Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2017
Об авторе | Лев Усыскин —
постоянный автор «Знамени». Последняя публикация в журнале «Знамя» — рассказ
«Дом на горе» (2016, № 7).
Сергею Солоуху,
автору прекрасных
рассказов
1.
Апрельский день, суетливый, пасмурный, неустойчивый. Весь как есть — унылое месиво межсезонья: скорее холодно, нежели тепло, но и в зимнем уже выйти не посмеешь — станешь себе противен еще более против прежнего.
«Вероника… Верони-и-ка!.. Ну куда, куда же ты поскакала… давай, иди сюда, иди к маме… вот, смотри, какие качельки хорошие… смотри: раз-два, раз-два… давай, залезай поскорее… я тебя покачаю… вот так… держись крепче… р-раз-два… р-раз-два…»
Одинокий женский голос волнами расходится во все стороны, подпираемый услужливым эхом от квадрата ближайших домов…
…Предательский промозглый ветер, кажется, разогнал здесь всех — посреди пустынной детской площадки сиротливо высятся эти штампованные металлопластиковые радости: размалеванная в клоунское сине-красное горка с лестницами и короткими канатами, качели, песочницы, похожая на огромный гончарный круг карусель с петушками… На примыкающих по периметру лавочках нет сейчас ни всегдашних старушек, ни столь же привычных дворовых алкоголиков неопределенного возраста, прячущих свои оплывшие серо-зеленые лица в стыдливом дыму дешевого курева… сдуло всех, даже оставленный на скамейках мусор…
Лишь эти двое упрямо не замечают непогоды почему-то.
«Нравится?.. не надоело?.. что?.. а ты еще хочешь?.. ну, хорошо, хорошо, давай покачаемся еще… время есть…»
Определенно, мама с дочкой — и по всему не здешние, по меньшей мере не из этого двора. Густое каре коротко остриженных крашеных волос, темно-вишневый бушлатик с крупными черными пуговицами, чересчур раздавшиеся бедра — женщина, похоже, уже сильно за тридцать, к тому же из тех, кто и не блистал никогда особою красотой…
Девочка же — Лизиных примерно лет… или, может, младше на год — два… черт их теперь разберет…
Очевидно, отбывают прогулочную повинность.
Невесть с чего зацепился за них взглядом — минуту-другую, будто выпав из времени, провожал глазами этот застенчивый танец двоих — взрослого и ребенка, — повседневный неосознанный контрапункт.
«Мама, ну, ма-а-ма… ну не отвлекай-ся-же… качай, качай сильнее… слышишь, сильнее…»
…Знакомое донельзя родительское рабство — чего уж там: покорным движением руки толкнуть с усилием трубу подвеса вперед, затем, под аккомпанемент жалостливого металлического лязга, уклониться от ее обратного хода, поспешно убрав плечо — после чего толкнуть по новой… уподобляясь древнему часовому механизму, бесстрастно отсчитывающему гладкие молочные зубчики чужого счастья…
И все это — среди хмурой пустоты будничной городской обыденности.
И лишь непросохшие обмылки луж на асфальте пялятся сейчас в небо, недвижные и обессиленные, как послевкусие угасших истерик…
2.
Нет худа без добра. Этот-то скрип несмазанных железных петель, просунутым под дверь письмом просочившийся в машину, как раз и вывел его из давешней мучительной неги. Насилу, но все же заставил сгруппироваться и, затем, выдохнув, совершить физическое движение — пусть и не вполне еще значительное, но важное, ибо первое по счету в длинном и мутном их ряду:
щелкнул замочком ремня безопасности под правой рукой.
Лиха беда начало…
Слышно, как порыв ветра упирается в борт автомобиля, словно бы пробует невесть откуда взявшуюся металлическую коробку на крепость и вес.
Сиди дома не гуляй…
Все же, решившись, наконец, разблокировал двери. Машинально вынул ключи из замка зажигания, привычно сунул в левый карман. Поправил задравшуюся на колене штанину.
И вновь застыл почему-то: секунд пять или, может, десять соотносился с мыслями, тщился унять их тараканий разбег, и затем уже, в полной мере отчаявшись, неуверенно надавил на ручку — и тут же улица вторглась хамоватой оторопью холода — с неотвратимостью принуждая к дальнейшим конвульсиям и потугам…
Выбрался наружу. Забытое солнце на миг протиснулось сквозь многослойную вату облачности, лизнуло бесплотным своим языком, не в силах ни согреть, ни угомонить ветра — и тут же скрылось, будто застеснявшись собственного бессилия.
«Котенок, давай вылезай!..»
Открыв заднюю дверь, слегка наклонил голову и, слегка сощурившись, заглянул вовнутрь.
Здесь все было по-прежнему, как и полчаса назад, так же тихо и неподвижно — девочка залезла с ногами на сиденье, поджав их под себя и как-то по-взрослому обхватив колени ладонями. Два глаза — такие же, как у матери, по-птичьи сдвинутые к переносице — по-птичьи же глядят на него в упор.
«Мы уже приехали, да?»
Он неопределенно кивнул.
«Приехали, приехали, давай, выходи поскорее, чего тут сидеть — смотри-ка, вот солнышко».
И солгал. Солнышка уже не было, промозглый апрель поспешил вернуть себе мельком утраченную Люциферову власть над миром.
«Можно я тут посижу, пока ты будешь ходить?»
«Вылезай, вылезай. Гляди здесь площадка какая…»
Ребенок зашевелился, спустил ноги и бочком, в несколько приемов, подтянулся к открытой двери. Волшебное в другое время слово «площадка», казалось, на этот раз проскочило мимо ее ушей без следа.
«Пап, а папа…»
«Ну что?»
«Пап, а скажи…»
«Ну чего ты хочешь?»
«Скажи, а может такое быть, что Чудище-Верблюдище придет к нам в дом и разобьет все тарелки?»
«Не говори глупости, какое еще чудище… давай, шевелись, мне надо машину закрыть».
И затем встал возле двери услужливым швейцаром, дожидаясь, когда розовый с белым неповоротливый комбинезончик нехотя соскользнет на асфальт, тут же притопнув по-зимнему высокими коричневыми ботинками — один, затем другой — словно бы кроша утреннюю корочку льда на несуществующей лужице.
«Не холодно?»
Лишь мотнула головой, не удостоив словом… гость из царства пингвинов.
…Потом, когда, в ответ на щелчок замка, машина покорно пискнула по-собачьи — в два шага догнав, взял за руку. И только теперь успокоился наконец, — теплом сухой детской ладошки, покорно обмякшей.
«Пойдем, вон смотри, девочка со своей мамой… давай спросим, можно ли тебе с ней познакомиться и поиграть вместе…»
«Ну подожди…»
Требовательно высвободила руку. Остановилась. Повернулась к нему лицом.
«Пап, послушай…»
(предательская струнка испуга немедленно отозвалась где-то — однако он был тут как тут, настороже)
«Да. Что?»
«Вот послушай».
«Ну говори же, говори, я слушаю».
«А вы пода́рите мне с мамой вислоухого кролика, как у Леры?..»
«Какого еще кролика?»
«Вислоухого… маленького… черненького такого с тройным носиком… я его очень-очень хочу!..»
Девочка на мгновение задумалась.
«На Новый год… или на деньрожденье подарите… а что у меня будет раньше, Новый год или деньрожденье?..»
«Новый год… Только об этом надо Дедмороза просить тогда… а не нас с мамой…»
«Дедмороза, Дедмороза, конечно, Дедмороза!.. — девочка весело закивала, всем своим видом показывая, что в полной мере, как взрослая, понимает этот секрет, принимая игру. Понимает, но никому-никому его не выдаст. — Только вы ему с мамой позвоните, конечно… чтобы он знал.. он ведь без вас не додумается…»
«Ага. Хорошо, — он поспешил кивнуть согласно. — Я позвоню. Но только не знаю…»
«Зна-аешь! Зна-аешь! — ребенок аж запрыгал, переполняемый лукавой радостью. — А потом бабушка нас на память сфотографирует вместе: маму, тебя, меня и еще кролика, и мы в моей комнате на стенку повесим».
Теперь она сама взяла его за руку — но почти сразу же отпустила.
«А знаешь, как его будут звать?»
«Не знаю».
«Белка!»
«Почему Белка?»
«А сам догадайся! — ребенок рассыпался пригоршней редкого, горохового смеха. — Догадайся, догадайся, это совсем просто!»
«Не знаю, — мотнул головой. — Потому, что похож?»
«Не похож! — ребенок топнул ногой. — У него же нету хвоста!»
«Тогда сдаюсь…»
«Ну во-от… какой же ты недогадливый… вот мама всегда говорит, что ты недогадливый!..»
«Так почему же? — он невольно поморщился. — Потому, что белый?»
«Он же черный, папа! Чер—нень-кий!»
«Не, не знаю, нет никаких идей. Честно».
Девочка вновь засмеялась.
«А все просто! Просто-просто! Смотри…»
Она сделала серьезное личико.
«Ведь мы же, папа, не знаем, мальчик он или девочка».
«Не знаем. И что же?»
«А Белка — подходит и тут, и тут. И мальчику, и девочке. Он — Белка и она — Белка».
Вновь притопнула ножкой, заглянув при этом ему в глаза хищненькой такой куницей:
«Скажи, а мы возьмем его летом в Болгарию?.. а кроликам нужно паспорт?»
«Не знаю… или да или нет… не морочь мне голову, пошли!..»
Он все-таки взял ребенка за руку — и не почувствовал на этот раз ни давешнего умиротворения, ни, тем более, прежней решимости.
«Пойдем, пойдем, Лиза, ладно… мне правда сейчас некогда… потом с тобой поговорим, на обратном пути…»
3.
Миновали песочницу, на треть наполненную слежалым, прошлогодним, похожим на цемент песком. Задержавшись у горки, увидел, как женщина в вишневом бушлатике, заметив их приближение, подозвала к себе дочку, безжалостно оторвав ее от столь полюбившихся качелей и взяв за руку — словно бы страхуясь от возможного подвоха…
«Привязалась к этим качелькам… просто беда, что делать!..»
Улыбка показной беспомощности во всеоружии — нажитые морщинки у глаз, губы, накрашенные неброско, однако в тон — темно-лиловым.
«Здра—вствуй-те!»
(Откуда, ну вот откуда у меня эти дурацкие покровительственные нотки… с голосом не совладать… слышит ли их кто-нибудь еще? — или только кажется так?)
«Это Вероника… знакомьтесь… ну стой же спокойно, кому говорят… вот же, юла, прости господи!..»
«Лиза, поздоровайся с девочкой…»
«Здастуй… меня зовут Лиза…»
«Мы в поликлинику пришли… номерок на полтретьего, дорогу не рассчитали… теперь вот ждем… но ничего, пусть погуляет на свежем воздухе…»
«Далеко живете?»
«Да. Это не наш район совсем. Но, сказали, эндокринолог только у вас принимает… пришлось с работы отпрашиваться… хорошо хоть, у них по телефону есть запись… — она обернулась к детям: — Девочки, идите побегайте, что вам тут с нами стоять…»
Он кивнул — то ли поддержав сказанное, то ли демонстрируя скроенное на живую нитку сочувствие. Попытался вспомнить, что же лечит эндокринолог, однако не преуспел.
«Что-то серьезное у Вики?»
«Да вроде не-ет… но сказали, надо провериться… дали направление… там анализы, что-то насторожило…»
«Второй класс, третий?»
«Первый еще! Просто длинная вымахала. В отца. А ваша?»
«Во втором уже… — он почему-то поморщился, — но она с шести пошла… с шести с половиной…»
Похоже, беседа встала, едва завязавшись. Некоторое время оба смотрели молча, как дети теребят макароны капроновых канатов, подвешенных рядком возле маленького турничка и маленькой же винтовой лесенки — они там тоже о чем-то разговаривали, причем, судя по позам и выражениям лиц — степенно и обстоятельно, куда там — взрослым.
«А почему отдали так рано?»
Он вздрогнул непроизвольно.
«В школу-то? Да постеснялись как-то в садик водить четвертый год кряду… да и жена…»
Он вдруг осекся.
«В общем, садик она переросла, а до школы — не доросла… в классе — самая маленькая…»
«Не обижают?»
«Ее обидишь!.. — он деланно усмехнулся. — Нет, все нормально… хорошо к ней относятся… и дети, и учительница…»
Мотнул головой из стороны в сторону — словно бы восполняя недостаток слов.
«Так — ничего, учительница довольна, но какого-то интереса к школе я не вижу… ходит как на работу…»
«Они все сейчас так!.. — женщина живо закивала. — Слишком много информации отовсюду… закормлены ею, можно сказать пресыщены…»
Дети меж тем забрались на горку и теперь стояли там, держась за перильца и что-то рассматривая впереди внизу, в невысоких, пока еще пепельно-серых кустах шиповника. Что-то обсуждали, спокойно и деловито.
«А вы, наверное, здесь часто гуляете?»
…игривая мелодия телефонного звонка вдруг, вторгнувшись в мир недоеной козой, оборвала разговор. Женщина торопливо достала из кармана трубку, взглянула, чуть поморщившись, на экран, после чего с секундной заминкой нажала надлежащую кнопку:
«Ал-ло… да… да, Вадим… нет, ждем пока, ждем… гуляем тут рядом, да… никаких… нет, не надо, мы сами доберемся, спасибо…»
Взглянула на него чуть смущенно.
«Муж потерял нас… я обещала ему мясо приготовить… по особому рецепту… но теперь уже сегодня не успею, наверное…»
И опять улыбнулась как бы самую малость виновато — за это неподобающее вторжение семейной прозы.
«А вы знаете, как готовят томленое мясо?.. Вот слушайте, редкий-редкий способ… мало кто его пробовал… я и сама-то только недавно вычитала…»
Женщина неожиданно воодушевилась, словно бы звонок от мужа лишил ее каких-то пут, позволив взамен соскользнуть на привычную, не скованную условностями колею:
«Значит так… покупаете очень хорошую говядину… вырезку… но только — очень хорошего качества, лучше на рынке… у надежного продавца… потом мнете чеснок, не ленясь… мнете, мнете… нарезаете мясо крупными ломтями… и старательно мажете чесноком… со всех сторон… затем ставите в духовку… еще веточку розмарина можно добавить… если, конечно, привыкли к розмарину, любите его… если нет, то не надо… вот… ставите, значит, в духовку… у вас духовка с терморегулятором?… да?.. ну, наверняка, с терморегулятором… все современные духовки… вот, значит, вся штука в том, чтобы поставить его на 70 или 80 градусов… то есть ниже кипения!.. и так томить часов восемь… не пригорит, ничего — но надо, чтобы не высохло — раз… и чтобы мясо было здоровым, без заразы — все-таки полноценной термической обработки тут нету… и тогда только вынимаете — я вам честно скажу, это для меня стало открытие… наконец-то узнала, какой вкус должен быть у говядины!..»
Взглянула на него с какой-то, несообразной теме доверительностью…
«…Вот вы расскажите вашей супруге!.. обязательно!.. она вам скажет спасибо…»
«Да, благодарю вас… обязательно расскажу…»
Он послушно кивнул, затем, выждав небольшую, подобающую приличию паузу, вдруг поднял голову и, кашлянув, произнес без напора, словно бы невзначай:
«Простите, бога ради… я знаете, хочу попросить вас об одолжении… не присмотрите ли чуть-чуть за Лизкой… у меня тут дельце есть небольшое, минут на десять максимум… или даже меньше… я отлучусь незаметно… они тут играют просто так хорошо… и пусть играют, отрывать жалко…»
Разумеется, он постарался улыбнуться, как же иначе — сколь можно широко, сколь можно обезоруживающе: дескать, вот он я, как есть, никакого подвоха, весь наружу…
«Да, да, конечно!.. — женщина с готовностью закивала, едва ли не обрадовавшись нечаянной возможности стать кому-то полезной. — Я присмотрю за ними… мне не сложно… идите, идите, не бойтесь… все будет в порядке…»
«Спасибо!.. — бросил он уже на ходу. — Я — мигом… туда и сюда… мне только бумагу одну забрать… и назад…»
И опрометью — прочь…
4.
Опрометью прочь. Почти бегом, головою вперед, мимо горки, кинув Лизке что-то через плечо… Мимо зеленых мусорных баков, в проходную арку с осыпавшейся по углам штукатуркой, затем вдоль старого наклонившегося вовнутрь чугунного забора, затем повернул и знакомым уже путем — туда, где в глубине одинокий невзрачный подъезд затаился.
Крашенная серебрянкой плексигласовая вывеска слева, возле тяжелой металлической двери…
Потянул на себя ручку. Дверь не без усилия подалась, скрипнув доводчиком. Шагнул туда.
За прозрачной ширмой двое, старый и почти молодой — фуражки с зеленым околышем, серебристо-серые погончики, лица утомленной бездельем строгости —
«Паспорт ваш давайте сюда…»
Протягивает в нарочитую стеклянную прорезь. Берут, переворачивают, без привнесенных эмоций заученным движением перелистывают страницы, затем тот, кто постарше, выводит что-то синей ручкой в толстой большой тетради, от напряжения склонив набок голову и едва не язык высунув.
«Куда вы?»
«В канцелярию…»
Кивнул в ответ благосклонно, мол, это-то можно, это я вам позволяю.
«Знаете, где?.. Второй этаж до конца, потом направо в нише…»
«Да. Спасибо. Я там был уже раньше… найду…»
Берет назад паспорт, сует, не глядя, в нагрудный карман, наружу вылинявшим позолоченным орлом. И вверх по лестнице, стремительно одолевая пролеты: один, другой, проскакивая коридор — мимо деревянных стульев, скованных рядками, по трое, как китайские каторжники, мимо прямоугольных стендов с образцами каких-то заявлений, мимо обитых дерматином однотипных дверей, возле каждой из которых прикреплен в деревянной рамочке исписанный авторучкой бумажный листок… потом свернуть направо, как сказано…
И вот канцелярия.
Три девушки, три грации — крашеная рыжая, крашеная вороная и крашеная гнедая. Если б не красились — были бы, наверное, все равно рыжая, вороная и гнедая — но в ином порядке. Одна терзает компьютер (на экране пасьянс «солитер»), другая отошла в глубину помещения, туда, где стеллажи с делами, — и что-то листает там. Третья, по счастью, возле барьера, заботливо отгораживающего их всех от публики. Публики, впрочем, и нету.
«Вам что? Какой участок?»
«Четырнадцатый».
«Что вы хотите?»
«Выписку. Забрать».
«Номер дела?»
«Я не знаю…»
«Фамилия?»
Он назвался. Не выцедив в ответ ни слова, девушка удалилась к стеллажам. Нехотя, левой пухленькой ручкой, встав к полкам в профиль, принялась перебирать нетолстые папки. Наконец, вынула одну, раскрыла нехотя, пролистала несколько страниц вперед, затем — одну или две назад, не без усилий вынула какой-то лист прочь и, водрузив папку на прежнее место, понесла свою добычу к столу.
«Паспорт ваш дайте…теперь здесь распишитесь… и вот тут…»
Нарочито громко захлопнула журнал.
«Вот, возьмите».
Отложив в сторону привязанную капроновым шнурком гелевую ручку, он потянулся за бумажным листом и так, держа его перед собой, отошел в сторону, туда, где было светлее: у широкого коридорного окна.
В молочном, пасмурном свете черные буквы заиграли нервной бахромой последних месяцев:
Именем Российской Федерации… мировой судья судебного округа… при секретаре… рассмотрел в открытом судебном заседании… дело… на основании ст. 21, 22 Семейного кодекса РФ … РЕШИЛ… расторгнуть брак между… Выписка действительна только для оформления расторжения брака в органах ЗАГС по месту регистрации каждого супруга.
Ну да. Все тут, кажется, было правильно, все на своем месте. Он спрятал бумагу в нагрудный карман куртки и заторопился к выходу.
1.03 — 1.07.2016