Андрей Санников. Зырянские стихотворения
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2017
Андрей
Санников. Зырянские
стихотворения. — Кабинетный ученый, Москва — Екатеринбург, 2016.
Андрей
Санников — екатеринбургский поэт, в прошлом еще и тележурналист, автор цикла
журналистских расследований, добавивших немало сложностей в его жизнь,
председатель фонда «Город без наркотиков». С 2006 года Андрей Санников
руководит литературным клубом «Лебядкинъ»,
способствуя сохранению и развитию уральской поэтической школы. Предыдущие
сборники Андрея Санникова «Прерафаэлит», «Подземный дирижабль», «Луна
сломалась», «Ангельские письма» отличаются мрачной, а то и депрессивной
тональностью разговора о нашем апокалиптическом мире, балансирующем на краю
бездны. Отсюда абсурд, царящий в стихах Санникова, его «высокое косноязычье» в
сочетании с предельной искренностью интонации. Синтаксис Санникова — отсутствие
знаков препинания, а порой и рифм — превращает стихотворения в открытые письма
читателю.
«Зырянские стихотворения» заставляют посмотреть на творчество
Андрея Санникова под новым углом. Каждое стихотворение «зырянского» цикла —
сосредоточенная, кропотливая реставрация поверий, сказок, мифологии мышления, и
читатель в этом процессе непосредственно участвует, разгадывая квест за квестом.
Санников родился в Пермской области (г. Березники), окончил исторический
факультет Уральского госуниверситета, участвовал в археологических экспедициях
и даже (в восьмидесятых) руководил лабораторией реставрации в Перми. Хочется
сказать, что Санников пишет о своей малой родине: зыряне, или коми-пермяки, —
коренные жители Пермского края, откуда родом и сам автор; но я этого не скажу.
В наше время «он пишет стихи о родине» звучит как-то подозрительно — за этим
кроется или ура-патриотизм, или (в лучшем случае) низкопробные пародии на
Есенина. Стихи Андрея Санникова ничего общего с этим не имеют — это попытка
спокойно и вдумчиво разобраться в себе, увидеть людей, живущих рядом, ощутить
крепкую, тысячелетнюю связь с землей и водой, небом и снегом, с душами предков
и их языческими поверьями.
В каждом стихотворении Санникова природа — не пейзаж или фон,
она живая, в лучших традициях поэтической натурфилософии (Заболоцкий) и
зырянской мифологии. Отголоском зырянской религии здесь выступает, например,
культ воды. Зыряне верят в водяных духов, река для них — врата в потусторонний
(загробный) мир. В трудную минуту человек приходит к реке, опускает в нее руку,
прося помощи и защиты, — и таинственные духи откликаются на мольбу:
и из воды пойдя кругами вдруг
потянутся к нему десятки рук
стесняющихся теплых и
печальных
на каждом пальце в кольцах
обручальных
Здесь отголосок еще одного поверья — не то ли это серебро,
что зыряне бросали в реку, чтобы умилостивить водяных? И вот уже не одинок
человек, и горит его костер — пока помнит он себя и своих предков, пламя это не
погаснет:
лицо им подставляет человек
смеется плачет говорит про
снег
горит костер на низком берегу
начнется снег костер горит в
снегу
В стихотворении нет ни знаков препинания, ни заглавных букв —
сплошная длинная фраза, произнесенная на одном дыхании. Речь лирического героя
превращается в шаманское бормотание, поток сознания, уносящий за пределы
насущного бытия.
На берегу реки поэт Санников выстраивает свою вселенную: все
в ней двойственно, половинчато, все не совсем то, чем
кажется. Вверху, над границей воды, — мир земной, реальный; внизу — в отражении
— ирреальный, загробный. Этот образ подчеркивается необычным графическим
оформлением сборника: «звездочки» находятся не над, а под каждым
стихотворением, из-за чего стихи кажутся перевернутыми. Мистическое двоемирие наиболее ярко проявляется в стихотворении,
состоящем всего из шести строк:
холодно а было тепло
(кровь хрустит как будто
стекло)
вот и наступила зима
(ходят по Усолью дома)
ночи или темные дни
(в небе дыры или огни)
* *
*
В верхней строке каждого двустишия заключен мир реальный, в
нижней — потусторонний — неслучайно вторая строка всюду заключена в скобки,
как река — в берега. Эти скобки — мостики между реальностями. В земном мире все
просто: было тепло, теперь пришел мороз. Но кровь человека от холода стынет —
становится «как стекло». Кровью, кровными узами мы связаны с предками. Но
хрустеть как стекло может еще и речной лед — кровь реки, которая тоже застыла.
Разорвана связь между человеком и природой, человеком и его предками,
невозможно больше приобщиться к таинственному, мистическому. Рано темнеет в
земном мире: ночь ли, день — все смешалось, но очень важно знать, придет ли к
человеку спасение. Взгляд лирического героя обращается в небо. Что есть звезды
— мертвые дыры или свет, озаряющий присутствие божественной силы, тот самый
огонь памяти, который способен победить снег и лед?
Поэт не дает ответа на этот вопрос, но тоска по утраченной
духовной родине, по утерянной связи со своими корнями становится лейтмотивом
сборника. Цивилизация приходит в счастливый некогда мирок, где человек жил в
гармонии с природой и собственным прошлым, — приходит и замораживает кровь,
перерубает пуповину, уничтожает память. В стихотворении «Меня родили в доме из
бетона…» лирический герой вспоминает свое детство, восстанавливает по вехам
путь своего взросления — то время, когда катастрофа уже нависла над его мирком.
Синтаксический параллелизм и анафоры (меня родили, меня везли, меня кормили…)
придает стихотворению особый завораживающий ритм:
Меня родили в доме из бетона,
меня везли в коляске из
клеенки,
меня кормили сахаром и воблой,
меня носили в небо на плечах.
В три года я увидел мотороллер,
в четыре года я увидел
мертвых,
мне непрерывно снятся эти сны
—
мне непрерывно снятся
непрерывно
вокруг домов изрытая земля,
вокруг домов заброшенная
стройка,
а под землей качается вода.
Ребенка окружают бытовые детали и явления, приближенные к
природе: сахар, вобла, родительские плечи, небо… Но, вместе с тем, в жизнь
малыша с самого рождения вторгаются чужеродные, искусственные, мертвые вещи —
дом из бетона, коляска из клеенки — они пытаются заключить человека в себя как
в клетку или гроб. В три года герой стихотворения впервые видит мотороллер — он
так поражен, что помнит об этом спустя годы, но ведь мотороллер — это мертвая
вещь. В четыре года мальчик впервые «увидел мертвых» — он поражен не меньше, но
мертвые для зырян как раз и есть самые что ни на есть живые — ведь с ними есть
связь. Где же ребенок мог увидеть покойников — на похоронах? Или… в разрытых
экскаваторами могилах на «заброшенной стройке»? Становится понятно, почему
«хроника» лирического героя обрывается на этом месте: его детство заканчивается,
его мир разрушен. Пришли «цивилизованные» люди, разрыли и изуродовали священную
землю, испортили священную воду, уничтожили могилы — и ушли, так и не сумев
построить новый мир взамен.
Это смешение старого и нового, живого и мертвого, естественного
и искусственного Санников приводит в причудливые сочетания. То, что перед нами
современный поэт, выдает инверсия сравнений: не рукотворные вещи через
сравнения ищут себе обоснования в природе, а наоборот:
Далекий край, похожий на прицеп —
вокруг него одни леса и горы.
одни леса — и горы в них
стоят,
как будто мебель в утренней
квартире <…>
Это взгляд на мир городского человека, пусть его город и
расположен у самого подножия Медной горы. Он мыслит категориями стройки:
природа — дом, леса и горы — мебель… Землетрясение в горах — и не гнев богов
и не буйство стихии, а — «соседи что-то сверлят спозаранку / и каменная
мебель дребезжит». Данила-мастер, вся уральская традиция — такие же соседи
современного поэта, унесенного временем на другой берег Леты, и он это хорошо
осознает, работая с традицией.