Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2017
Об
авторе | Роман Кожухаров родился в Тирасполе в
1974 году. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького (2004 год). Защитил
кандидатскую диссертацию по творчеству Владимира Нарбута. Автор книг прозы и
поэзии. Роман «Ударный Косточка» вошел в лонг-лист
Русской премии (2006 год). Лауреат литературной премии «Белый Арап — 2013»
(Кишинев). Финалист поэтического конкурса литературного фестиваля «Провинция у
моря — 2014» (Одесса). Лауреат Русской премии в номинации «Крупная проза»
(2016). Живет в Тирасполе. Последняя публикация в «Знамени» — роман «Кана» (№ 8
за 2015 год).
Und Schlag auf
Schlag!*
Faust
Превращение черного пуделя в Мефистофеля Фауст спровоцировал
достаточно просто: изменил на свой лад один стих, написав вместо «Слово» —
«Дело». С этой самовольной корректировки, собственно, и началось действие
пьесы, призванной увенчаться финалом, тем самым, который вошел в поговорку, —
«Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!».
Свой именной апокалипсис, развязку провидит Фауст в завязке,
в ходе торга с нечистым по поводу своей тоскующей ученой души. Подмена Слова
Делом во фразе «В начале было Слово» и стала, по сути, первым осознанным
действием Фауста и, одновременно, инициацией сделки.
«Повремени!..» — пастернаковское.
Есть вариант Холодковского: «Мгновение, прекрасно ты,
продлись, постой!». Немецкое «Verweile!», восклицаемое Фаустом в оригинале, означает «задержись»,
«останься». Кажется, оригиналу созвучны и «продлись, постой» и «повремени».
Однако в русском народном изводе закрепился императив, приписываемый то ли
Фету, то ли Яхонтову, то ли Струговщикову —
«Остановись!..». Закрепился настолько, что и Бродский в своем «Зимним вечером в
Ялте» вторит именно ему, уповая, правда, не на прекрасность мгновения, а на его
неповторимость.
От восхищенно-просительной — «Останься!.. — Постой!..» до
приказной — «Остановись!..» меняется интонация призыва. Возможно ли, что смысл
вложенного Гете в уста Фауста осуществился лишь в анонимном почти переводе? По
крайней мере крылатым выражением стала именно эта версия.
Свое «Verweile!» Фауст выкрикнул в
запальчивости, в самый миг после заключения сделки с дьяволом (сразу после «Und Schlag auf
Schlag!» — «По рукам!»). И ведь знал, с кем имеет дело
(«der Teufel ist ein Egoist»
— «дьявол — эгоист»), но гордыня Фауста ни в чем Мефистофелевой
не уступала и даже ее превзошла.
Что за мотивы питают страдающее своеволие доктора Фаустуса, заставляя его перейти от слов к делу и, сразу же,
к сделке? Как известно из книги Бытия, Господь, сотворив небо и землю, и все
сущее, оценил свои дела словами «и вот, хорошо весьма» (Бытие, 1:31). То есть
по школьной шкале — на «четыре с плюсом».
Доктора снедает обостренное осознание того, что мир всего
лишь «хорошист», а не «отличник». Влекомый
«исторической заботой» (по Шпенглеру), он ропщет на Создателя: «На внешний мир,
на общий ход вещей // Не простирается Его (Бога. — Прим.) влиянье. //
Мне тяжко от неполноты такой…» (пер. Б. Пастернака). Фауст намерен возвеличить
жизнь до полноты. Он по собственной воле меняет «Слово» на «Дело», ибо намерен
доделать то, что, по его мнению, не сумел Всевышний: преобразить жизнь так,
чтобы ей можно было поставить оценку «отлично».
Показательно, что русские переводчики, разнясь в трактовке фаустовского «Verweile doch!», единогласны в передаче оценки в грядущем
возвеличенного мига — «Du bist
so schön!».
«Прекрасно!» — то есть «отлично», круглая пятерка.
Как только, по замыслу Фауста, высшая оценка будет
выставлена, будут остановлены и стрелки часов, отсчитывающих его, Фауста,
время. Ибо он сам прикажет времени остановиться. Если мир стал совершенен, то
куда же ему спешить по волнам быстротекущего времени? Уже и некуда, и незачем.
Возвеличивание мига жизни до прекрасной полноты Фауст во время
заключения сделки с нечистым называет главным ее условием. Произнесенная им
фраза «Остановись!..» должна этот миг запечатлеть и, одновременно,
зафиксировать стрелку часов, отмеренных самому Фаусту. То есть, следуя
чеховскому правилу, озвученное еще в первом действии заклинание выступает в
роли того самого ружья, которое призвано выстрелить под занавес, ознаменовав
финал всей пьесы.
«Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» Злую шутку сыграла
история с этой магической фразой. Она была призвана разорвать связь времен и
само течение времени прекратить. Получилось с точностью до наоборот, и виной
всему — фотография!
С неумолимым, год от года, разрастанием в массах тяги к
фотографированию, «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» чем дальше, тем все
глубже укореняется в умах и сердцах любителей светописи. Из года в год сотни и
тысячи афиш в культурных столицах и провинциальных городишках венчает
«Остановись!..», информируя о проведении очередной экспозиции местных
фотохудожников.
Мастера-светописцы и тьмы
фотолюбителей запечатлели заклинание Фауста на своем щите, выбрав его девизом.
«Ведь это — про фотографию!» — восторженно возглашают адепты фотографических
клубов и студий, короли инстаграмов, летописцы крестин и свадеб. Непримиримые
в быту потребительские партии «никонистов» и «кэнонистов» вторят им в унисон: «Лучше не скажешь!».
И ведь действительно, любой мало-мальски продвинутый владелец
обшарпанной «мыльницы» (не говоря уже о держателях навороченных «Кэнонов», «Никонов» или, того хлеще, — «Леек») доходчиво
объяснит: с помощью затвора фотограф осуществляет управление экспозицией,
регулирует выдержку, то есть длительность воздействия света на матрицу
фотоаппарата. О чем же еще все эти «продлись!» и «повремени!», как не о
выдержке?
Выходит, в экспозиции «Фауста» повешено было ружье не
простое? Выходит, клацнуть затвором в финале пьесы должно фоторужье? Возможно
ли предположить: первая фотография явилась на свет не на оловянной пластине Нисефора Ньепса и не на медной
пластине Жака Дагера, а в самый миг сделки с нечистым
неуемного Фауста?
«Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» Есть нечто, очень
роднящее двух индивидуумов, чьи руки сжимают один — цевье винтовки, а другой —
объектив фотоаппарата. Разве не уподоблен фотограф охотнику, или, еще круче —
снайперу? Один пытается щелчком фотозатвора остановить мгновение быстротекущей
жизни. Другой, нажимая на курок (и затвор тоже присутствует), пытается
остановить быстробегущего зайца или вражеского солдата. Остановить — вот
главная цель и, одновременно, принцип. Из него исходит простоквашинский
дядя Федор, предлагая собаке Шарику заменить обычное ружье фотографическим:
«Это и охота, и зверей убивать не надо». Намеренья его — самые гуманные, но
цель и принцип после подмены орудия добычи остаются теми же — исполненными фаустовского гуманизма.
Приход цифровых технологий превратил фотосъемку в манию.
Алчущие получения снимков захлестнули весь мир и плодят дурную бесконечность
остановленных мигов. Мир переполнен изображениями через край. Кульминацией
переизбытка можно считать появление селфи. Фотоохотник словно устал добывать
переполненный снимками мир, словно пресытился им и в смертной тоске решил
прервать эту множащуюся бесконечность. Сделать селфи — обратить прицел
объектива на себя самого…
Черно-белое фото на обложке «Аустерлица» — романа немецкого
автора Винфрида Зебальда —
запечатлело дитя. Маленький белокурый мушкетер, с белой шляпой с белым пером, в
белом плащике и белых панталонах. Кто этот мальчуган, похожий то ли на
Маленького принца, то ли на наследника Тутти? Сокрытый под обложкой текст,
собственно, и представляет собой развернутый, в объеме романа, ответ на этот
вопрос. Вернее, не так. Текст «Аустерлица» представляет собой медлительно
длящийся (то самое — «продлись!..») процесс проявления некоей магической
фотографии. Магия этого снимка — в необычайной, в объеме романа, его
развернутости. Каждая страница — словно лист фотобумаги, на котором
последовательно — со скоростью перемещения зрачков от строки к строке —
проступает запечатленный образ. Эти мгновения и формируют фотографическое полотно
«Аустерлица».
Для множителей цифровых изображений творческий метод Зебальда наверняка так и останется тягучей, непонятной
заморочкой. Те же, кто помнит, как раньше, «до цифры», делалась фотография,
подтвердят, что процесс этот — таинство, сродни той алхимии, что творилась в
кабинете доктора Фауста.
Кульминацией протяженного действа — в полумгле, с красной
лампой, после всех пассов с пленкой, возни с фотоувеличителем, проявителем и
закрепителем — является погружение белого прямоугольника фотобумаги в ванночку
с реактивами. Наступает миг истины, длящийся мучительно долго — секунду, две,
три, может быть, вечность — после которого под слоем прозрачной влаги, не
сразу, частями, появляется черно-белое изображение. Мгновение остановлено!
Да, именно допотопный, доцифровой процесс изготовления
фотографии полнее всего передает саму ее суть, замешанную на таинственном
парадоксе. Щелкнув затвором, фотохудожник приказал мгновению жизни:
«Остановись!», и мгновение, повинуясь приказу, остановилось. Но в красноватом полумраке
фотолаборатории мастер начинает ловить себя на мысли, что заново проступающие
черты мгновения вглядываются в него не со дна наполненной проявителем ванночки,
а со дна той самой реки, чьи воды текут в безвозвратное.
После, когда хорошенько просушенное изображение помещено на
почетное место в фотоальбом, глянец на карточке воспринимается как несмываемый
знак самой Леты. Разве можно смыть воду, тем более — воду забвения? Выходит по
Бродскому: «Остановись, мгновенье! Ты не столь// прекрасно, сколько ты неповторимо».
Гениальный изобразительный киноряд
на эту тему представил в своем «Сталкере» Тарковский. Откуда-то сверху, из
тьмы, появляются и уходят куда-то вниз, во тьму, запечатленные на пленку
атрибуты канувшей цивилизации. Они перемещаются вслед за камерой, а между ними,
на экране, неподвижным, несмываемым глянцем остается тонкий, безвозвратный слой
воды.
Просмотр этих кадров из «Сталкера» схож с чтением страниц
«Аустерлица». Зебальд — несомненный мастер светописи. В эссе «Как день и ночь»,
посвященном фотографически реалистичному искусству художника Яна Петера Триппа, он пишет: «Ролан Барт считал человека с камерой,
эту вездесущую фигуру нашего времени, агентом смерти, а фотографии — чем-то
вроде реликтов постоянно умирающей жизни». А еще в эссе «Как день и ночь»
Зебальд размышляет об иллюзионизме, шарлатанстве фотографического реализма.
Зебальд любит цитировать изображения. В «Аустерлице» он сам
создает свои запечатленные миги и с помощью слов, и с помощью собственно
фотографий. В романе их использовано немало, и открывает этот изобразительный
ряд та, которая на обложке.
В романе фотографов двое: рассказчик, резонирующий с образом
автора, и главный герой — Жак Аустерлиц. В детстве, пытаясь спастись от гибели
в газовой камере, он уехал на поезде беженцев в Великобританию. Поезд шел через
всю Европу, и его окна, словно щели камеры-обскуры, выхватывали виды городов и
ландшафтов. То, что гналось за ним по пятам, было настолько ужасно, что Жако,
глядя в окно поезда на быстро сменяющиеся кадры, забыл свое прошлое. Маленького
беглеца преследовал обыкновенный фашизм.
Спустя годы герой, следуя чередой запечатленных мгновений,
стремится потерянное обрести. Единственная подсказка Аустерлица, его «ариаднина
нить» — неясные, поначалу для самого героя необъяснимые отсветы памяти. Их
отпечатки, словно некое реликтовое излучение, сохранились в череде пристально
им наблюдаемых величественных европейских архитектурных ансамблей и элегических
ландшафтов. Чутко улавливая эти отсветы, Аустерлиц находит нужный путь. Имя
этому излучению — Ужас. Автор романа словно пытается с помощью магии фотографии
его обнародовать, опровергнув тем самым заявленный его героем тезис о его невидимом
характере.
Итогом исканий героя — и в прошлом, и в настоящем —
становится безраздельный запечатленный ужас «образцового гетто» Терезин. Как известно, подавляющее большинство его
обитателей впоследствии были отправлены в Освенцим.
Тезис Фауста и все его чаяния оказались заведомо ложными.
Нечистый обжулил его вчистую. Если в начале пьесы заменить «Слово» на «Дело»,
то финалом станет в страхе исторгнутый вопль: «Мгновение, сгинь! Ты ужасно!».
Фаустовская
цивилизация, своевольно стремившаяся перехватить дело Создателя в свои руки,
пришла к кровавому торжеству Аушвица и адскому
пламени Хиросимы. Таков итог Аустерлица, в кавычках и без. Не потому ли так
скорбны багряные тени в писательской лаборатории Зебальда?
Зловещими полутонами красного пропитаны проявленные им закатные снимки Европы.
Малиновым оттиском красуется свастика на карамельках, купленных отцом Жако;
оценив украшение на сладостях, тот делает вывод, что море фашизма накрыло
Европу с головой.
На обложке книги — снимок главного героя в полный рост. Как
выяснилось в конце романа, это не мушкетер. Мальчик одет в маскарадный костюм пажа
королевы роз. И хотя костюм совершенно белый, королева, которой он так
желает служить, представляется повелительницей роз кроваво-красных, ощетиненных
иглами, словно лагерной колючей проволокой.
Впрочем, этот паж с обложки, может быть, и не Жако, а сам
автор. Как сказали бы литературоведы: образ автора, остановленный фотокамерой в
детстве. Или это и есть в полный рост доктор Фауст, но — задолго до сделки?
19 августа 2016 г.,
Яблочный Спас и Международный день фотографии
* По рукам! (нем.)