Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2017
Об
авторе
| Геннадий Александрович Русаков —
лауреат национальной премии «Поэт», давний автор журнала. Предыдущая публикация
в «Знамени» — № 7, 2016.
* * *
Моя страна, которой больше нет,
лежит к востоку — прямо и направо.
Туда идти каких-то двадцать лет:
вход со двора, внизу набрать «Держава».
Ни мощь, ни спесь, ни орудийный рык
её побед, ни боль её распада
мне ни к чему… Но я, её старик,
гляжу туда, куда глядеть не надо:
на мелекесский сорок с чем-то год,
на ветхие ларьки хлебораздачи,
на то, как местный тихий идиот
скликает мамку, задыхаясь в плаче.
А мамки нет, её прибрал плеврит…
Ой, Мелекесс, твой лазаретный запах!
И твой собор по-прежнему стоит —
покуда цел и в довоенных птахах.
Нет у меня ни доли, ни судьбы.
Есть только память плотного замеса.
…Лишь два десятилетия ходьбы.
И дальше тыща лет до Мелекесса.
* * *
Давай уснём. Так тихо на земле.
Так вызвездило высь над головою.
Все спят внизу в моём большом селе
под одеялом или под травою.
Мне плохо спится в поздние года.
А если вместе, то, глядишь, поможет:
как в детдомах, как прежде, как тогда,
когда был век наполовину прожит.
Когда так часто плакалось во сне
от непосильной родственности мира
в такой большой и пристальной стране
со мной несовместимого ранжира.
Бледнеет высь творенья Твоего.
Дорога после вторника остыла.
Уснём, Творец. Не надо ничего.
Суди лишь сон. Всё остальное было.
* * *
Что ты мне ещё не досказала,
отчего ты гонишься за мной,
улица забытого вокзала
в городе нелепицы сплошной?
Нету никакого марафета
в тех годах гопстопников и шлюх.
Вся блатная лирика пропета.
Поезда отправились на юг.
Стали тленом ветхие светухи,
я в лохмотья гуньку износил.
И отит в ущербном левом ухе
мне под старость не прибавил сил.
Уходи, вокзальная шалава,
промышляй в районных городах!
…Помню: к детприёмнику — направо.
Кича, как ведётся, на задах.
* * *
Ах, как грохочет мой парад-алле
и оставляет за собою меты!
Я мог бы силой мысли на столе
передвигать доступные предметы.
Да никому не нужен этот дар —
одно фиглярство, форма выпендрёжа.
Но я хочу, пока ещё не стар,
башкой работать стоя или лёжа.
Во интеллект! Чапаев на коне.
(И конь вполне сойдёт по интеллекту).
А ведь порою хочется и мне
внести в развитье молодёжи лепту!
Уметь вести, учить и вдохновлять,
морально формируя поколенья.
…И силой мысли вилки выпрямлять,
погнувшиеся от употребленья.
* * *
Я вышел во двор, встал от жизни на
шаг,
чихнул так весомо и звонко,
что аж зазвенело в оглохших ушах
и вниз подалась перепонка.
Ну, здравствуй, мой мир! Как ты жил без меня?
Как спал? Что подумалось утром?
Со встречей у кромки высокого дня,
отделанного перламутром!
В нём хрусток ледок, холодит холодок,
но пальцы в ботинках согреты.
Душа хороша и, небесный ходок,
уже совершает кульбеты.
Всё ново, как слово, готовое лечь
в строку ради слова другого…
Со встречей, моя благодатная речь —
самарский, воронежский говор!
* * *
Когда река ночами остывает
и прячет солнце где-то в глубине,
так одиноко на земле бывает,
притом, наверное, не только мне!
Темным-темно, и мир на время замер.
Безгласье, неподвижность и тоска.
И рыбы спят с открытыми глазами,
касаясь брюхом донного песка.
Вот так и я: затих под одеялом,
забился в щель, залёг в нелепый век.
Давно привык довольствоваться малым
и плыть по воле мелководных рек.
Не помнить чисел, не уметь смиряться
с дуреньем тела, с произволом лет.
В кармане у столетья затеряться —
давно уже просроченный билет.
* * *
Ещё не всё в моей судьбе
произошло согласно списку,
что я накаркал сам себе,
что за стеной, за дверью, близко.
Но глянь, опять над головой
пространство праздничных размеров.
И я по-прежнему живой,
назло прогнозам маловеров.
Закончен год моих страстей —
моей беспомощности, злости,
неутешающих вестей
и размышлений о погосте.
…А уж кровищи натекло!
Но жизнь кончаться не хотела.
И сердце сделалось мало
для тяжелеющего тела.
* * *
Я поздним зреньем вижу дни:
тяжёлый год — леса горели,
я бросил поиски родни,
погодки пакостно старели.
И консистория врачей
мне перепахивала тело,
чтоб стал я крепче и бойчей,
а тело больше не хотело.
Я собирался помирать,
да передумал по дороге.
Тяжёлый год, не буду врать…
Но всё уладилось в итоге.
И вот он я: со скобкой рта,
с провисшим веком дряблой кожи…
А все зашитые места
почти на прежние похожи.
* * *
Вон жизнь уже накрылась медным
тазом,
пошла вразнос, летит в тартарары,
всё ниже проседая с каждым разом
и замерзая в лютые жары!
А мне теперь без разницы — пожито.
Повидано до тяжести зрачков.
И все года откинуты на сито,
но дат не разбираю без очков.
Ах, этот быт в его трамтарараме,
в его оркестрах и захлёбе дней!
Свеченье солнц из памяти о маме,
любовь-морковь и утопанье в ней…
Куда ни глянь — сердито и цветасто.
И как же пышет этот чёртов таз!
Я был задуман лет, похоже, на сто…
Тогда зачем весь кипеж, и сейчас?
* * *
Душа ещё вконец не отвердела
(хотя давно уже прошёл наив)
и просто стала штатной частью тела,
но местоположенье утаив.
Ну что ж, наверно, так оно и нужно —
чтоб неугадки, чтоб не разбери…
Чтоб ничего не виделось наружно,
но где-то там чирикало внутри.
Пускай, не жалко. Так оно сподручней:
трудней достать, обидеть, накричать:
душа товар заведомо поштучный,
а за таких пристало отвечать.
Что ж, мы радеем обо всём хорошем
и вносим взнос в естественный общак…
И я пока что ни за что не спрошен,
хотя и выпиваю натощак.
* * *
Июль, в широкополом взмахе,
идёт пространствами страны.
Колотит сердце по рубахе
с ущербной левой стороны.
А расстоянья без размера
встают то справа, то вперёд.
Любовь прошла, осталась вера…
Ну что же: веруй, рифмоплёт,
в страну имён и сложных отчеств,
в грачиный грай и грозный быт,
в молчанье долгих одиночеств,
где ты давным-давно забыт,
когда, заполнив всю округу
вплоть до пригнувшейся травы,
дожди, дожди бегут по лугу,
не поднимая головы.
* * *
…Но, выходит, что жизнь получилась
—
по расчётам того, что дала.
(Правда, мало чему научилась:
дура дурой, какой и была).
В ней всего оказалось с довесом,
хоть она прибедняется-врёт.
Я сижу и гляжу с интересом,
так как знаю про всё наперёд:
про пустые её заморочки,
про сады, про дожди через раз.
Про забытые временем строчки
и оставшийся боезапас.
А она то вздохнёт, то заплачет,
щёки вытрет с одной стороны.
…Перетерпит, и век только начат:
три потопа, четыре войны.