Галина Юзефович. Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2017
Галина
Юзефович.
Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе. — М.: АСТ:
Редакция Елены Шубиной (Культурный разговор), 2016.
Первое
чувство, возникающее при чтении книги Галины Юзефович, — чувство несоответствия.
Несоответствия названию: ни о каких «удивительных приключениях» здесь речи не
идет — трудно соотнести эту метафору с внутренним сюжетом книги (точнее, с его
отсутствием); определенную перекличку можно усмотреть только со второй частью
заголовка — и, стало быть, с навигационной функцией критика Галины Юзефович,
ориентирующей читателя в книжном пространстве. Несоответствия привычному
представлению о сборнике критических статей: досадным зиянием выглядит
отсутствие рассуждений о современной литературе, а попытки заступить на эту
территорию оказываются, как правило, заметно уступающими суждениям ее толстожурнальных коллег в глубине анализа. И правда — какую
ценность имеют, например, такие наблюдения: «…в детективе работа авторской
мысли, беззвучное вращение интеллектуальных шестеренок виднее, чем где бы то ни
было еще, и наблюдать за этим процессом — само по себе захватывающий аттракцион»
— в предисловии к подборке рецензий на детективные романы? Или же
«оригинальная» констатация: «…написать хороший рассказ часто бывает труднее,
чем неплохой роман <…> отечественные издатели рассказы не любят, и только
очень популярный писатель вправе рассчитывать на их публикацию»? Впрочем,
вопрос о критериях, как признается сама автор, заставляет ее «съеживаться»: «У
меня нет объективных критериев, и более того, я даже не вполне понимаю, что это
такое применительно к критике. Человечество пока не придумало сколько-нибудь
надежных весов и линеек для того, чтобы взвешивать и обмерять произведения
искусства, поэтому любая критика (сейчас я вдохну, выдохну и все же скажу это
вслух), — всегда вкусовщина». Здесь Юзефович несколько утрирует: представление
о собственной системе ценностей вовсе не обязательно исходит из незыблемых и
«объективных» критериев, действительно мало применимых к искусству. Но, по
сути, сущностный момент в отношении сборника в ее словах ухвачен верно:
«Удивительные приключения…» — собрание именно таких «вкусовых» книжных
рецензий: однодневных, рассчитанных на немедленную реакцию читателя (два возможных
вида которой — приятие или неприятие персонального вкуса критика — Галина
Юзефович оговаривает в предисловии) и воспринимаемых вне какой-либо
концептуальной рамки, будь то контекст творчества писателя или личная
иерархическая структура. При всем понимании рекомендательного характера этой
критики — мне в книге не хватило трехстраничной статьи или интервью,
облекающего все это собрание полуслучайных «мнений о
книгах» в подобие некоего обобщения. Кажется: так невозможно, что-то все-таки
должно делать целостным этот пестрый каталог, вполне, кажется, органично
существующий в рамках портала «Медуза», теряющий цельность при попытке стать
книгой — и вполне укладывающийся в схему взаимоотношений читателя и критика
обзоров Юзефович. Схема выглядит приблизительно так: прочтение рецензии и — в
случае заинтересованности — покупка привлекшей внимание книги или же, напротив,
игнорирование рекомендации, но в любом случае — мгновенное забвение о рецензии,
выполнившей свою практическую функцию (ибо «читательское счастье», о котором
так заботится Юзефович, в этом случае ставится во главу угла — превалируя над
системой воззрений критика о литературе). Этой системы у «рекомендательного»
критика может вовсе не быть, но в таком самоумалении,
как ни крути, есть определенное благородство, — поэтому сразу же хотелось бы
предостеречь от снобизма, неизбежно возникающего при разговоре о
«рекомендательной» критике со стороны адептов стройных иерархий и аналитических
обобщений.
Правда, читая, делаешь интересное наблюдение относительно «самоумаления». Личность критика (присутствие которой
нередко считается обязательным и в статьях критиков толстожурнальных,
то есть по определению более аналитичных, — и, что
скрывать, порой затмевает анализ произведения) здесь вообще вынесена за скобки;
Галина Юзефович не спекулирует на сложившейся репутации, выступая
представителем критики намеренно безличной и предоставляя читателю свободное
право сверяться по камертону ее «персонального вкуса». «Безличность» здесь
означает не отсутствие указаний на «я», но — отсутствие личности критика,
скрепляющей хаос в минимальную систему воззрений. Максимум, что может позволить
себе «лоцман» в смысле вкраплений биографического сюжета, это, например, такое
признание: «на разные лады и с редкими оптимистичными интерлюдиями оплакиваю
его падение. И это, конечно, очень хорошо говорит о Викторе Олеговиче и не
очень хорошо — обо мне». Поэтому чувство от неожиданных «я-вкраплений» —
двоякое: читая «я, например, категорически не готова одобрить визгливую манеру
Тины Канделаки, сыгравшей Ариадну» (об аудиокниге «Шлем ужаса»), хочется пожать
плечами: ну, не готова и не готова, — отсутствие каких бы то ни было личностных
проявлений со стороны критика, намеренно избегающего (не думаю, что не
имеющего) сведений о своих литературных приоритетах, нивелирует
рекомендательный характер этой информации. С другой стороны, эти вкрапления,
как и одномерность выводов (заметная в частых и броских эпитетах: «скучной и
банальной», «скучнейших», «увлекательный», «лучший и, безусловно, самый актуальный»),
необходимы: читатель рецензий Юзефович — точно не филолог, не участник
условного «литературного сообщества», не завсегдатай толстожурнальных
редакций. Можно спорить о его социологических параметрах, но бесспорно одно:
этот читатель не приветствует сложности, по умолчанию полагая функциональность
и доверие к надежному (пусть и личностно не проявленному) путеводителю
необходимыми свойствами рецензионного текста, предпочитая эти свойства попытке
осмыслить место писателя в современной литературе и нюансах его стиля. Однако,
как ни крути, полное отсутствие такой попытки разочаровывает — ибо
недооформленные мысли о том, что «самый актуальный тренд в современной прозе —
это рефлексия прошлого», вызывают в памяти серьезные исследования — например,
С. Оробия — об историзме современного романа. На мой
взгляд, лучше было бы вообще избегнуть попытки обобщения, нежели затрагивать
тему в столь поверхностном ключе, заставляя задуматься о том, есть ли критику
что сказать на эту тему. Но и впечатление от связки рецензий, к примеру, о
Пелевине, вроде бы претендующей хоть кратко ответить на вопрос о его месте в
литературе, — разочаровывающее: попытка расположить друг за другом рецензии на
несколько романов, произвольно выхваченных из творчества Пелевина, только
подчеркивает автономность каждого из текстов (который обретает смысл только в
контексте журнального или сетевого обзора). Эта же попытка акцентирует внимание
на отсутствии сюжета книги, еще более заметное в таком подобии выстраивания
структуры из того, что изначально структуры и не предполагало.
В одном из предисловий к связке рецензий Галина Юзефович
оговаривается, что критик — не «пробователь варенья»,
а «летчик-испытатель». Дегустационная критика — пусть искусственно оберегающая
себя от «произвола выбора» анализом продукции крупных издательств — тоже может
быть своеобразным «испытанием». Однако какого бы то ни было риска, связанного с
неожиданной эвристической метафорой или нетривиальным суждением о сложившейся
репутации, автор избегает, аккуратно обходя все опасные рифы и не заплывая за
буйки. Как следствие — читательское ощущение, что ни одна блоха не плоха:
каждой книге найдено свое место на страницах сборника, для каждой находятся
лестные эпитеты, но в отрыве от какого бы то ни было целостного контекста.
«Драматическое», по признанию автора, «несоответствие темперамента», умеренное
в любом проявлении эмоциональности, не только в раздражении, как раз и делает
книгу собранием довольно-таки стилистически нейтральных, если не сказать
тривиальных, рецензий, — а не критических статей, по определению предполагающих
иерархическое мышление и полемизм, от которых так
дистанцируется Галина Юзефович. По ходу чтения становится заметно, как
склонность к уравновешиванию крайностей выступает для критика показателем
состоятельности книги: «…его текст, будучи очень персональным и
эмоциональным, в то же время остается безупречно корректным по интонации и
безупречным по форме» (о Басинском), «редчайшее
сочетание постмодернистской игры и прозрачной, классической традиционности,
суховатой академической компетентности и теплой мудрой иронии…» (о Водолазкине). О своем же сглаженном, как будто намеренно
усредненном стиле наиболее точно сказала сама Юзефович в рецензии на «Стоунера»: «образцово неяркий, приглушенный, обманчиво
бедный на выразительные средства и как будто слегка подсушенный», — если
дополнять этот эпитетный ряд, то можно добавить
«иногда для приличия оснащенный метафорами» и «прежде всего опирающийся на
представление о тексте как исполняющем функцию прагматическую, а не художественную».
Таким образом, ни одной отрицательной рецензии в книге нет, а теплохладный тон наводит на мысли о равнодушии автора к
предмету разговора, что оправдывается в предисловии: «Самая сильная негативная
эмоция, на которую я способна, — это раздражение, но оно, увы, не есть
достаточное основание для публичного высказывания». Однако раздражение — не
единственный вид топлива, на котором может расти отрицательная рецензия:
проявления взвешенной эмоциональности, вызванной неприятием вопроса, — с анализом
природы этого неприятия, — могли бы сделать разнообразнее текстовый фон
сборника.
К чести Галины Юзефович надо сказать, что у ее «теплохладности» есть и положительная сторона: она избегает
вульгарности, свойственной рекомендательной критике, — тем самым, возможно,
формируя для широкой публики, автоматически представляющей при слове «критик»
судящего и карающего Зоила, новое представление о профессии, — далекое от
семантически неукоснительного понимания слова. Забота о «счастье» читателя
проявляется и в попытке немного повысить его интеллектуальную самооценку: вот и
«интеллектуальный месседж в духе философии постструктурализма» в исполнении
Марии Елиферовой оказывается, по интерпретации
Юзефович, «необременительным и приятным бонус-треком», — условность здесь
очевидна, но баланс между необходимостью не «перегрузить» читателя, способного,
видимо, испугаться нескольких умных слов, и попыткой представить в виде «light-version» то, что на деле сложнее и глубже, — выдержан
идеально. Юзефович соблюдает все особенности диалога с читателем,
воспринимающим «стилистические кунштюки» как псевдоинтеллектуальную провокацию
и как противоречие рекомендательно-прагматической функции однодневной критики.
В другой рецензии, о романе Мариам Петросян, критик «приближает» читателя к
роману, предупреждая об объеме в «без малого 1000 страниц», в следующем
предложении говоря о мотивированности чтения такого огромного текста и, к
сожалению, не избегая штампов: «читатель с головой проваливается в совершенно
новый, зачарованный мир», «формального сюжета у книги Петросян нет» (что такое
этот «формальный» сюжет?), — и совсем уж досадных стилистических сбоев, как то
«сочащаяся волшебством, затягивающая и невероятная книга» (во вступлении к
интервью с Петросян). Игровое, условное подчеркивание собственной «уверенности»
в том, что «книга станет для читателя полнейшей неожиданностью» или что
«понимающе хмыкнет тут умудренный опытом читатель», вызывает желание противопоставить
собственное мнение этим манипулятивным уловкам — со
стороны реципиента, не окончательно зачарованного авторитетом Галины Юзефович.
А, например, наблюдения о Прилепине, добившемся
«безоговорочного внимания к любому своему слову», в контексте изменившегося с
того времени его реноме, показывают, насколько быстро устаревает «рекомендательная»
критика; после досадного же обрывания разговора на полуслове: «Прилепин — заслужил свое право говорить странное. Даже если
выяснить, почему он это делает, заведомо не представляется возможным», хочется
прочитать другую статью, в которой как раз предпринимается близкая к
социологической попытка такого выяснения. Вместо нее на протяжении сборника —
уверенные и не слишком аргументированные заявления о «соответствии самым разным
читательским ожиданиям и надеждам», о читателе, для которого «роман станет
полнейшей неожиданностью», которые настораживают и представляются чем-то вроде
индивидуального штампа в системе координат критика; тут поневоле усомнишься в
необходимости «ловить и привораживать» читателя (как пишет Юзефович в рецензии
на Водолазкина) таким откровенно-манипулятивным
способом. Как и бездоказательные утверждения вроде «Однако после
«Возлюбленной», ей-богу, начинаешь понимать, что свои резоны действовать именно
так, а не иначе — и резоны, поверьте, очень веские, — у него были»: при всем
понимании, что читателю Юзефович необходима лаконичная рецензия, — подобные
голословные утверждения вряд ли способствуют читательскому доверию.
«Массовый восторг всегда вызывает недоверие пополам с
раздражением, причем, увы, не в отношении восторгающихся, но в отношении самого
объекта», — эти слова критика о Донне Тартт, увы,
порой хочется переадресовать и рекомендательно-навязчивому тону критики самой
Галины Юзефович. Проявления критической честности здесь сочетаются с игровыми,
лежащими на поверхности, элементами стиля, в которых не прячется стремление
завлечь читателя, — что позволяет подать серьезную литературу под маркой
легкого чтива (подспудный аргумент: «пусть хотя бы заинтересуются и
прочитают»), но нередко приводит к обратному результату отторжения — ввиду
нагнетания преувеличенных эпитетов: «Ее книга начинает понемногу становиться
объектом устойчивого культа. Подобно вирусу, информация о ней распространяется
из блога в блог, а каждый следующий «заболевший» стремится «заразить» как можно
большее число окружающих». Или — в другой рецензии: «фирменная способность
прозы Андрея Рубанова — способность засасывать
читателя без остатка» (если вдуматься в физиологический смысл этой метафоры,
такую «способность» скорее можно рассматривать как отпугивающую, равно как и
предыдущее наблюдение о «вирусе»). Подобные полукомические
пассажи, изобилующие провалами вкуса, к сожалению, не редкость в книге Галины
Юзефович. Разумеется, первый вопрос, возникающий в связи с этим, — позитивную
ли функцию по отношению к писателю выполняет критика, пытаясь выставить его в
лучшем свете и сбиваясь на бесхитростные манипуляции? Второй вопрос — о
«независимости» (разумеется, в кавычках) критика, четко представляющего свой
читательский слой и вынужденного соблюдать удобный для него рекомендательный
формат. Можно изложить составляющие схемы, согласно которой, с большим или
меньшим отклонением от курса, развивается каждая рецензия Галины Юзефович: эпитетность, обязательное вкрапление метафорического слоя,
множество повелительных наклонений («берите, не пожалеете») — и отсутствие
контекстуальной обусловленности выбора, призванное подчеркнуть случайность
«персонального вкуса». Последнее и не столь важно — главное, что блюдо съедено:
формат, судя по популярности еженедельных колонок Галины Юзефович на «Медузе»,
действующий, — но несколько наскучивающий при чтении сборника «подряд».
Создается впечатление, что книга эта нужна была в первую очередь издателю
(среди здешних текстов немалое место занимают рецензии на книги «Редакции Елены
Шубиной»), во вторую — автору, признавшейся на презентации, что предложение
издать книгу вызвало у нее чувство неловкости («Ощущала себя самозванцем. Я же
читатель, а не писатель», — характерная оговорка, подчеркивающая особенность
текстов этой книги и художественной критики), и совсем в малой степени —
литературному процессу, к которому этот каталог, полный, по признанию автора,
«пропусков и личных вкусов», мало что прибавляет.
И все же, несмотря на все отмеченные недостатки, на легкий
скепсис автора этих строк, привыкшего к другому уровню аналитики, — нельзя не
признать, что книга Галины Юзефович — нужна и, может быть, даже более
необходима, чем любой сборник с внятной иерархической структурой. «Чтение —
счастье», — говорит эта книга читателю в эпоху стремительного падения книжных
тиражей, закрытия книжных магазинов и разочарования в литературоцентризме,
что под этим словом ни понимай. Поэтому кропотливый, полный завлекательных
условностей, добротный труд оказывается как нельзя более актуальным. Не будем
обманываться: он — не о литературе и не имеет отношения к критике. Он — о
возможности читательского счастья. И это счастье — возможно. А в существующих
обстоятельствах никакое повторение этой истины не будет лишним.