Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2017
Об
авторе | Нина Горланова — постоянный автор
«Знамени». Предыдущая публикация — «О Варламе
Шаламове. О памятниках» (№ 4 за 2015 год).
С тех пор, как я себя помню, основное мы знали: папа из
детского дома. Его мама умерла, когда ему исполнилось два или чуть более. И
отец отвел его к крестному, а тот сдал в детдом. Почему родного сына к
крестному, почему тот предательски так поступил? Нам подробностей не
рассказывали. Отводили глаза и отмалчивались.
Можно было то шероховатое время «за хвост ловить», как писал
Мандельштам — соотнести год рождения папы и годы коллективизации… но не
соотносили. Ведь в школе нас зомбировали: коллективизация — это прогресс, а
кулаки ужасны… а не могли же мои бабушка и дедушка быть ужасны? Нет, не могли!
Нам это не нужно…
Когда папе исполнилось четыре, его усыновили другие люди, он
звал их «мама» — «папа», но продолжал тосковать по родным, особенно — по
старшей сестре Рае. Всю жизнь — до восьмидесяти лет — он искал ее, ездил и
писал, даже послал запрос в телепрограмму «Жди меня»…
Стресс от детдома оказался так велик, что папа всю жизнь
страдал сильнейшим псориазом — все время был в раздражении, смотрел на нас —
детей — с брезгливостью. И был суров, так суров! Никогда не улыбался. Я боялась
его смертельно!
Даже нам до школы не говорили, что можно верить в Деда
Мороза, который иногда приносит подарки! А в школе уже верить было тоже нельзя
— засмеют…
Однажды, раньше придя с работы, он застал с сигаретами
компанию подруг и выпорол меня так, что я неделю не могла сесть за парту! (Но
курить я бросила только в 2007 году — после инсульта. Без курения я бы не
прожила свою тяжелую жизнь в коммуналке с остолбенительным
соседом-алкоголиком — я повесилась бы.)
Когда я училась в девятом, папа сжег мой дневник, прочтя там
такую фразу: «В кино не пошли — нет долларов». Он думал, что нас арестуют и
посадят в лагерь за эти «доллары». А мы никогда в жизни их не видели — это был
такой глуповатый юмор того времени.
Я порой бессонными ночами мечтала об инопланетянах, которые
бы могли прилететь и взять папу для исследований на свою родину…
Я писала в новом дневнике, который хранила у подруг:
«Старый князь Болконский мучил свою дочь — княжну Марью, да,
но в конце сказал:
— Душенька! Все мысли о тебе!
Может, и папа в конце концов скажет что-то ласковое?!»
Я училась на отлично, учительница в первом классе звала меня
только «Ленин». С восьми лет я косила, с двенадцати доила корову. Воду нужно
было принести на коромысле, дрова распилить и нарубить, картошку посадить и
окучить… Но меня никогда ни за что ни разу не похвалили.
Всю жажду любви, по которой дико тосковалось,
передать тогда я не умела, конечно. Но в том же дневнике, который сохранился,
была анкета — одна из модных тогда анкет (любимый цвет, любимый герой и т.п.).
Так вот там любимого героя — нет. Так и написано: нет. А героини любимые — даже
две: Татьяна Ларина и Наташа Ростова… И не могло быть любимого героя. Боялась я
всех мужчин на свете!
Однажды я услышала, как соседка моих лет крикнула отцу в раскрытое
окно:
— Я купальник забыла! Кинь мне!
В каких рыданиях я забилась! В каких судорогах! Убежала за
сарай и лила слезы, чтоб никто не видел. Чтоб отец мог мне найти и кинуть в
окно купальник! Боже мой, какой купальник! Я бы тут услышала такое!.. Правда,
не мат… Чтоб он кого-то отненормативил — этого не
было… Даже потом, будучи замдиректора большого завода, папа не позволял себе
этого…
Приемные родители папы — мои бабушка и дедушка — были уже не
молоды, когда его взяли. И были они неграмотными. Но какая-то врожденная
интеллигентность витала в двух добрых этих крестьянских душах. Дед Сергей
Дмитриевич никогда не матерился, его сравнения были даже изысканны. Если в
праздник мамочка наливала ему рюмочку, он говорил:
— Ты у нас персик! (Думаю: персиков он не видел никогда — как
мы тогда не видели долларов.)
В Первую мировую он — в обозе — закупал провизию для фронта в
местных селах. Говорил браво:
— Я везде был, везде: в Осе был, в Орде был… (это Пермский
край).
Бабушке Анне Денисовне я буквально обязана жизнью — именно
она нашла меня в поле ржи (высотой с двух меня), когда я в три года из детсада
сбежала и колхоз сутки не работал — искал…
Уже лет в восемьдесят она захотела читать, и я ее быстро
научила. У нее были волшебные способности. Вообще это была редкая душа, никогда
никому ни за что не сделала она ни единого замечания! Редко-редко, если что-то
очень не нравилось, она шмыгала носом. И все. Другими словами, Платон Каратаев
в юбке. Звала меня: «Боговая».
— Да что ты, Боговая! Не мой
посуды, я вымою. Ты еще намоешься ее — ох, намаешься!
Бабушка рассказывала, что в селе мальчишки дразнили папу в
первое время, и тогда она придумала способ защитить его — говорила:
— Смотрите: он у меня казенный! Если обидите, вас в тюрьму!
И дразнить перестали.
В конце жизни папа написал воспоминания, которые сохранились.
И я узнала, что в деревне ему многое нравилось — он любил дружить, учиться,
пахать, обожал лошадей — летом с радостью ездил в ночное, писал стихи, учился
играть на гармони (есть такая фотография).
Но при этом он все время тосковал по родному отцу, по сестре.
Рассказывал маме в сотый раз, какое было под окнами озеро, лебеди… говорят, что
все, кто из детдома, сочиняют легенды подобные… где тут правда, где вымысел…
Понятно, что я хотела быть похожей на маму, которая являлась
полной противоположностью папе. Она всю себя отдавала миру, друзьям, нам. Когда
бабушку парализовало, она спала с нею, отогревая своим телом. И бабушка встала!
Как ни в чем не бывало!
Папа, уходя на партсобрание, закрывал нас на ключ, потому что
мама могла уйти к подругам, а те много чего про него имеют рассказать… Но к нам
стучали, и мама с треском распахивала заклеенное на зиму окно и выскакивала
помочь соседке, рожавшей дома, потому что «скорая» застряла на занесенной
метелью дороге.
Помню, что эпидемия чтения вспыхивала внезапно — как
говорится в таких случаях: ничего не предвещало. Женских романов тогда не было,
читали «Воскресение» Толстого, «Анну Каренину». И мама, когда к ней попадал —
по очереди — роман, не заснув, рыдала и сморкаясь под умывальником, а утром
уходила на работу с красными глазами и просветленной улыбкой…
Это все было уже в поселке Сарс — куда родители сбежали от
деревенского голода. В деревне нам с братом давали в день одно яйцо на двоих, а
в поселке уже варили мясные супы — родители хорошо зарабатывали на
лесозаготовках. Папа был бригадиром, а голос такой, что если прикрикнет — у
женщин молоко присыхало сразу! (Тогда в декретах не сидели — не оплачивалось,
советский режим был садистским.)
Может быть, фамилия Горланов дана ему в детдоме, потому что
голос был громче других…
Кстати, у папы тоже были друзья. В поселок мы приехали к ним
— Штейниковым, которые ранее сбежали из колхоза. У
них была одна комната, в ней жило пятеро, туда же поселились и мы вшестером.
Железный мир имел уютные уголки, где гнездилось счастье дружбы. В Бога верить
запрещали, но дружить не запрещали…
Я после седьмого класса пыталась уехать из дома — поступала в
автодорожный техникум в Свердловске. Но не поступила. Как сказала потом Наташа
Иванова на презентации моего романа в «Знамени»:
— Нине не повезло — ее не приняли в техникум, пришлось стать
писательницей.
Перед выпускным классом я все же не выдержала атмосферы
раздражения в доме — бросила школу и уехала работать в Крым (там были знакомые
— дочери тех самых Штейниковых). Но я плохо
списалась, они как раз уже уехали, и я вернулась в семью, чтоб еще год
доучиваться — получить аттестат и поступить в университет.
Там я прочла «Мастера и Маргариту», увидела и фотографию
Булгакова! А мой отец оказался копией М.А.! Только папа никогда не улыбался, а
Михаил Афанасьевич улыбался своей как бы нечаянной улыбкой. Я задумалась на
миг: может, папина семья была дворянской? И их разорили? И было озеро? И
лебеди! Вон какие ногти от него нам передались: длинные и узкие! Я задавала
дома вопросы, но снова не отвечали на них мои родные — отводили глаза и
отмалчивались.
На четвертом курсе у меня случилась большая любовь, но
избранника звали — как папу — Витя. Это по определению не могло закончиться
счастьем. И мы поссорились.
Я вообще боялась мужчин, они для меня были словно воздушные
шары — без внешности, без пола, худо-бедно — с умом и с юмором. Я училась с
Юзефовичем, Королевым, дружила с Кондаковым — ценила
в них интеллект, очень ценила. А более ничего. Я дружила со многими умными
мужчинами, как с девочками: с Игорем Ивакиным, редактором нашей многотиражки, с
Леонидом Владимировичем Сахарным (потом — руководителем моей диссертации)…
В рукодельях искусная дева, я вязала всем юношам по модному свитеру или шарфу,
надеясь увидеть их понятными и родными в моих свитерах-шарфах, но никто не
становился ближе и нужнее…
Будущего мужа, юношу — моложе меня на четыре года — я не
воспринимала как угрозу, поэтому не заметила, как к нему привязалась и вышла
замуж.
Моим подругам тогда папы-профессора построили кооперативы, а
я мучилась в коммуналке. Да, мог и мой отец — получая по 425 рублей месяц —
построить… но я даже не мечтала — хорошо знала, что этого не будет никогда.
Потом эти накопленные им большие суммы сгорели от инфляции в 1992 году.
А ведь нельзя сказать, что папа не знал о существовании в
мире родительской помощи. Однажды мне встретилась его коллега:
— Все знаю: папа твой рассказывает, как много помогает твоей
семье! Ты взяла приемную дочку, а он ведь сам — приемыш…
Я долго стояла в пред-рыданиях — сумела удержаться и
промолчать.
И однажды грянула беда. Муж мне изменил, и я (выпив и не
помню) ударила его за это пятидесятилитровой бутылью по голове. Это было в доме
моих родителей. Он потерял сознание — я очнулась от причитаний жены брата:
— Нина, ты ж яго убила!
Брат держал в руках трубку:
— «Скорую» или милицию?
А папа в это время… бегал по комнате с раскрытым партбилетом,
поднося его к каждому! Он лишился дара речи, но так боялся, что его исключат,
что вел себя именно так…
Слава открыл глаза, и папу не исключили. Где сокровище ваше —
там и сердце ваше…
Я тогда подумала: папа-папа, ты чудом спасся от жестокой
судьбы — выкидыш советской власти! Она лишила тебя родителей, а ты за партбилет
схватился!
— Как это случилось, что папа стал коммунистом? На каком
этапе пути это произошло? — вопрошала я много раз.
Лишь потом я поняла: никакого пути нет, а есть ежесекундный
выбор человека…
И тут грянула перестройка. Только тогда нам все и рассказали:
семью папы раскулачили, мама его умерла сразу от разрыва сердца, и отец отдал
крошку-сына крестному, чтоб не везти на погибель в ссылку, на Север… Почему
крестный не мог оставить его у себя? Видимо, это было очень опасно!
Я написала уже серию картин на эту тему, где всех выгнали из
дома, плачет сестра Рая, гроб, в нем моя бабушка, а в небесах она уже в виде
ангела касается крылом папы-мальчика, обещая ему спасение…
Когда мы приезжали к родителям в гости, наши три дочки спали
в большой комнате, и папа — проходя ночью в туалет — надевал спортивный костюм.
Мама говорила, что дети спят и ничего не видят, но папа считал, что нужно вести
себя прилично. Вообще к внукам у него появилось нечто вроде нежности. Это
радовало меня. Я думала, что приближается время, когда и мне он скажет, как
старый князь Болконский, нечто в таком духе:
— Душечка!..
Но нет. Не услышала я ничего подобного.
А сказал много нежного он моему брату, который разбогател во
время рыночной эпохи, когда папа уже был на пенсии. Тут вдруг у папы появились
ласковые интонации, булгаковская улыбка и
ласкательные суффиксы. Все это для него, для сыночка! Для любимого! Когда брат
разорился (рейдерский захват), папа продолжал говорить с ним особым добрым
голосом и улыбаться булгаковской улыбкой! Какие гены
зажиточного крестьянина взбурлили в нем? А вот какие-то взбурлили…
Неужели деньги — та живая вода, которая очеловечила его? Он и
ранее был против, чтоб я бросила диссертацию, говорил:
— Литература может прокормить только таракана…
— Но человек деньгами не исчерпывается! (я)
— Он ими даже и не начинается, — добавил Слава.
— Деньги решают все, а большие деньги решают все остальное…
— Да? Ахматова вот говорила: единственное настоящее богатство
— отношение к тебе людей, все остальные богатства — ненастоящие.
Здесь хочу сделать отступление. Один мой родственник,
закончив два вуза, женился на женщине без высшего образования и мучил ее
вопросами: «Земля вращается вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли?»
— Солнце вокруг земли, — ответила она.
И он годами при нас высмеивал жену.
Тогда я посоветовала ей у мужа спрашивать: «Где деньги?».
Поскольку он зарабатывал немного, то сразу перестал мучить жену вопросами про
вращение Солнца и Земли… Так упоминание денег однажды сыграло чудесную роль.
Между тем мне снились мужчины старше меня — все они
объяснялись в любви. Поиск отца шел во сне. Другого отца — более доброго и
любящего. Духовного отца. Это были: Солженицын, Ельцин, Ковалев и др.
Папа скончался от тромба — мгновенно, без мучений. Мамочка,
прожившая с ним шестьдесят лет, не могла быть одна, звонила мне каждую ночь, депрессия
не проходила. Дело шло к плохому. И я помолилась:
— Папа, если ты можешь уже помогать — помоги мамочке
успокоиться! Прошу тебя!
Утром звоню маме — трубку берет сватья:
— Ее увезли в травму — руку сломала.
И депрессии как не бывало. Боль в руке отвлекла от боли в
душе. Узнаю папочку, подумала я. Это его такая своеобразная помощь! Сделал что
мог.
Его нет уже восемь лет, и я стала замечать, что в мире есть
мужчины — в основном красивые, как они удивительно ходят — быстро, решительно!
Они помогают мне донести тяжелые сумки, делают комплименты. Пишут в фейсбуке
глубокие отзывы о моей прозе! И даже делают предложения руки! Но я замужем.
Зато мир стал полон, и я стала счастливее.
И вот на днях по культуре читали «Войну и мир». Вижу я сон: я
молода, в спальне лежит с книгой очень пожилой мужчина, которого я и люблю, и
боюсь, но любовь сильнее, и я под предлогом спросить о значении иностранного
слова вхожу и спрашиваю — он быстро и недовольным голосом говорит перевод этого
слова, я при этом испытываю огромное счастье… (это все поиски отца — я засыпала
при словах из «Войны и мира», как княжна Марья любила отца и прощала ему
бесконечные издевательства…).
Я проснулась и поняла, что ОЧЕНЬ, БЕЗМЕРНО люблю своего папу!
И я счастлива! Лучше поздно, чем никогда…