как я, высланным и разжалованным из турецкого гражданства. Я им сказал, что знавал еще Назыма Хикмета, что произвело на них более-менее приятное впечатление. А другой писатель, турецкий парижанин, он же шведский крымчанин, чудесный старый энтузиаст Лусфи, сказал, что встречал Хикмета в Париже в составе советской делегации: «Я сфотографировал его и на следующий день подарил ему карточку. Хикмет осторожно оглянулся по сторонам и быстро спрятал карточку в карман».
Еще через день по приглашению директора Андреаса Риберга я отправился познакомиться с библиотекой Нобелевского комитета. На всех современных писателей, милостивые государи, там собираются досье для того, чтобы не попасть впросак, если тот или другой вдруг окажется лауреатом. В том же здании, как оказалось, находится и зал, где происходит вручение наград. Андреас реостатом даже включил люстры. Я представил себе Бродского, шествующего во фраке по этому залу, и постарался сохранить серьезное выражение лица. Кажется, удалось.
Раз уж зашла речь о классике, пусть и сомнительного калибра, перенесемся через неширокую бухту в национальный Музей искусств. Там ожидались Рембрандт, Кранах и несколько залов бесценных русских икон, и там все это было, но наибольшее впечатление на меня произвели те, кто по невежеству не ожидался, — шведские портретисты XVIII века. Свежести красок на этих двухсотпятидесятилетних работах, свежести и милости изображенных лиц, тончайшей выработке всех деталей одежды, и прежде всего бархатных камзолов, можно было изумиться. Какой бархат производили тогда, господа, нынче уж не производят такого бархата! И как его умели изображать маслом на холстах, нынче уж так не умеют!
В одном из залов национального искусства я остановился у длинного, во всю высоту стены, портрета молодого человека в полный рост. Он был тоже облачен во французский бархат, но на бедре у него висела длиннейшая шпага. Узкоплечий и длиннорукий, он, должно быть, обладал сокрушающим ударом. В лице у него тоже было что-то от шпаги — металлический свет в глазах. Это был последний скандинавский викинг, король-авантюрист, столь сильно насоливший тогдашним российским перестройщикам, — Его Величество Карл Двенадцатый.
Потоптавшись перед портретом Карла Двенадцатого в национальной галерее, я не мог, конечно, не вспомнить как пушкинской, так и реальной, то есть украинской, Полтавы, тем более что в этом году веду семинар «Гоголиана», посвященный полтавскому гражданину Николаю Васильевичу Гоголю-Яновскому.
Согласно книге Игоря Золотусского, в гоголевские времена в Полтаве очень живо еще сохранялась память о побоище, в котором сии птенцы гнезда Петрова расклевали шведского орла. В наши времена память о тех радостных боях стала — увы! — слабеть. Еще в застойный период шведская журналистка отправилась как-то в Полтаву с целью найти там какие-нибудь следы судьбоносной для северной страны южной битвы — не нашла ничего. «Какая там еще битва? — говорили полтавчане. — У нас вон мяса нет который год». Помня гоголевское описание Сорочинской ярмарки, усомнившаяся шведка зашла в мясной отдел главного гастронома. Там кое-что все-таки было, а именно — копыта, большой завал почерневших от разных причин копыт. «Может быть, это как раз и были последние следы Полтавской битвы?» — предположил кто-то из коварных молодых литераторов застойного периода.
На четвертый день пребывания в трехкоронном королевстве я отправился на остров Готланд. Остров этот давно уж меня интриговал. В семидесятых несколько летних сезонов подряд я провел на Куршской косе, в Ниде. Часто, сидя на дюнах и глядя на полыхающее под солнцем море, мы говорили друг другу одно и то же: «Вот, отсюда по прямой, на север, через каких-нибудь сто километров, будет остров Готланд. Он принадлежит не нам, а Швеции». Все прекрасно уже знали это, но никто не возражал против повторения: вот, подумайте, мол, какая досада — какой-то остров в ста километрах, а принадлежит не нам, вот ведь как получается!
Словом, за все годы после выдворения я не приближался еще так основательно к границам одной шестой части земной суши. Идея поехать на Готланд этим летом принадлежала, собственно, не мне, а моему коллеге по университету, профессору социологии Тому Бернсу, который проводит там летнее время со своей шведской женой и полушведской дочерью. Он-то и сагитировал меня, жену Майю и нашего щенка Ушика сбежать на несколько недель из вашингтонской парилки на Готланд. Вдруг вся идея оказалась под угрозой. Оказалось, что Швеция при всей ее демократии, либеральной по отношению к эмиграции и политике, свирепо ограничивает въезд собак. Каждый иностранный четвероногий друг обязан здесь пройти четырехмесячный карантин. Даже кинозвезду Лайзу Минелли завернули назад с ее собачонкой, что вызвало брожение умов среди собаководов по обеим сторонам Атлантики. Пришлось проявить умеренный эгоизм — оставить основную часть семьи (то есть жену и Ушика) в Париже и отправиться на Готланд одному.
И вот я на Готланде. Встретили меня старые московские друзья — Ингрид и Ханс Бьоркигрэн, который в отдаленные времена перевел на шведский мою «Затоваренную бочкотару». Мы не виделись шестнадцать лет, а потому первый вопрос был характерен для людей нашего возраста: «Ну что, еще можно узнать?». Так как мы уже узнали друг друга, вопрос можно было понимать как напрашивание на комплимент.
Оказалось, что остров Готланд — это излюбленное место отдыха шведского творческого народа (писателей, художников, музыкантов, киношников), своего рода огромный шведский Коктебель. Говорю «огромный», потому что меня удивили размеры и негустая заселенность этого до чрезвычайности плоского и зеленого, с отдельными только по краям вспученностями скальных пород, острова. То тут, то там торчит среди полей или мерцает сквозь хвою хутор — это обязательно приют какого-нибудь работника изящных искусств. Так можно ненароком натолкнуться и на режиссера Ингмара Бергмана, и на писателя Лундквиста, или на композитора Гунара Бухта. Лет двадцать назад художники стали покупать здесь по дешевке заброшенные хутора — теперь они, как и вся мировая недвижимость, за исключением тюрем Китайской Народной Республики, резко поднялись в цене.
Своеобразным культовым местом для творческой интеллигенции стал на Готланде мыс с прилегающей к нему равниной, где Андрей Тарковский снимал свою последнюю картину «Жертвоприношение». В первый же день мы поехали туда с Хансом и Ингрид. Ничего уже здесь не осталось, в этом заповедном месте, от съемок; дом, специально построенный для «Жертвоприношения», как и полагается жертвоприношению, сгорел дотла. Обширная желтая и почему-то напоминающая африканскую саванну (может быть, из-за разбросанных зонтикообразных можжевельников) равнина лежала перед нами. За ней начинался мыс, облюбованный морскими птицами. На прибрежном холме стояла единственная существенная вертикальность этого места — башня маяка. Семья, обитающая здесь, охотно рассказывает, как работал русский режиссер-беженец. Однажды (не помню, по какому делу) Андрей позвонил мне отсюда в Вашингтон. «Звоню с острова, — сказал он. — Нашел место, отвечающее моему внутреннему состоянию». Бродя вдоль отмелей, где слышались только крики птиц и подвывание летящего от России ветра, я вспоминал эти слова, и мне казалось, что я теперь лучше понимаю, почему он избрал именно это место, чтобы отыграть свой последний концерт.
Готланд известен своими древними, почти не посещаемыми, но тщательно поддерживаемыми церквями, в которых сейчас, под слоями краски, находят рунические письмена и первые из всех известных изображения викингов. Именно этот остров, очевидно, и был началом пути из варяг в греки.
Нынче почти ничто не напоминает времена древних викингов.
Подводные лодки неопределенной державы в последнее время перестали блуждать по окрестностям. Лишь иногда что-то мелькнет, но чаще всего это оказывается не подводная лодка, а всего лишь тень подводной лодки. «Таллин вскоре может стать Гонконгом Балтийского моря», — говорят островитяне.
ВСТРЕЧА С МОСКОВСКИМИ АРТИСТАМИ2
Сегодня я хочу вам рассказать об одном немного грустном, немного забавном, но в общем-то приятном событии нашей вашингтонской жизни.
Еще в мае в газете «Новое русское слово» было напечатано рекламное объявление о скором приезде в Америку группы артистов советского кино.
Такими объявлениями русскую публику в Америке трудно удивить. Недели не проходит без гастролей звезд Восточного блока самой крупной величины: то Алла Пугачева, а то и сама целительница Джуна! Однако вот это именно объявление заставило память несколько прокружиться в пространствах некогда любимых московских сезонов.
В списке артистов значились Зиновий Гердт, Михаил Козаков, Валентин Гафт, Александр Ширвиндт и Михаил Державин. Должен признаться, не замечательные роли этих замечательных исполнителей выплыли из памяти, а картинки быта, моменты московской, внутри Садового кольца, жизни, осветившиеся вдруг мгновения шестидесятых, когда эти артисты были молодыми напористыми авангардистами, и семидесятых, когда они стали главными мужчинами столицы, джентльменами и авторами острот. Словом, видения из тех времен, когда мы все были друзьями. Кто близкими друзьями, кто несколько отдаляющимися, кто совсем чуть-чуть, однако всегда, как в Америке говорят, людьми «одной толпы», или, по правилам московского жаргона тех времен, «одной шараги».
Вот Гердт идет, прихрамывая, закругляя свой маршрут вокруг Центрального телеграфа, салютуя тростью: «Не хотите ли, сэр, составить компанию?» И сразу начинает рассказывать нечто такое, от чего начинаешь тихо сползать по стене в беззвучном хохоте.
Вот Козаков бурно врывается в «Современник», где мы все сидим на лестнице: «Ребята, поздравьте, она сдалась, вчера сдалась!». И все начинают его поздравлять, и весь театр сбегается на шум: «Миша, это правда, она сдалась? Поздравляем! Поздравляем!».
Вот из шума капустника вздымается атлетическая фигура Гафта:
Планета, чуешь ли подкожный зуд?
Лауреаты по тебе ползут!3
Вот, продравшись через толпу ошалелых пьяниц и отшвырнув плечо наглого мздоимца-швейцара, прорываешься в ресторан ВТО, а там в полном спокойствии, будто в английском клубе, употребляют селянку «Зубрик» Ширвиндт и Державин.
Я всегда любил людей театра и кино больше, чем своих братьев-писателей. В них не было мегаломанической раздутости и склонности к легким запродажам, чаще всего оправдываемым необходимостью сберечь для страны свой собственный неповторимый талантик.
Словом, прочтя объявление в эмигрантской газете, я предвкусил встречу, массу необязательных воспоминаний, массу непредметной болтовни. Гастроли были запланированы на сентябрь в основных русских центрах Америки — Нью-Йорке, Чикаго, Бостоне, Филадельфии, Лос-Анджелесе и Сан-Франциско. Вашингтона в объявлении не было — столица считается малоперспективной, поскольку здесь не так уж много эмигрантов третьей волны, а для первых двух волн, не говоря уже о местном населении, эти славные имена пока что мало что означают. Имелся, однако, Балтимор, где тоже предполагался концерт, ну, а до Балтимора от дистрикта Колумбия4 — какой-нибудь час езды по фривэю5.
Итак, я собрался на концерт моих старых товарищей, однако с тех пор, как собрался, прошло, почитай, четыре месяца. Несколько перелетов с Восточного побережья на Западное и обратно, поездка в Европу… Словом, дата забылась, а объявление то ли не повторялось, то ли не попадалось на глаза.
Недавно, вернувшись после университетского дня с двумя семинарами, деловым ланчем и заседанием подкомитета по выборам в комитет, я узнал, что звонил Зяма Гердт. Что они в Балтиморе, что сегодня концерт, а после концерта сразу же их увозят в Нью-Йорк. Менеджер турне оставил по телефону то, что американцы называют directions6, то есть описание того, как следует добираться до какой-то школы, где будет концерт. Directions были также получены от одного из балтиморских приятелей. Проглотив что-то наспех, я снова плюхнулся за руль.
Катя в потоке машин под полной луной, я думал о том, что сегодняшнего моего километража, вероятно, хватило бы для пересечения какой-нибудь среднеевропейской страны — Австрии, скажем, или ФРГ в ее талии, не говоря уже о всех трех странах Бенилюкса.
В полученных по телефону directions все было рассказано детально за исключением одной детали — в какую сторону выхода № 18 Балтиморского окружного фривэя надо выходить, на запад или на восток. По многолетнему уже опыту я знал: ошибешься здесь — и окажешься в неведомых краях светящейся бесчисленными вывесками катящей во все стороны и почти безлюдной в этот час американской так называемой постиндустриальной среды обитания.
Так, разумеется, и получилось — я выехал в неправильную сторону. Сзади все время набегали машины, названия улиц ничего мне не говорили, водители, которым что-то кричал во время остановок у светофоров, пожимали плечами. Наконец я решил спросить дорогу на бензозаправке Ecson. Там за стеклом сидела молодая черная толстуха, которая на вопросы не отвечала. Потом появился худой черный старик в эксоновской униформе.
«Какая еще школа? — ворчливо переспросил он. — Все школы сейчас уже закрыты, зачем вам школа в этот час?»
«Но все-таки, не знаете ли вы, где эта чертова школа?» — еще раз спросил я.
«Как я могу знать, где эта школа, если я не знаю, зачем она вам?» — сказал он.
«Ну, там, понимаете ли, концерт сейчас идет, приехали артисты — Гердт, Козаков, Гафт…»
«Гафт?! — рявкнул в ответ эксоновец и махнул рукой на восток. — Езжай туда!»
Я углубился в жилые кварталы, как оказалось, даже не Балтимора, а Балтиморского уезда, то есть в неразбериху темных улиц с бесконечными маленькими домиками. По-прежнему нигде не было ни души. Несколько раз появлялись большие плоские строения с освещенными окнами, с обширными паркингами, заполненными автомобилями. Всякий раз думая, что это как раз искомое, я подъезжал и находил там закрытые двери и полное отсутствие передвигающихся на ногах живых существ.
Прошло часа полтора. Я уже стал звереть и собрался поворачивать обратно несолоно хлебавши, когда увидел очередной большой паркинг возле плоского строения с освещенными окнами. Несколько человек стояли у дверей и курили.
Оставив машину на паркинге, я пошел к ним спросить дорогу. «Да это, кажется, Вася Аксенов идет!» — услышал я голос Гердта. «Он самый!» — воскликнула его жена, как всегда очаровательная Таня. И вскоре я уже обнимался со всей командой.
В ЗАЩИТУ САЛМАНА РУШДИ7
<…> Гражданства можно лишить только человека, которому оно было дано не по праву рождения, а при адаптации. Брежнев, однако, совместно со своим секретарем Георгадзе направо и налево лишал гражданства неугодных писателей, в том числе вашего покорного слугу. Впрочем, может быть, этот недалекий партработник никогда и не слышал о такой штуке, как международное право. Однако и нынешние, просвещенные вожди перестройки не торопятся отменить эти варварские декреты…
И все-таки даже Брежнев (может, по природной незлобивости, а может быть, по какому-то подсознательному ощущению христианского стыда) не требовал голов наказанных писателей, и уж тем более не заявлял во всеуслышанье о своем неотъемлемом на это праве.
Любопытна будет еще одна, самая свежая, параллель, которая, к сожалению, имеет отношение к вашему покорному слуге. Я, пожалуй, являюсь единственным писателем, который и во времена гласности и перестройки стал мишенью довольно широкой, тиражированной в три с половиной миллиона, кампании всенародных разоблачений. Читатели журнала «Крокодил», возмущенные отрывком из моей книги «В поисках грустного бэби», который крокодильские разведчики выудили из журнала «Ридерз Дайджест» и крокодильские же офицеры-переводчики бездарно перевели обратно на русский, требовали и для меня определенных наказаний. Один, например, призывал президента Рейгана выбросить меня из Соединенных Штатов, чтобы жители Северодвинска могли судить предателя судом народа. Другой напомнил о красивом обычае привязывать нечестивцев к столбу и плевать им в лицо. Никто, однако, не потребовал немедленной казни, и тем более никто не предложил награды за ее осуществление. Все-таки другая фаза цивилизации, как-никак!
Один, правда, крокодилец с блаженным всхлипом вспомнил, как он во время войны таких, как я, душил голыми руками, но это, опять же, было только лишь сладкое воспоминание, а не деловое предложение.
Что же произошло все-таки с Салманом Рушди и можем ли мы ставить его случай в один ряд с прошлыми гонениями на писателей? Что же это все-таки за роман? Говорят, что до вердикта кошмарного Хомейни этот роман не очень-то бойко продавался в книжных магазинах свободного мира — читатели находили его несколько скучноватым. Когда разгорелся скандал, публика, естественно, немедленно пересмотрела свое мнение об этой книге и ринулась в лавки. Первый принт8 был раскуплен немедленно. Я и сам, как часть публики, осведомлялся в нескольких местах по соседству и везде получал ответ: «Только что распродан». Короче говоря, шантаж стал действовать даже лучше, чем при угонах самолетов. Милостивые государи, что происходит в мире? Оглянитесь вокруг! Почему же мы никак не можем сказать себе, что нам всем объявлена война? Почему же мы не защищаемся?
Вполне очевидно, что роман, даже и без вердикта зловещего имама, мог оскорбить чувства мусульман в той же мере или в большей, в какой чувства христиан были оскорблены фильмом «Последнее искушение Христа»9. Однако не был ли ислам оскорблен и запятнан призывом к убийству автора еще больше, чем самим романом? Естественно, возникают в памяти злодеяния инквизиции, мучившей людей и по меньшим поводам. Однако, говоря о Средневековье, следует вспомнить, что в XVI веке Франсуа Рабле до колик хохотал над официальными святынями Парижа, однако его никто не собирался за это казнить — наоборот, Париж смеялся вместе с автором. Главная беда, свалившаяся на Тегеран, — это полное уничтожение чувства юмора.
Что же люди думают обо всем этом в Соединенных Штатах и в других странах мира? Позвольте мне процитировать несколько писем, появившихся недавно в столичной газете «Вашингтон Пост».
Мистер Джей Мэдисон Дейвис из города Северо-Восток в штате Пенсильвания пишет: «Бесноватость до такой степени распространилась нынче в мире, что ее больше и нет смысла и замечать, однако когда глава государства впадает в это состояние и подстрекает к убийству человека, чья книга не соответствует его представлениям об исламе, необходимо все-таки, если мы еще ценим свободу, вопить о нашем возмущении. Салман Рушди был рожден с теми же правами на выражение самого себя, как любой из нас, и разрешить банде варваров, которые порочат имя своей собственной религии, терроризировать мистера Рушди и его издателя — значит игнорировать ценности, которые даже Советский Союз начал признавать как фундаментальные ценности современной цивилизации. Очевидно, еще недостаточно тех фактов, когда живодеры манипулируют нашей внешней политикой посредством похищений и убийств — теперь они будут диктовать нам, что читать и как думать. Что же мы, нравственные банкроты, чтобы разрешить им делать это?» Так высказывается американец, и этот подход в принципе отражает точку зрения большинства.
Здесь же приводится письмо господина Хасана Гелана, представителя молодых конституционалистов-монархистов Ирана, жителя города Вашингтона. Оппозиция этому роману началась еще пять месяцев назад, во многих арабских странах он был запрещен, однако Исламская Республика Иран по каким-то причинам хранила молчание. В настоящее время Хомейни и его приближенные, по мнению Гелана, просто-напросто искусно используют кампанию против Рушди. Их цель — отвлечь внимание от серьезных политических, экономических и социально-религиозных тупиков. Раньше у клерикального государства не было нужды предлагать взятку за убийство — нашлось бы немало бесплатных энтузиастов. «Теократы опять во имя достижения своих тактических выгод, — продолжает автор письма, — делают иранцев париями во всем мире, на которых вешают всех собак за преступления, совершенные их угнетателями».
Интересно, что конституционалист-монархист Гелан в своем письме ни разу не осуждает впрямую приговор Рушди. Главная цель его письма — показать, что не все иранцы такие варвары, как засевшие на верхах революционеры-муллы.
Другой мусульманин в своем письме в «Вашингтон Пост» вообще не осуждает никого, кроме Рушди. «Неправда! — восклицает Газала Афак из вирджинского города Рестон. — Неправда, что мусульмане недостаточно цивилизованны, чтобы понимать литературу и искусство! Но, как мы все знаем, существует ограничение свободы письма и публикации. Ни у кого нет права оскорблять чувства миллионов во имя литературы и воображения». Сказано крепко, в хорошем ждановском стиле.
Дискуссия о деле Рушди продолжается по всей стране. Один молодой ориенталист, проведший три года в Пакистане, пишет, что нам нужно прежде всего узнать больше об исламе и научиться его понимать. Писатели повсюду на Западе выражают возмущение кровожадным вердиктом Хомейни. Какое бы у тебя ни было отношение к злополучному роману и даже при отсутствии какого бы то ни было отношения, ты должен протестовать хотя бы из профессиональной солидарности. Председатель американского ПЭН-клуба Сьюзан Зонтаг сказала по телевидению: «Если мы будем молчать о таких случаях, мы вскоре все окажемся заложниками в руках террористов».
ВОСПОМИНАНИЯ О ВЫБОРАХ10
Не только советская, но и вообще российская история (если не вспомнить новгородское вече) не способствовала накоплению выборного опыта. Помню, когда я работал над романом «Любовь к электричеству», посвященном революции 1905 года, и вникал в доступные архивные документы, пришлось мне натолкнуться в одной газете на описание первых после царского манифеста выборов в многопартийную Государственную думу. Группа крестьян пришла на избирательный участок и спрашивает учетчиков: «А за кого нам голосовать, господа хорошие?». Учетчики терпеливо стали им объяснять, что в том-то все и дело, что именно сами они должны решить, за кого голосовать, без подсказки. Вот списки кандидатов, вот программы разных партий, которые они представляют: конституционалисты-демократы, трудовики, социал-революционеры, социал-демократы, а вы сами должны решать, кто вам больше по душе. «Э, нет! — сказали крестьяне. — Это уж вы, будьте любезны, скажите нам, за кого голосовать. Это ваше дело — нам говорить, раз вы здесь посожены».
С тех пор прошло восемьдесят четыре года, и нынешнее население России, конечно, существенно отличается от тех наивных неграмотных крестьян. И отличается оно не только образованностью, а также тем, что за плечами тех не было никакого опыта, а за плечами у этих — опыт огромного обмана. Кто, кроме совсем еще зеленых юношей, может так запросто избавиться от воспоминаний о медоточивых так называемых всенародных праздниках, как называла пресса безвыборные выборы кандидатов блока коммунистов и беспартийных. Обязательные ветераны, занимающие затемно очереди на избирательные участки, чтобы раньше всех и с наибольшим трепетом выполнить свой гражданский долг. Сонмы агитаторов, рыщущих по квартирам в поисках лежебок и непроспавшихся товарищей, чтобы раньше других участков выполнить свои положенные 99,99 процента. Проголосовавшие граждане, наконец-то, с подлинным энтузиазмом осаждающие праздничные буфеты, куда чего-то по этому случаю подбросили. Танцы в фойе — шерочка с машерочкой. Духовые оркестры с их космическими маршами… О, эта неизбывная бездна унижений!
В последний раз я принимал в этом позорище участие (подлинное участие, то есть не запятнанное сомнениями) еще в средней школе города Магадана, по соседству с колючей проволокой и сторожевыми вышками. Ничто не смущало юные сердца: выборы как выборы, такими и должны быть выборы — какими же еще? Потом уже всякий раз старался сачкануть: то просил ребят из общежития бросить за меня бюллетень, а то и самих агитаторов — ну, что, мол, вам трудно, что ли, галочку поставить?
В 1956 году вдруг вспыхнуло в ленинградской молодой компании: «Да что, они нас за имбецилов11, что ли, считают? Оставьте, говорят, одного кандидата и зачеркните остальных. А остальных-то и нет, в списке только один. Что это за дичь, что это за абсурд?!». С тех пор я перестал вообще являться на избирательные участки, что, впрочем, не означает, что мой голос не входил в славные 99,99 — агитаторы наверняка бросали в урны бюллетени за всех неявившихся.
Однажды, впрочем, я сопровождал одного приятеля, знаменитого актера, на избирательный участок в гостинице, где мы оба стояли. Взяв бюллетень, кинозвезда уединился в кабинке, самый вход в которую считался признаком дурного тона. Он долго там сидел в странной задумчивости, пока не услышал шипящий голос агитатора: «Что вы там так долго делаете?». «Думаю», — вздохнул в ответ актер и вышел наружу, где заявил, что ему попался неправильный бюллетень. «Судите сами, — сказал он учетчикам. — Здесь сказано: «Оставьте одного, зачеркните остальных». А в наличии только один! Как это понять-то?». Воцарилось замешательство — актер был известен всем присутствовавшим. Миловидная учетчица, покраснев, прошептала: «Зачем вы нас мучаете? Ведь мы думаем так же, как вы».
Однажды, уже в конце семидесятых, пришлось мне беседовать с одним высокопоставленным депутатом Верховного Совета — даже, кажется, членом Президиума.
— Ну, скажите, — сказал я ему, — почему бы вам не выставлять хотя бы по два кандидата от одной партии на каждое место? Все-таки будет хоть какой-то выбор. Вообразите: один кандидат кудряв, а другой прихрамывает. Все-таки это даст публике хоть какой-то шанс проявить свои вкусы.
— Мы об этом думали, — сказал важный человек, — и пришли к выводу, что это нецелесообразно — а вдруг публика выберет плохого человека?
Все это, слава Богу, уже почти позади, и хотя выборы по нынешней запутанной системе все еще напоминают выбор между кудрявым и прихрамывающим, все-таки это уже шаг к подлинным выборам. Даже если взрыв массовых симпатий к обиженному Ельцину был не совсем спонтанным и являлся чем-то вроде управляемого эксперимента, это все же был эксперимент в правильном направлении.
Комментатор телевизионной компании Эн-Би-Си Джон Челсуорт, говоря о выборах, сказал: «Советский народ наглядно показал мне, что он не является толпой легко контролируемых невежд. Он является собранием хорошо образованных и жаждущих демократии личностей».
Подготовка
публикации Виктора Есипова и Андрея Кулика;
предисловие и примечания Виктора Есипова
1 «Голос Америки», сентябрь 1989 года. Название авторское.
2 «Голос
Америки», октябрь 1989 года.
3 Неузнаваемо измененный текст одной из самых известных эпиграмм
Гафта.
4 Округ Колумбия — официальное название столицы США Вашингтона.
5 Широкая автомобильная трасса.
6 Инструкции.
7 «Голос
Америки», начало 1989 года. Первые фразы этой радиопередачи отсутствуют в
записи. Она явилась откликом Аксенова на призыв верховного правителя Ирана
аятоллы Хомейни убить британского писателя Салмана Рушди
за роман «Сатанинские стихи» (1988), в котором прототипом одного из персонажей
явился пророк Мухаммед. Убийство писателя стимулировалось вознаграждением, сумма
которого исчислялась в американских долларах и с годами увеличивалась (видимо,
в связи с инфляцией).
8 Тираж.
9
Кинофильм американского режиссера Мартина Скорсезе (1988).
10 «Голос
Америки», апрель 1989 года. Название авторское.
11 Слабоумные, интеллектуально недоразвитые (средняя степень
олигофрении).