Повесть
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2017
Об
авторе | Константин Куприянов родился в 1988 году в Москве. Окончил
Всероссийскую академию внешней торговли по специальности «Международное право»,
семь лет работал юристом в коммерческих компаниях.
Выпускник
ВЛК при Литературном институте им. А.М. Горького 2013 года, семинар прозы А.В.
Воронцова.
Участник
12-го и 13-го Форумов молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья
(2012–2013 годов), а также Совещания молодых писателей при Союзе писателей г.
Москвы в 2013 году.
Рассказы
опубликованы в журналах «Нева» (№ 12 за 2012 год), «Москва» (№ 12 за 2013 год),
«Этюд» (2014 год), «День и Ночь» (№ 4 за 2016 год). Кроме того, отдельные
рассказы публиковались в составе сборников «Новые писатели» за 2013 и 2014
года. В «Знамени» печатается впервые.
«Человечество стоит перед выбором: свобода
или счастье,
и
для подавляющего большинства счастье — лучше».
Джордж Оруэлл. 1984
ГЛАВА ПЕРВАЯ
СТАРЫЙ РЕДАКТОР И НОВЫЙ РЕДАКТОР
Закончив раскладывать немногочисленные вещи, он наконец осмотрелся. Комната была тесной, в ней не поместилось бы ничего лишнего: стол, стул, постель и шкаф для одежды. По трем стенам от пола к потолку были развешаны книжные полки. Ряды запыленных, миллион лет никем не читанных книг, еще более сужали пространство.
В окне над столом белела зима, полосы серого цвета пересекали пол и стены. Впрочем, через пару недель ему стало казаться, что именно о такой небольшой комнатенке он всегда мечтал. Андрей всегда хорошо уживался с обстоятельствами, и, может, поэтому в прошлой, столичной жизни они часто шли ему навстречу.
Через неделю, когда произошло его примирение с новым местом, Андрею, как и обещали, дали должность в главной (и единственной) газете в городе. Тут многое было в единственном экземпляре: не только газета, но также и радио, кинотеатр, библиотека, даже рынок. А еще дорога для въезда и выезда из городка.
Впрочем, он не очень тревожился. Все казалось временным. Об этом неустанно повторяли и по радио. «Временные меры», «временная угроза», «временные неудобства» и так далее. Устроившись в газету, Андрей узнал, что работа будет заключаться в том, чтобы повторять в статьях о временном характере всего происходящего.
Главным редактором была молодая женщина. В первый день на работе она вызвала его к себе и пространно начала рассказывать о политике газеты, ее целях и задачах. Андрей слушал вполуха. Ему, маститому московскому журналисту, казалось нереальным застрять тут надолго. Во время ее монолога больше всего ему хотелось спросить, замужем ли она и естественный ли у нее цвет волос.
— У вас остались вопросы? — лучезарно улыбнувшись, спросила она, когда закончила рассказывать. Андрей поймал себя на мысли, что почти ничего не запомнил.
— Простите, я могу задать вопрос не по теме нашей встречи?
— Да, конечно.
— Что думает ваш супруг об этом?
Редактор непонимающе похлопала ресницами. Ее огромные глаза окончательно превратились в голубые блюдца. Андрей не смог сдержать улыбку.
— О переезде сюда, — уточнил он.
— Он ничего не думает, — сказала она после секундного замешательства, — вернее, мы не… в общем, он ничего не думает.
«Неожиданно», — подумал Андрей, чей второй внутренний голос склонялся к тому, что она не замужем. Но вдруг он почувствовал апатию и растерянность и быстро попрощался с начальницей. Конечно, позже, в другое время и других обстоятельствах можно будет продолжить натиск, но не теперь. Андрей отправился на свое рабочее место. Редакции газеты был отдан целый этаж. Зачем так много? Пока здесь трудилось всего десять человек. Кажется, редактор что-то упоминала о расширении. Но Андрей не стал переспрашивать, а просто занялся делом. «Все временно», — повторил он. То ли вслух, то ли про себя.
Андрей составил несколько текстов, которые ему в качестве задания прислала редактор. Это напоминало работу на втором — третьем курсе института. Он сделал ее механически, почти не вникая в то, что пишет. Больше походило на агитационный плакат, чем на статью. Впрочем, посидев над ней с полчаса и перечитав дважды, он убедился, что именно агитацией теперь и занимается.
Это осознание задело его. Несколько минут он просидел в растерянности. Он почувствовал себя натянутой пружиной, готовой в любой момент разжаться. Вот сейчас он вскочит, пересечет холодный, плохо отапливаемый этаж, ворвется в кабинет к блондинке и объяснит, что привык заниматься журналистикой: расследованиями, разоблачениями, аналитикой, громкими выводами, а не демагогией на уровне деревенской скамейки, для написания которой не пришлось даже ни разу зайти в Интернет.
Но по какой-то причине пружина не разжалась. Пройдет много времени, но всякий раз, думая о том, чтобы отказаться от работы, которая ему не подходит, Андрей представлял себя снова едущим через тундру — в обратном направлении, к Москве, через те же бесконечные заснеженные просторы «настоящей» России, о которых он имел лишь смутное представление. Ему делалось неуютно и даже страшно от размеров страны, которую он, столичный житель, прекрасно представлял по карте, но совершенно не был готов объять в действительности.
Когда он спрашивал, еще в самом начале пути, отчего их не отправляют в городок на самолете, ему ответили очень просто и неправдоподобно: «Посадочную полосу не вычистить от снега». Он чувствовал, что и назад ехать придется на поезде, пересекающем яростной черной стрелой утонувшие в полярной ночи белоснежные поля. Постепенно он расслабился и старался думать как можно меньше. Дни стали идти быстрее.
В день Андрей обязан был сдавать не менее трех статей. Писать требовалось под псевдонимами трех разных людей и по возможности — тремя различными интонациями. Однако, несмотря на поселившееся в голове Андрея многоголосие, тексты, сводившиеся к одной и той же мантре: «пребывание в городе временное, все сложности — не навсегда, вы рано или поздно вернетесь в родные дома, все пойдет по-прежнему» и так далее — сливались в одну несмолкаемую статью-обещание.
Пару недель спустя Андрей подумал, что его тексты слишком однообразны, что голоса ничем не отличаются от его собственного и, наконец, что для придания им жизни нужно получить хоть какую-то информацию о внешнем мире. С этой мыслью он пришел в кабинет редактора. В кресле главреда сидел среднего роста мужчина в темно-коричневом костюме, белой рубашке и черном галстуке. Закинув ноги на стол, он читал маленькую записную книжку, которая, судя по розовой обложке, явно принадлежала не ему.
Розовая записная, книжка показалась Андрею единственным ярким пятном в кабинете, потому что за те недели, что прошли со времени их первого и последнего разговора с девушкой, куда-то исчезли все книги и журналы с полок и шкафов, опустел стол, пропали картины. Собственно, не было ни компьютера, ни даже комнатных цветов.
Пустыми сделались тумбочки, шкафы, стол и подоконник; блестел пустой деревянный пол (пропал разноцветный коврик), чуть дрожали от порывов метели деревянные ставни, звенели стекла. Тусклое пятно уличного света освещало фигуру и лицо незнакомого мужчины, сидящего за столом главреда (был морозный полдень — впрочем, здесь, за полярным кругом, день лишь слабо подсвечивался, урывая краткие пару часов между вздохами вечной беззвездной ночи).
Андрей сначала хотел сказать: «Простите, я, должно быть, ошибся кабинетом», но потом решил просто незаметно выскользнуть обратно в коридор, поскольку незнакомец никак не отреагировал на его появление, а может, и не заметил вовсе.
— Постойте, — властно сказал он, когда Андрей уже почти закрыл дверь. — Войдите.
Андрей вошел. Мужчина поднял на него глаза и изучал несколько мгновений. У него было небольшое уставшее лицо, иссеченное мелкими морщинами, благодаря длинному носу и узким бескровным губам оно казалось заостренным, как у птицы. Однако он не выглядел старым. Его глаза были скрыты за толстыми линзами очков, поэтому Андрей не видел, какого они цвета. Через несколько секунд незнакомец вернулся к изучению записной книжки. Проведя за ней некоторое время, он небрежно сказал:
— Сядьте.
Андрей сел. Он поймал себя на мысли, что в прошлой, московской жизни испытывал бы возмущение и гнев, что какой-то непонятный человек отдает ему команды, а он вынужден подчиняться. Но мысль о неповиновении возникла, померцала недолго и ушла. На ее месте осталась белая, безразличная покорность. Закончив листать записную книжку, незнакомец отложил ее в сторону, сел ровно и спросил:
— Вы, должно быть, Андрей?
— Да.
— И вы зашли, вероятно, чтобы побеседовать с прежним редактором?
— Да.
— К сожалению, она уехала.
«Интересно, он ждет от меня какой реакции?» — подумал Андрей и понимающе кивнул.
— Вам не любопытно, куда?
— Наверное, обратно. Домой.
Человек хмыкнул и удовлетворенно улыбнулся, как будто Андрей угадал ответ в викторине. Он возвратился к чтению книжки.
— Все рано или поздно вернемся, — проронил он. — Кстати, можете обсудить свой вопрос со мной. Теперь я тут редактор.
Андрей поежился, осматривая кабинет еще раз: казалось, какая-то мрачная сила высосала отсюда все краски жизни, и хотя тому не было никаких подтверждений, что-то заставляло его думать, что человек в коричневом костюме имеет к этому отношение.
Тем не менее он сказал:
— Мне нужно больше информации о внешнем мире. Нужен доступ в Интернет, московские газеты, новости о том, что там происходит.
— Там? — редактор изобразил голосом удивление, но его глаза не выразили ни капли эмоций. Он смотрел на Андрея внимательным пронизывающим взглядом, который, в отличие от взгляда обычного человека, не содержал никакой связующей людей теплоты — только холодное, расчетливое любопытство, будто перед ним сидело уравнение в человеческом обличье.
— Ну да, — смущенно подтвердил Андрей, — во внешнем мире.
— Зачем это вам такая информация?
— Понимаете, я журналист…
— Я знаю, — резко оборвал его мужчина, опуская локти на стол и приближая острое птичье лицо к Андрею. Тот хотел податься назад, но потом и эта вспышка страха потухла, и он просто поерзал на стуле и зарыл взгляд в пол. — Думаете, я не знаю, кто вы? Я же вам сказал, что я новый редактор. У вас проблемы со слухом?
— Нет.
— Тогда к чему эти слова? «Я журналист». Я прекрасно осведомлен, кто вы, Андрей Павлович Городков. Мне прекрасно известно, откуда и когда вы прибыли, кем работаете, какую комнату в городе занимаете и по каким часам приходите на службу сюда. Кстати, к вашей дисциплине есть вопросы.
Андрей растерянно поглядел на него. Неужели он про те две минуты вчерашнего опоздания? Или про пять минут, которые Андрей украл в пятницу, уйдя домой пораньше, чтобы послушать по радио трансляцию матча?..
Удивительно, в Москве он вообще не обращал внимания на свое рабочее время. Вроде бы оно было прописано в контракте, но он даже не знал, где и валяется этот контракт. Ему никогда не говорили о дисциплине, редактор только требовал сдавать материалы в срок, но это и так все понимали… Новая реальность — зауженная в черном, пахнущем лаком кабинете из дерева — заковала Андрея в цепи растерянности и беспомощности. Он чувствовал, что настоящий Андрей давно вышел вон не только из этого здания, но и вообще из города, возвратился в кипучую, вечно занятую Москву и успешно работает в любимом глянцевом журнале, который горожане читают за утренним кофе или прозябая в пробке на Третьем кольце… Если так, то здесь осталась лишь никчемная оболочка, разучившаяся возражать, чувствовать негодование или даже обиду; она сидит тут, отбывая наказание за еще не доказанное преступление, у оболочки даже нет своего имени, ее по ошибке называют «Андреем Городковым», хотя впору было бы говорить ей: «Эй, ты».
— Не могли бы вы перейти к делу? — не дождавшись реакции, мужчина нахмурился, свел пальцы в замок и еще больше навалился на стол, так что между его носом и лицом Андрея осталось расстояние не больше чем в полметра.
— Понимаете… Я пишу статьи о временности нашего положения для газеты. Я пишу, как вы знаете, под тремя разными псевдонимами, и мне… бывает нужен материал. В городе очень мало событий, и я… и мне… нужно, бывает, обосновать то, что я пишу, привести примеры, пояснить, почему мы должны пережидать этот период здесь…
— Хм, теперь уже я засомневался, журналист ли вы, столько заикаетесь, — иронично сказал новый редактор. — Но если серьезно, зачем вам что-то обосновывать?
— Ну… приводить аргументы, звучать убедительно…
— Чему вас только учат в этом МГУ? Вы хоть знаете, сколько государство тратит на обучение таких, как вы? Знаете, сколько тысяч рублей стоит обучение вот такого «профессионала», который потом приходит к редактору и клянчит Интернет?! Я вам скажу вот что: если вас не научили писать статьи так, чтобы не требовалось ничего обосновывать, то ищите себе новую работу. У меня очередь внизу из бывших столичных журналистов, которые умоляют их взять сюда. А вы получили место безо всякого конкурса и не исполняете свои обязанности, просите, чтобы вам еще что-то давали!
Андрей просидел несколько мгновений, как оглушенный, потом кивнул и сказал:
— Я просто думал, что мне нужно больше знать о происходящем, если я о нем пишу. Но, видимо, я ошибся.
Редактор фыркнул.
— Конечно, ошиблись! Интернета в городе нет. Есть зато более важные вещи: вода, еда, электроэнергия, бесперебойные поставки всего. Имеются музеи, театры, радиостанция. Вам и этого мало?
— Нет-нет, я всем доволен.
— Вот это правильно. Кстати, Интернета нет и у меня, — голос редактора вдруг стал теплее и доверительнее. Андрей невольно потянулся за ним, почувствовав человечность, как растения тянутся к солнцу, едва оно пробивается из-за туч. — Это сейчас не самое важное. Представляете, каково тем, кто остался там, позади?
— Не представляю, — искренне ответил Андрей, — мы же ничего о них не слышим и не знаем. Емейл написать не можем, новостей нет…
— Опять вы про свои новости и емейлы! — воскликнул редактор. — Вы что, издеваетесь?!
— Но я… — Андрея понял, что от него требуется перестать упоминать ненавистные редактору вещи, но отмотать назад уже не мог.
— Вам создают все условия! Вам строят город посреди пустыни, в него завозят все необходимое, свозят лучшие умы, спасают их от наступающей холодной зимы в Москве! А они что: «нам бы интернетику», «нам бы емейльчик написать», — он стал изображать писклявый голос. — Будь моя воля — выбрасывал бы всех к чертовой бабушке в тундру и ищите там под снегом свой Интернет.
— Все понятно, — поспешил вставить Андрей, когда улучил секунду.
Он ожидал, что въедливый редактор потребует сказать, что именно ему понятно, но тот моментально успокоился, как будто увидел, что собеседник осознал правила игры и можно перестать корчить из себя возмущенного. Лицо его приняло прежний равнодушный отстраненный вид, и снова он смотрел сквозь Андрея, пронизывая его глазами-излучателями.
— Раз вам понятно, то поверьте мне на слово, что там, откуда вы все приехали, сейчас очень и очень несладко. И знать в подробностях вовсе не обязательно. Придет время, и все мы вернемся. Вот вы где жили в Москве?
— В Тушино.
— Ну вот, я там бывал, лет двадцать назад, на концерте.
— Здорово, — Андрей улыбнулся. На мгновение тот прежний, столичный Андрей посетил безвольную оболочку, прикованную к стулу, и наполнил ее жизнелюбием и радостью. Это продлилось недолго.
— А вообще я из такого же городка, как этот, — добавил редактор. — Так что мне тут более привычно, чем вам. Но вы тоже привыкнете.
Прежний Андрей шепнул чуть слышным голосом: «К тому же у вас нет выбора», заканчивая фразу, которая повисла в кабинете. Но Андрей нынешний предпочел его не слышать. Он улыбнулся и пожелал начальнику приятного дня.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПОПЫТКИ ПРЕДАВАТЬСЯ ВОСПОМИНАНИЯМ О
МОСКВЕ
Вернувшись на рабочее место, Андрей дописал привычные три материала, разбросал их по трем своим псевдонимам и неподвижно застыл перед компьютером. Обычно он не заканчивал так рано. В редакции было, как всегда, тихо, но только сегодня, впервые за несколько недель, он обратил внимание на эту тишину. Давящая ли она? Андрей тщетно пытался вызвать к жизни прошлого себя, умевшего чувствовать и протестовать против того, что ему не нравится. И тогда он побрел по прерывающейся тропинке воспоминаний, чтобы дойти до того места, где старый Андрей остался стоять, а новый — безвольный и бесчувственный — продолжил путь в заснеженную тундру.
Оказалось, это не так просто. Память то и дело подводила, он спотыкался, поднимался, отряхивался, замещал пустые, белые, как снег, пространства выдуманными и по этой бледной выдумке, кое-как, преодолевал время и пространство к прошлому.
Андрей постепенно отматывал дни: вот вечер, когда их поезд оказался на станции городка. В купе было еще трое: тревожный молодой студент-физик с такой же молодой, но беспечной женой и полуторагодовалый ребенок. Студент нервно подскакивал на каждой остановке и силился увидеть, что творится за темным пятном окна. Андрею долгое время казалось это напрасным трудом, но в тот вечер они действительно достигли конечной платформы. Какой день пути это был? Третий? Пятый? Седьмой?
На платформе было много полиции, собак, каких-то энергичных людей в длинных зимних пальто и шляпах. Вдруг ему почудилось, что в одном из них он угадывает его нынешнего редактора: кто-то с заостренным носом заглядывает в их окно, водит лицом из стороны в сторону, будто сканируя людей, замерших в тревоге. Никто из них прежде не ощущал на себе такого взгляда, никто не смог бы назвать живущую внутри него могущественную темную силу. Но сейчас, недели спустя, Андрею начинает казаться, что, возможно, именно этим острым взглядом, видящим не людей, а только клетки для строительства нового городка, его прошлого и его нынешнего, отделили друг от друга.
— Куда мы, интересно, прибыли? Как вы считаете? — с нервным смешком спросил студент. Андрей пожал плечами. — Думаете, это конечная?
Минуты потянулись медленнее. По вагону повторялось объявление: «Не покидать купе, оставаться на местах, приготовить документы». Студент принялся копаться в одной из многочисленных сумок и по прошествии нескольких минут взвизгнул как ошпаренный.
— Что случилось? — спросила жена.
— Эвакуационный листок! Эвакуационный листок не могу найти!
Впервые за все путешествие его супруга потеряла безмятежный вид, и лицо ее исказил страх. Оба принялись искать листок, Андрей глядел на них, словно угодил в чужой кошмарный сон. Его ноги стали тряпичными, руки опустились на колени, он вжался в уголок своей полки и не мог пошевелиться, не мог почувствовать даже раздражение к ревущему младенцу, потому что страх молодой пары вполне передался ему, отравил его кровь. Пальцы его слабо сжимали собственный паспорт и злосчастный потрепанный листок, в котором содержались сведения о разрешении покинуть Москву и следовать в эвакуацию.
Никто в поезде не мог бы внятно объяснить, что такого ужасного в потере листка. На всех полустанках, через которые они проезжали, проверяющие взглядывали на листок лишь мельком, и никто не комментировал его содержание, но общее, неизвестно откуда взявшееся понимание, что листок терять нельзя, поселилось в них одновременно и сделало заложниками нелепой потери. Жена начала яростно ругать студента словами, которые Андрей раньше и не слыхивал, но их прервал звук скользящей двери: в купе вошли двое полицейских. Андрей в полузабытье протянул паспорт и листок, и молодой румяный сержант вырвал их с нетерпением, а второй в этот момент выслушивал сбивающиеся объяснения студентов…
Впрочем, Андрей понимал, что идти надо дальше в прошлое. Он несся в направлении, обратном движению поезда: тот не сразу угодил в заснеженную пустыню. Первые двое суток он взбирался по российской средней полосе, упрямо не делая остановок нигде, кроме маленьких провинциальных полустанков, и то — только поздними вечерами и ночью. В остальное время состав мчался без устали, будто смутная угроза, о которой первые лица государства месяцами рассказывали по телевизору, преследовала их и яростно гнала состав подальше от дневного света — в направлении холода и темноты.
Наконец, память Андрея добралась до дня отправления. Никто не приехал его проводить. Он стоял один, с маленьким туристическим чемоданом, с которым привык ездить в Европу или Юго-Восточную Азию, и, собирая который много раз, никак не думал, что будет однажды держать в руках билет со странным, будто взятым из сто лет как минувшего прошлого, словом «ЭВАКУАЦИЯ», выбитым огромными черными буквами поперек выцветшей желтой бумаги.
Уже тогда привычная общительность его оставила. Он глядел на телефон и все ждал, что позвонят друзья или хотя бы Лена. Но никто не звонил, а над платформой разносился голос диктора: «Всем отбывающим с пятого пути сдать мобильные телефоны и средства личной связи. При обнаружении не сданных средств связи будет осуществляться высадка с поезда без дальнейшей транспортировки!» Андрей не помнил, сколько лет не расставался с телефоном. Дома он сел было переписать номера на бумагу, но забросил это дело через полторы сотни имен. Да и не верилось, что телефоны отберут навсегда. Андрей крутил головой, пытаясь увидеть друзей, обещавших его проводить, или хотя бы Лену. Но никто не пришел. Никто не звонил. Может, именно в этот момент оглушительного, из ниоткуда взявшегося одиночества и пропал старый Андрей?.. Нынешний присмотрелся к нему повнимательней, но признаков умирания не увидел. Нет, наверное, это случилось еще раньше.
Андрей отходит дальше, на несколько дней назад, в тот вечер, когда Лена узнает, что он окончательно и бесповоротно решил ехать.
— Что ж, — говорит она, — раз ты предпочитаешь обставить это таким образом, значит, так тому и быть!
— Что обставить? — переспрашивает прежний Андрей.
— Свое бегство от ответственности! Вчера мы строили планы, у нас было будущее, а сегодня ты говоришь мне «оревуар». Ну что ж, очень по-европейски! — в руках ее сверкает большая металлическая зажигалка, она щелкает крышкой, выпускает пламя, сигарета начинает тлеть в ее губах. Она почти не затягивается, дымит просто для вида, для позы.
— Надеюсь, ты образумишься и приедешь вслед за мной.
— Образумлюсь? Ты купился на дешевую пропаганду и тащишься в неизвестность, а мне говоришь о разуме! Андрюша, ау!
Она касается его лба, и он чувствует, что ее ладонь ледяная.
— Ого, да ты горишь!
— Страшно.
— Не езди. У нас прекрасная жизнь, у нас карьера! Какая эвакуация, о чем ты?! Нигде в России не может быть безопаснее, чем в Москве. Тут и правительство, и президент. Что с нами случится?
Андрей опускает глаза. Может, в этот вечер и произошло его примирение с неизбежным?..
По редакции пронесся дребезжащий звонок. Шесть часов. Заснеженные улицы давно и плотно стянул мрак. Сотрудники потянулись к выходу. Андрей просидел еще некоторое время, силясь отнестись еще раньше в прошлое: в день, когда он получил предложение об эвакуации, или когда впервые услышал о том, что несколько тысяч человек будут вывезены из Москвы ввиду приближающейся угрозы, или даже в день, когда он впервые услыхал об угрозе именно как об Угрозе, а не как о наборе событий, происходящих в мире.
«Обдумаю это дома», — решил он, но дома память уже не захотела служить ему. Андрей уснул, едва прилег на кровать, и ему ничего не снилось. Он проснулся с головной болью, как будто накануне много выпил, и о погружении в воспоминания не могло быть и речи — дожить бы до вечера. Боль мучила его весь день, немного отступив к обеду. Он попытался снова вернуться в прошлое, но, словно поджидавший его на неверной дорожке часовой, боль тут же нагрянула с новой силой, стоило ему начать представлять очертания Москвы, ее улицы, офисы, бурлящую ночную жизнь…
Он кое-как закончил работу лишь к самому времени вечернего звонка, после чего немедленно отправился домой спать — лишь во сне боль оставила его в покое. На следующий день была только среда, а у него уже не было сил не то что вспоминать, но даже думать. Только нежелание видеть раздраженное птичье лицо редактора заставило его остаться на месте и не попросить отгул. Взяв себя в руки и выпив три таблетки, он дописал свои стандартные три материала, на полчаса задержав завтрашний номер.
Андрей подумал было, что остроносый редактор придет делать ему выговор, но редактор так и не появился, и в шесть сорок вечера Андрей вышел из здания — последним. Только сейчас, промучив два дня, боль полностью отпустила его. На свежем воздухе стало гораздо лучше. Откуда ни возьмись возникло желание курить. Андрей отправился в магазинчик на углу. Оказалось, что ассортимент сигарет невелик. Он взял «Северные», о которых прежде никогда не слыхивал: после первой затяжки показалось, что он курит сухую траву с привкусом табака. На улице разбушевалась метель, и он не стал докуривать, а вернулся в свою комнату.
С тех пор, как у него не стало ни Интернета, ни телевизора, ритуал засыпания свелся к чтению книги и выключению света, а после Андрей лежал в безмысленном вакууме несколько десятков минут, пока такой же пустой сон не забирал его в черноту до следующего утра. На этот раз у него еще были сигареты. Он закурил. В теплом помещении это оказалось куда приятнее. Андрей невольно улыбнулся, переносясь в далекое прошлое: он сидит с полудюжиной друзей и коллег в небольшом баре прямо под редакцией после сдачи очередного материала.
Они весело обсуждают планы на отпуска и каникулы (приближался очередной Новый год, но какой — было невозможно вспомнить). Все собирались куда-то ехать или лететь: вот Пашка Самылин — он всегда брал билеты в Индию, не на Гоа, а именно на материковую часть, говорил, что не может представить зиму без запаха «настоящего карри», но все знали, что он летит туда как следует накуриться; а вот Сема — время безжалостно стерло его фамилию — водитель редакции, самый пьющий человек из всех, кого Андрей знал в то время — и в этом воспоминании он тоже напился первым и самым дешевым пойлом, но Сему никто не осуждает, ведь больше, до следующего года, с ним никто не поедет, значит, улицы города в безопасности, чьи-то руки доверительно лежат на плечах Семы, но Андрей не смог вспомнить, кто это такая; а вот и она — его Лена, в воспоминаниях она юная, беззаботная, талантливая, щебечет с какой-то секретаршей, болтая в руке тонкий бокал для маргариты…
Раздался стук, улыбка исчезла с лица Андрея. Он поднялся и сделал два шага — именно столько было нужно, чтобы пересечь комнатку и открыть дверь. В коридоре стояла хозяйка: маленькая темноволосая женщина с тонкими руками и вытянутым настороженным лицом. Она тревожно вглядывалась в комнату из совершенно темного коридора и ничего не говорила, пока Андрей не спросил:
— Простите, вы стучали?
— Вы что, курите?
— Да.
— Это запрещено. У меня тут не курят.
— Но вы же сами курите, — заметил он.
— Если хотите курить — проходите на кухню и там курите сколько вам угодно. А тут книги у меня. Нечего их прокуривать.
Она говорила удивительно бойким голосом, которого он раньше у нее не слышал, или позабыл — не так уж часто они прежде общались. Андрей отправился на кухню. Здесь тоже было тесно: не было даже места сидеть: вдоль стены умещались только стол и шкафчики, холодильник, газовая плита и гигантские мешки с картошкой и луком. Узкое окно было плотно закрыто, зашторено и дополнительно утеплено ватой и бумагой, но все равно из-за него просачивалась лютая зима. Хозяйка накинула куртку и тоже курила.
— Это что у вас, «Северные»? — спросила она. Андрей кивнул. — Дорогие. Наверное, вам в газете хорошо платят?
Он не помнил, чтобы они когда-либо обсуждали, где он работает. Но, наверное, она могла узнать от городской администрации, которая обеспечивала расселение эвакуированных.
— Что-то платят, — согласился он. — Тратить сильно не на что.
— Это вам не на что. А нам было бы на что.
— Вы давно живете в городке?
— Городок как городок, — невпопад сказала хозяйка, — нам все нравится! А кому не нравится — разъехались! И могут дальше уезжать, я так считаю! Может, если все недовольные разъедутся, то не придется жить с кем попало нам всем!
Андрей подумал, что она либо не в себе, либо глуховата. Но скорее первое, потому что теперь ее глаза горели злым нездоровым блеском. Он подумал, что у нее жар, и хотел спросить, все ли в порядке, но решил промолчать и отвернулся к стене, чтобы докурить быстрее. Чувствовал на себе раздраженный взгляд хозяйки, но не желал оборачиваться.
— Чем это вы там занимались в комнате? — спросила она.
— Ничем. Просто курил, вспоминал.
— Что вспоминали?
— Москву.
— О-о. Никогда не была, — она усмехнулась, — даже вспомнить нечего.
— Не знаете, что там сейчас? — спросил он вдруг с внезапно загоревшейся надеждой.
— Откуда мне знать? Вы же оттуда.
— Ага, — Андрей вздохнул. — Вестей нет. Связи нет. Может, и города давно нет?
— Как это нет? Поезда же как приходили, так и приходят.
Он встрепенулся. Странно, что такая простая мысль не пришла к нему раньше. Повернув голову, он увидел, что хозяйка внимательно наблюдает за его реакцией. Он так и чувствовал, что она фиксирует каждое его движение, а далеко за ее щуплой фигурой, в темноте коридора, и гораздо глубже — в старых деревянных жилах дома, переплетениях его износившихся коммуникаций и перегородок — прячется тот, кому на самом деле интересно, как он поведет себя. С большим трудом Андрей улыбнулся, потушил сигарету и пожелал ей спокойного сна.
Всю ночь он спал тревожно. Ему казалось, что хозяйка сидит под его дверью и караулит, пойдет он на платформу или нет. Однако даваться им так просто он не собирался. «Ты все выдумываешь, — говорил он себе, — ей плевать, и нет никого, кому она расскажет. Просто вздорная больная бабенка, спи!».
Андрей проснулся неотдохнувший и достал из чемодана единственную фотографию Лены, захваченную из Москвы. Если бы они сказали, что здесь не будет ни связи, ни Интернета, взял бы больше. Тут она в зимней шапочке: только лицо под огромным синим помпоном. Он разглядывал фотографию некоторое время, пытаясь определить, осталось ли прежнее чувство.
Уже стоя в дверях и готовясь выйти, он увидел стационарный телефон хозяйки. Цифры Лениного номера сами собой пронеслись в голове, и он скинул варежки, шапку и схватился за трубку. «Проклятый идиот», — ругал он себя, пока тянулись гудки. Прошла добрая минута, но Лена не отвечала. Андрей нахмурился. Наконец, в трубке что-то скрипнуло, он набрал в легкие воздух и замер, готовясь услышать ее голос, но кроме скрипа ничего не последовало. Тишина квартиры соединилась с тишиной на том конце провода и парализовала его.
Постояв в нерешительности пару минут, он набрал еще раз, скрип повторился, как и последующая тишина. Третья попытка, четвертая… Андрей почувствовал, что в леденящем безмолвии он не один — кто бы ни обрывал его вызов снова, и снова, и снова — это была осмысленная, человеческая фигура, которая знала, что это он, Андрей Городков из газеты, звонит Лене в Москву. Ужас ошпарил его, когда он представил себе, как навлекает на нее безумный, исступленный взгляд машины, управляющей городком. Он медленно попятился от телефона, пока не уперся в дверь.
Андрей отправился на вокзал. Было утро, до начала рабочего дня оставалось немного времени, город заметал снег, редкие фонари были беспомощны — тьма торжествовала. Во рту тлела сигарета.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НА ВОКЗАЛЕ
Приблизившись к вокзалу и услыхав шум поездов, Андрей начал идти медленнее: он сомневался, насколько его пребывание тут законно. Не было никаких запрещающих знаков, вокзал находился на отшибе, все дороги вели только от него — он не слышал, чтобы люди отправлялись туда, чтобы вернуться в Москву или поехать еще куда-то. Городок казался крайней точкой любого путешествия.
Он продолжил идти медленнее, но так и не обнаруживал никакого сопротивления. Не было ни солдат, которых он ожидал увидеть, ни полиции, для которой специально приготовил документы, ни обычных прохожих. Наконец, унялся даже ветер. Когда он вышел на прямую дорогу до вокзала и обнаружил, что она пуста и свободна для прохода и что в лицо ему больше не задувает метель, Андрей растерялся. Получалось, единственное, что его по-настоящему останавливало, — это собственный страх.
Андрей поглядел на часы. Нет, решил он, не сейчас. Лучше он сегодня раньше начнет работать. Весь оставшийся день и вечер он размышлял, что именно заставило его повернуть назад. Раньше он думал, что боится встречи с органами, но, оказалось, никто особо не следит за его перемещениями и не караулит подходы к единственному в городе вокзалу. Тогда, может быть, он боится услышать то, что люди скажут о судьбе Москвы? Что, если угроза оказалась не такой эфемерной, как все думали, и наступили действительно трудные времена? Но и это не могло быть достаточным объяснением, ведь если так — оставалось только радоваться, что они все тут, а угроза бушует там, далеко на юго-западе… «Что-то иррациональное», — бормотал один из внутренних голосов Андрея. В пятницу вечером, после работы, он отважился снова отправиться туда.
…Андрей прошел здание насквозь. Люди, сгрудившиеся на скамейках со своими чемоданами и тюками, в основном дремали, закутанные в куртки, укрытые одеялами. Андрей подступился было к одним, но они оказались нерусскими и не захотели с ним разговаривать, сделав вид (или действительно), что не понимают его речи. С другими повезло больше, и он услышал слово:
— Пересадка.
— А куда дальше?
— Говорят, еще полдня езды, в другой городок. Тут уже негде расселять.
— А откуда вы?
— Питер.
— О, Питер! И как там?
— Все спокойно было, когда уезжали.
— Тогда зачем эвакуировали? — удивился Андрей.
— За детей тревожно, — отозвалась замотанная в шарфы и пледы фигура, — сами бы не поехали.
— То есть там все нормально?
— Ну да, более-менее, по-прежнему.
— А война? — не успокаивался Андрей. — Есть война?
— Все как было: то ли есть, то ли нет, — уклончиво сказала фигура, — по телевизору — есть. На улице — особо нету. В Интернете — есть, а в домах — все спокойно. Как всегда, в общем.
— Как всегда… — повторил Андрей…
Теперь, осмелев, он вышел на платформу. Натянутые на невидимых проводах — на ветру трепыхались фонари, тщетно пытавшиеся пробиться сквозь тьму и снег. Их свет едва доставал до бетонных плит, на которые выходили люди из поезда. Шли они под наблюдением толпы полицейских — точь-в-точь как и в тот вечер, когда прибыл Андрей. Тогда ему показалось, что их ведут через узкий коридор из сросшихся огромных фигур, вооруженных автоматами, но сейчас он увидел, что полиции довольно мало, и никакого оружия, по крайней мере наготове, при них нет.
Андрей прошел к центру платформы и встал посреди потока темных, нагруженных тюками, чемоданами и рюкзаками фигур. Ему казалось, что все проходящие мимо ниже него, что все они сгорблены тяжелой ношей. Люди шли в темноте и походили на призраков, прибывших из далекой точки на станцию для пересадки, откуда продолжат дорогу в небытие.
Подойдя близко к горячему, шипящему от заключенного внутри жара поезду, Андрей на мгновение задумался, а не прыгнуть ли внутрь, не спрятаться ли где-нибудь на верхней полке?!. Но почти сразу он отверг эту идею и замер на краю, пропуская мимо вереницы людей: семьи, парочки, одиночек.
Через несколько минут поток людей стал иссякать: последние пассажиры сходили с поезда, затем стали выходить и проверявшие документы полицейские. Двое вывели из головного вагона семью, у которой, судя по отрывкам разговора, было не все в порядке с бумагами. Андрей вспомнил своих соседей по купе, и мокрый, прилипчивый страх, который парализовал его тогда, ненадолго вернулся.
Он провел руками по телу, будто проверяя, не превратило ли шествие людей-призраков его самого в привидение. И хотя этому не было никаких опровержений, он все-таки нашел себя живым и целым. В нем больше не было страха или стеснения. Слабое любопытство подтолкнуло его вперед, и он прошел в глубь платформы — туда, где полицейские окружили мужчину и женщину.
— Вы что-то хотели? — строго, но вполне спокойно, даже вежливо, спросила у него девушка в униформе.
— У этих людей проблема с документами?
— Представьтесь.
— Я Андрей Городков, журналист. Я бы хотел написать репортаж про прибытие новых поездов.
Девушка пришла в замешательство. Нижняя часть ее лица была защищена от холода маской. Собственно, он видел только раскосые черные глаза, переносицу и часть лба. Несколько намертво замерзших волосинок выбивались из-под ее шапки.
— Э-э, я должна спросить у руководства, — промямлила она, — а у вас точно есть право находиться здесь?
— Конечно, — не задумываясь, сказал Андрей.
Девушка попятилась и отошла к большой группе полицейских поодаль. С задержанными людьми теперь осталось всего двое ее коллег.
Андрей рассмотрел прибывших как следует. Пожалуй, они были даже моложе, чем он. Мужчина был примерно его роста, женщина — на голову ниже. Ее вид выражал уверенность и нетерпение, она не выглядела запуганной или уставшей. Андрей предположил, что под толстым слоем одежды должна скрываться приятно плотная фигура.
Ее спутник был гораздое худее и походил на типичного столичного интеллигента: узкое лицо на длинной тонкой шее, точеный еврейский нос, круглые запотевшие очки, приоткрытый в недоуменной улыбке рот. Впрочем, когда их взгляды встретились, Андрей увидел, что незнакомец также совершенно не испуган, а скорее удивлен.
— Слышал, вы журналист? — сказал он первым.
Андрей не ожидал, что с ним заговорят. Полицейские покосились на него, их лица тоже были спрятаны под масками, глаза выражали неимоверную усталость — видимо, они стояли тут не первый, может, и не второй час и промерзли до полусмерти.
— Да, я журналист.
— Погодите-ка, а вас не Андрей зовут?! — вдруг воскликнул мужчина. Полицейские без интереса водили спрятанными носами из стороны в сторону, но не вмешивались в разговор.
— Да, Андрей.
— А я Петр! Петр Фоков! Я коллега Елены, помнишь?!
— Вы их знаете? — услышал Андрей голос у себя за спиной. Это была девушка-полицейский, а человеком рядом с ней, видимо, было обещанное руководство.
— Да, — снова не задумываясь ответил Андрей. Он начал переминаться с ноги на ногу, постукивая правым валенком о левый и наоборот. Только его новоявленный знакомый и спутница стояли прямо, будто их не трогал холод.
— У них нет справки об эвакуации. Если вы за них поручитесь, их можно будет разместить в городе до установления личностей, — сказал полицейский.
— Да, конечно, почему бы нет, — с ходу сказал Андрей, чем вызвал возглас восторга у обоих.
Их проводили в здание вокзала, которое оказалось переполненным после того, как все пассажиры последнего поезда зашли внутрь.
— Это просто несчастье! Пропал листок, хоть ты тресни! — торопливо объяснял Петр, пока они пробирались через зал ожидания вслед за полицейскими. — Я им всю дорогу пытался сказать об этом, а они заладили: «До выяснения, до выяснения»… Сейчас вышли — и говорят: «Ну, где ваш листок, рассказывайте!». А я плечами жму: что тут рассказывать, провалился сквозь землю! Как будто украл кто! Может, правда украли, как ты думаешь, Андрей?
— Думаю, всякое возможно, — неопределенно пробормотал тот.
— Слушай, ты бы человеку спасибо лучше сказал, чем все это на него навешивать, — вмешалась женщина. Андрей теперь мог лучше рассмотреть ее. Пожалуй, она была постарше, чем Петр, у нее было округлое, немного осунувшееся лицо, большие губы, серые водянистые глаза и длинные черные ресницы. Казалось, она как раз достигла зенита молодой, ни от чего не зависящей красоты, после которого вот-вот начнется неминуемое движение вниз. Оба начали горячо благодарить его. Хотя они только избежали опасности, в словах Петра уже слышалась насмешка и ирония, а вот его спутница была совершенно серьезна.
Их впустили в большое конторское помещение вокзала с высоченным сводчатым потолком и несколькими хрустальными люстрами. Впрочем, из них горела только одна, поэтому находящиеся в конторе люди сидели в сумерках.
На мониторах их компьютеров Андрей увидел графики и таблицы, напоминающие расписание, но прочитать что-либо не смог. Никто не проявил к вошедшим интереса, даже не повернул головы. Клерки продолжали печатать что-то на многочисленных, мерно гудящих машинах, а полицейские, зевая, обступили батареи и принялись отогреваться, не снимая масок.
В центре помещения, прямо под люстрой, в клубке белого света, за широким столом сидел уставшего вида старик с огромной амбарной книгой и что-то записывал. Полицейский склонился к старику и негромко забормотал ему на ухо. Тот поднял уставшие глаза на троицу москвичей и сказал:
— Поручаетесь?
В другой ситуации Андрей, пожалуй, спросил, что именно подразумевает его поручительство, какие обязательства он на себя возьмет и все в таком духе, но сейчас он не почувствовал ничего, кроме скуки, и ответил:
— Да.
Ему показалось, что на мгновение все присутствующие перестали колотить по клавиатурам, а вполглаза покосились на него, но через секунду стук возобновился. Старик переписал информацию из его паспорта в книгу, затем попросил Андрея расписаться, и через пару минут он был свободен.
Дожидаясь своих новоявленных знакомых у вокзала, он опять курил «Северные» и думал, кто этот Петя и откуда они знакомы. Кажется, был какой-то скандал, где-то далеко и миллион лет назад, но тяжелая головная боль заволакивала его взгляд каждый раз, когда он пытался вернуться к тем событиям. Видимо, что-то неприятное, связанное с ней. Но раз что-то внутри так противилось вспоминать, то наверняка дело касалось давно минувших дней и больше не имело значения.
Через минут пятнадцать появились Петр со спутницей. Теперь их лица тоже были спрятаны под шарфами, и они больше походили на местных, чем до этого.
— Кстати, позволь представить, это Олеся, моя жена! Вы же не знакомы, да? Мы поженились намного позже того события, — Петр доверительно моргнул, как будто намекая, что о событии Олесе знать необязательно. И Андрей, пожимая ей руку, тоже моргнул, хотя не помнил ни события, ни, собственно, Петра, но соглашался играть в игру.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ВЫСТАВКА СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА
Утром в понедельник Андрея вызвали к редактору. Все выходные он плохо спал и ничего не делал, только курил «Северные», а когда они кончались — выходил на улицу и покупал новую пачку.
Свои «Северные» он курил прямо в комнате, игнорируя истошный хозяйкин стук. Он вдруг осознал, что ни один поезд не уходит из городка обратно в Москву с пассажирами, а значит, шансов, что его выселят, не так много, и просто перестал ее слышать, позволяя едкому, отдающему сухой травой дыму пропитать одежду, белье, обои и книги на полках. Когда он отправился к редактору, то прыснул на себя одеколоном, потому что въедливый запах забился глубоко в одежду, и никакое воскресное проветривание (весь вечер он запрещал себе курить) уже не выручало.
Кабинет редактора заполнился книгами и журналами, на столе появилось два монитора, на окнах повесили шторы, так что никакие следы короткого зимнего дня больше не могли проникнуть сюда. Редактор сменил костюм, но остался верен коричневым тонам. Еще он снял очки и глядел на Андрея маленькими черными зрачками. Почему-то без очков его лицо уже не казалось таким же острым, как прежде, но все равно Андрею чудилось, что он может заклевать его в любую секунду. Он покорно остановился в дверях.
— Присядьте.
Андрей присел и опустил глаза на стол.
— Как продвигается работа?
— Я только начал.
— Вот как? Во сколько вы приходите на службу?
— В девять утра.
— Мне кажется, если ваш рабочий день начинается в девять утра, то приходить надо хотя бы в восемь тридцать, не так ли?
— Да, вы правы, — автоматически согласился Андрей. Он не помнил, когда именно решил соглашаться со всем, что говорит редактор.
— Вам, похоже, не слишком нравится наша газета, — заметил редактор.
— Я прошу прощения, но я до сих пор не знаю, как могу к вам обращаться.
— А что, вы с коллегами не обсудили мое назначение? — удивился редактор.
— Я не общаюсь с коллегами.
— Почему?
— Не нужно, — простодушно признался Андрей и угадал, что редактору это понравилось. Тот усмехнулся.
— Мне, — сказал он, — пожалуй, по душе ваш подход, хотя я бы ожидал от журналиста, что его больше будет интересовать происходящее вокруг.
— Я сдаю текст для трех коротеньких колонок по триста слов каждая, — сказал Андрей, — для этого объема необязательно сильно интересоваться делами коллег.
— Что верно, то верно. Меня зовут Сергей Владимирович. Вам, может быть, любопытно узнать, что я назначен сюда временно и в скором времени у вас будет настоящий редактор.
— А вы, стало быть, ненастоящий?
— Моя специальность — это настроение людей, — неожиданно сообщил Сергей Владимирович, — мне было поручено выяснить, в каком состоянии находится редакция и как долго может функционировать. Проведя проверку и ряд бесед, я обнаружил, что прошлый редактор не исполняла свои обязанности должным образом. Поэтому я ее отстранил. Сейчас я смотрю, как работают сотрудники газеты, чтобы понять, не нуждаемся ли мы в других перестановках.
— А, то есть грядут увольнения, — безразлично подытожил Андрей.
— Возможно.
— Ясно.
В кабинете повисла тишина. Андрей все так же не поднимал глаз.
— Вас действительно это не беспокоит или вы слишком подавлены? — поинтересовался редактор.
— Подавлен? Нет, я в порядке.
— Вы пахнете куревом, а прежде, кажется, не курили.
— Я курил… пару лет назад.
— И зачем начали снова?
— Чтобы занять себя в промежутках пустоты.
— Долго длятся эти промежутки?
— Все время, что я не занят газетой.
— А разве ваши новые друзья не заполняют часть этой пустоты?
Андрей вздрогнул и посмотрел на него. Оказывается, на носу у редактора снова были очки, и он глядел заострившимся любопытным взглядом хищной птицы на своего равнодушного подчиненного.
— Может быть, — неопределенно пробормотал Андрей, — но мы не так уж близки. Я не общался с ними с того вечера, как они прибыли.
— Очень опрометчиво. Ведь вы взяли на себя поручительство за них. Ответственность.
— Не знал, что вам это известно.
— Настроение, — вкрадчиво, почти ласково повторил редактор, — не забыли? Я специалист по настроениям. Я бы хотел, чтобы и мои подчиненные, и все жители городка, особенно временные, были в хорошем настроении. С вами у меня, кажется, происходит какая-то беда.
— Беды нет, — поспешно заверил его Андрей.
— Тогда вам стоит быть повеселее. И присматривать за своими друзьями. Все мы здесь понемногу присматриваем за вновь прибывшими. И вы не исключение. Это стандартная взаимопомощь между горожанами, понимаете?
— Кажется, понял.
— Надеюсь на это. Если вы поняли, то я напишу в своих отчетах, что с вами можно продолжать работать, и новый редактор оставит вас на вашем месте. Это не так плохо, учитывая, что в городе всего одна газета.
— Это чудесно, — ответил Андрей.
Они некоторое время молчали, и он прикидывал, надо ли что-то рассказывать о том, что он увидит, «присматривая» за вновь прибывшими? Следует ли говорить о каждом их шаге или только о чем-нибудь подозрительном?
— У вас остаются вопросы?
— Пожалуй, нет.
— Хорошего вам дня, Андрей. Не забудьте прислать материалы для номера в срок.
Андрей не помнил, как оказался на своем месте. Короткий переход через коридоры редакции вывалился из его памяти, и через пару часов, прокручивая разговор с редактором, он начинал сомневаться, наяву ли это происходило. Тем не менее он решил не навлекать на себя недовольство шефа и в тот же вечер позвонил Петру и предложил встретиться.
— Как здорово, что ты объявился! Мы уже нервничали! — воскликнул тот. Связь была довольно скверной. Все пользовались городскими стационарными аппаратами. Казалось, звук целую вечность проходит по проводам под давлением тонн снега, лежащего плотным грузом на кабелях, что прокинуты через оледеневший город.
— Что у вас тут интересного в городе? Ты вроде как уже местный! — сказал Петр.
— Ничего не знаю. Давайте просто встретимся на площади и погуляем.
— Холодно гулять, — резонно заметил Петр. — Я видел объявление, у вас открылась выставка современного искусства в музее. Как насчет этого? Немного ярких красок посреди зимы не повредит!
Андрей согласился. Сразу после работы он купил «Северных» и встретил своих знакомых у здания музея, который находился через улицу от редакции газеты.
— Ужас, какая холодрыга, — сказал Петр, — ты уже привык?
— Ага.
Они разделись в слабо освещенном гардеробе и купили билеты на выставку. Было написано, что она приехала из Москвы.
— Получается, ехала на одном с нами поезде, а открылась только сегодня, — заметила Олеся.
— Да уж, никогда бы не подумал, что уеду из Москвы в городок, чтобы смотреть на московскую выставку, — рассмеялся Петр.
Выставка занимала семь залов, и они осмотрели ее довольно быстро. Андрей в основном шел позади своих знакомых и пытался определить, каково их настроение, чтобы доложить редактору и чтобы тот отвязался от него и оставил на работе. В любом случае он собирался сообщить, что настрой у них отличный и трогать их не следует. Всю дорогу они весело болтали, обменивались впечатлениями, читали пояснения возле картин и особо не обращали на него внимания. Андрея это вполне устраивало. Сам он не видел никакого смысла в картинах, тем более основная их часть была совершенно бессюжетной.
— Ты знаешь, что Олеся тоже художник? — спросил Петр, когда они очутились в последнем зале.
— Ну что за глупости ты говоришь! Конечно, он не знает. — Олеся покраснела, хотя ее щеки и в обычном состоянии были довольно румяные, и начала кокетливо отворачивать голову. Андрей слабо улыбнулся.
— Не обращай внимания, — сказала она, — я просто пробую новое хобби, рисую для себя и некоторых друзей.
Андрей подумал, что она только изображает стеснение и на самом деле гордится своим увлечением.
— Вы тоже рисуете нечто подобное? — спросил он.
— Почему это ты на «вы». Давай-ка общаться по-товарищески!
— Хорошо. Ты тоже рисуешь вот это? — Андрей показал на ближайшую картину. На его взгляд, она была бессюжетным смешением бледных сине-голубых красок на болезненно-сером фоне. Называлась она «Зима».
— Мне нравится современное искусство, — призналась Олеся, улыбнувшись, — но нет, я обычно занимаюсь другим. Более сюжетным творчеством.
Петр почему-то усмехнулся и отошел к другой картине. Они последовали было за ним, но, сделав пару шагов, остановились.
— Я тебе как-нибудь покажу, над чем сейчас работаю. Это было единственное, что они мне разрешили забрать с собой.
— А что, были какие-то ограничения?
— Оказывается, они не хотели, чтобы мы забирали с собой слишком много. Предметы декора были ограничены одним. Мне пришлось раздаривать все свои работы накануне отъезда.
— Не знал о таком, — признался Андрей.
— А ты много знаешь о городке вообще?
Он пожал плечами:
— Особо ничего не знаю. Меня просто привезли сюда, дали комнату и работу. И все вокруг говорят, что мы скоро вернемся в Москву.
— Вот как? Ну, судя по количеству людей, которых вывозят, не так и скоро, — улыбка пропала с Олесиного лица, теперь она говорила даже немного ожесточенно. Казалось, ей причиняет боль этот разговор, но она готова была мужественно его продолжать.
— Ведь нас везли не сюда, — вполголоса проговорила она, — а в другое место. Здесь, говорят, уже некуда подселять, и людей везут дальше на север, уже чуть ли не к океану. И конца этому не видно. Они, по-моему, хотят вывезти пол-Москвы, а может, и всю, — она прошептала последнюю фразу, приподнимаясь на цыпочки, чтобы услышал только Андрей, — ты не представляешь, как это страшно выглядит там! Пустые улицы, пустые дома… Зачем они это делают? Ведь войны нет. По крайней мере, если верить телевизору. Зато куча денег тратится на то, чтобы развеять народ по этим снежным пустыням…
Он невольно поежился, вспоминая о Лене. Она ни за что не хотела уезжать, клялась, что останется любой ценой. Что если прямо сейчас они насильно выкорчевывают ее из привычной жизни, заставляют выбросить любимые вещи, картины и мчаться на вокзал, пугая бряцающей на пороге столицы «угрозой»? Андрей на мгновение закрыл глаза, отчетливо увидел ее искаженное болью и обидой лицо.
— Эй, ты как? — Петр коснулся его плеча. — Что, Леська все за свое? Конспирология?
Андрей не смог сразу ответить, просто покачал головой, пытаясь выдавить из себя улыбку. Олеся спокойно ответила вместо него:
— Просто делимся мыслями об этой эвакуации. Повезло нам, что застряли в одном месте. Хоть какие-то знакомые. Представляю, как тебе было странно тут одному в первые дни.
Андрей благодарно посмотрел на нее, и она кивнула ему так, словно между ними установилось некое тайное ото всех понимание.
Они стояли перед огромной сферой, выложенной из кусочков зеркала. Обладая неровной поверхностью, зеркала выдавали отражения, размытые, увеличенные в пропорциях и искаженные. Тем не менее даже в них можно было угадать себя. Петр с женой отошли в сторону, а Андрей застыл перед экспонатом, который был им же самим. Он подумал, что больше доверяет этому рассеченному на десятки чешуек образу, нежели настоящему себе, которого видит, если бреется или умывается по утрам.
Андрей замер, и так же замерли чешуйки отражений. Ему показалось, что вокруг стало темнее. Он оглянулся и увидел, что ни его друзей, ни других посетителей в зале нет. Безмолвно стоял смотритель с пустым взором. Он походил на птицу — длинношеею озерную утку, настороженную близким присутствием человека. Он стоял боком к Андрею и, кажется, глядел на него боковым зрением, немигающим черным зрачком. «Почему все они в этом чертовом городке походят на птиц?!» — подумал Андрей.
…Сфера ответила на очередной взмах руки. И вдруг он захотел потерять себя и стать невидимкой. Он задвигался, и сфера отзывалась множеством переливающихся частичек, забирая его внутрь. Пожалуй, это не они тут птицы, а это он — единственная глупая жертвенная индейка на их столе!..
Он глянул на часы: до закрытия музея было еще полчаса, и его никто не поторапливал. Но он был последним, кто покинул здание. Петр с женой вышли из музейного ресторанчика и вопросительно взглянули на него.
— Засмотрелся.
— А ты тоже любитель? — спросил Петя. — Олеся во всех поездках тащит меня на современное искусство, и я каждый раз спрашиваю: «Чем оно тебе так нравится?».
— А я отвечаю: нравится тем, что я могу додумать каждую деталь. Могу додумать название или, наоборот, обойтись без названия и все равно прекрасно представить и понять, что изображено. А ты, Андрей?
— Мне понравился один экспонат. Тот, у которого мы стояли. Сфера с зеркалами.
— Да, интересно, — безразлично сказал Петр.
— Давайте чаще видеться, — предложила Олеся.
Андрей кивнул.
— Где вы живете?
— Нас поселили с еще одной семьей… Они нас ненавидят, мы только приходим туда спать. Там двое детей и муж с женой. Не могу их винить, — Олеся покачала головой, тяжело вздыхая, — но, надеюсь, это скоро прекратится. У меня места в шкафу было, кажется, больше, чем там в нашей «половине».
Андрей подумал, что ему еще повезло с его каморкой. На мгновение в нем проснулся порыв предложить им подселиться к нему. Но потом он одумался и закурил свои «Северные», чтобы заполнить чем-нибудь наступившее молчание.
— Знаешь, я бы у тебя одолжил, если ты не против, — вдруг сказал Петр.
— И я. Ты не обидишься?
— Нет-нет, берите, разумеется. Тут совсем не на что тратить. Будем тратить на них, — Андрей усмехнулся.
Когда его знакомые сделали по первой затяжке, поднялся ветер, и снег начал заметать их фигуры.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ПЕРВЫЙ ДОНОС, ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА, ПЕРВОЕ
ПИСЬМО
Оказавшись на кровати, Андрей снова закурил. Он уставился в черноту потолка и ни о чем не думал. Он знал, что надо выкурить две-три — и сон придет сам. Условная «ночь», которая разделяла его рабочие дни в газете, проносилась быстро. Но в этот раз его засыпание прервал стук. Вздрогнув, он чуть не выронил на пол дымящийся окурок и сел на краю постели. Стук повторился. Это отличалось от того, как обычно стучала хозяйка. Она колотила злобно, настойчиво, долго, и он прекрасно засыпал под ее шипящие ругательства. Сейчас стучали вкрадчиво, вежливо.
Из любопытства он отворил дверь. Перед ним стояла совсем молодая девушка. Она подалась чуть назад, и темнота скрыла ее фигуру, и он видел только ее большие, широко раскрытые глаза — тоже черные, как и у всех, кого он тут встречал. Андрей вздохнул и подумал: может, от холода и из его зрачков вытекла вся синева, и они так же почернели?..
— Вы что-то хотели?
— Мама просила вас не курить, — сказала девушка робко.
— Мама?.. А-а, хозяйка. Хорошо, скажи ей, что это все. Я уже сплю.
Он хотел закрыть дверь, но почему-то остановился. Что-то странное было в ее безотрывном взгляде. В последнюю ночь Лена так же смотрела на него: долгим, «протяжным» взглядом, говорящим больше, чем слова. Впервые за много недель он снова впускал ее имя в голову.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Стелла.
— Какое необычное имя.
— Это мама придумала.
— Ясно. А где папа?
Девушка пожала плечами.
— А я Андрей. Не знаю, кто придумал.
— Хорошо. Спокойной ночи. Не курите, пожалуйста.
Она отвернулась и пропала в темноте. Почудилось, что в самый последний миг, за секунду до того, как девушку поглотила коридорная темнота, он заметил ее улыбку. Андрей сделал шаг и пошарил руками. Слепая глупая фантазия, что он нащупает ее тело и обхватит его, поселила в его висках приятный голодный жар. Страсть возвращалась к нему постепенно — через долгие световые года памяти, но такие вещи, оказалось, легче вспоминаются, чем работа или коллеги.
Однако ее не было, и Андрей вернулся в комнату ни с чем. Просидев недолго на краю постели, он почувствовал жажду и отправился на кухню. Он пил холодную, отдающую металлом воду из-под крана, пока тело его не остыло настолько, чтобы вернуться в комнату. Оказывается, он чертовски соскучился по обычной живой женщине. Андрей с трудом смог уснуть. Вместо курева всю ночь и все утро ему нестерпимо хотелось пить.
На работе, уже незадолго до обеда, он получил приглашение редактора зайти. Был час дня, как раз то время, когда над городком пробивался тусклый ломкий день. Впрочем, в редакторском кабинете все было столь плотно занавешено, что здесь, как и накануне, царили плотные сумерки.
Редактор встретил его той же позой и вкрадчивым голосом, предложившим присесть и поделиться соображениями.
— Соображениями?
— Ну, вы же ходили на выставку, — почти ласково сказал ему редактор. — Общались с друзьями, разве нет?
— Вы что, преследуете меня?
— Нет, но вот незадача: я вчера тоже был в музее. Очень понравился Костромской — на мой взгляд, лучший российский модернист сейчас, хоть и живет зачем-то в Бельгии, а вам?
Андрей с недоверием посмотрел на редактора: неужто он действительно хочет услышать его соображения об искусстве?
— Ну, там был один экспонат: зеркальная сфера, по мне, так очень талантливо, много смыслов одновременно можно найти…
— Остроумно. А по теме?
— По теме?
— Что с нашими гостями? — холодно спросил редактор, словно давая понять, что время прелюдий окончено.
Андрей потерял дар речи и вжался в стул. Он почувствовал себя участником одной из тех сценок, где дети выходят, чтобы прочитать перед классом стишок или сыграть в спектакле, и вдруг забывают текст. Сейчас есть два выхода: сбежать или попытаться сыграть в его игру. Убедив себя в том, что маленькая ложь навредить никому не сможет, Андрей подключил все свое воображение и стал описывать несуществовавший разговор с Петей и Олесей.
Он говорил и видел, что редактор чувствует его возбужденно-отчаянное состояние. По остекленевшему взгляду Сергея Владимировича и набухающей на уголках рта сдержанной улыбке трудно было понять, нравится ли ему услышанное или он вот-вот остановит его, чтобы уничтожить. Когда Андрей кончил свой рассказ, то почувствовал на висках капли пота — на самых краях, в том месте, где начинались волосы. Он смахнул их чуть дрожащей от возбуждения рукой и виновато опустил взгляд, впившись потными ладонями себе в колени. В тишине они провели несколько минут, потому что редактор продолжал цепко следить за каждым его движением, будто ждал продолжения.
— И что же, все? — с удивлением спросил он.
— Да, все.
— Интересная история… — редактор откинулся в кресле, свел пальцы в замок и широко улыбнулся. Теперь он словно насытился и переваривал схваченное.
Андрей молчал.
— Получается, этот Петр спит и видит, как бы вернуться в Москву, и вся эта идея с эвакуацией ему не нравится, так?
— Да.
— А жена его не против остаться, так?
— Да.
— Странновато… Вы сами женаты?
— Нет, — Андрей понял, что его могут раскусить, но почему-то уже не испугался во второй раз. Весь страх вышел из него вместе с доносом.
— И как вы думаете, что привело их к такому разладу?
— У них нет разлада. Просто ему не нравится эвакуация и городок, а ей тут нормально.
— Это я услышал. Я просто пытаюсь понять, как так вышло, что члены семьи так по-разному относятся к одним и тем же обстоятельствам. Ведь, в конце концов, их никто не принуждал приехать.
— Я слышал, сейчас с этим строже и многих вывозят чуть ли не насильно…
— Нет, вы слышали неправильно, — редактор перестал улыбаться. — Вот что. Мне сдается, что вы с чего-то взяли, что я жду доносов на ваших соседей и друзей любой ценой. Что вы думаете, будто я какой-то жандарм или вроде того. Вы понимаете, что от ваших рассказов судьба этих людей может измениться, а может и не измениться, и не нам с вами это решать?
Андрей кивнул.
— Тогда, я думаю, вам стоит быть осторожнее со словами. Они могут иметь последствия.
— Я всегда хотел, чтобы мои слова имели последствия, — сказал Андрей и почувствовал, что это говорит старый, оставленный на московском вокзале Андрей, — для этого я и стал тем, кто я есть. Собой.
— Ясно…
— И кстати, это не работало там. Не было никакой разницы от того, о чем и как мы писали. Ничего не менялось. Всем было наплевать. Я просто надеялся, что наш городок — это лучшее место.
— Оно может стать таким, — задумчиво согласился редактор.
Андрей удивленно прислушался к собственному голосу: звонкий, уверенный, не пасующий, — такого себя он бы захотел вызволить из плена прошлого.
— Тем не менее я бы предпочел, чтобы вы приносили мне правду, — сухо сказал редактор. — А за ней надо охотиться дольше, чем один вечер. Хорошо, Андрей?
— Хорошо.
Вернувшись за свое место, он не понимал, что за затмение настигло его в последние несколько часов. Мерзкое чувство стыда пронизало его, от макушки до копчика, пропитало горьким, жгучим разочарованием, и он хотел вымарать, стереть последние сутки из памяти, особенно ту часть, что провел у редактора. Оставшиеся два текста дались с особенным трудом.
Когда наступили выходные, Андрей отправился на прогулку. Он шел по городку и собирал урожай давно скопившейся ненависти к этому месту. Он представлял себе, как улица за улицей, дом за домом — все здесь погружается в огонь. Когда он слышал слово «угроза»: эфемерное, размазанное по волнам бесконечно лившихся из всех экранов новостей, то почему-то представлял именно пламя. Оно надвигалось со всех сторон, его языки и столпы тянулись с вражеской суши, из-под обманчиво мирных морских глубин и даже из космоса.
И теперь он хотел бы сам нести пламя, раздувать его, но их всех согнали сюда, на Север, под бесконечную полярную ночь, чтобы они ничего не смогли совершить! Ничего значимого! И здесь они пропадут в безвестности, затянутые в небытие собственной слабостью. От бессилия Андрей схватился за голову, встав прямо посреди улицы, и попытался удержать разбегавшиеся во все стороны мысли, которых еще ни разу не было так много с тех пор, как он очутился здесь.
Вдруг он почувствовал легкое прикосновение и обернулся. Перед ним стояла хозяйская дочь. Она смотрела снизу вверх на него удивленным, растерянным взглядом.
— Стелла, да? — сказал он.
Девушка кивнула. Андрей был рад ее видеть. Улицы и дома скоро потухнут, снова воцарится тишина и вялые сумерки начнут разъедать свет.
— Что ты тут делаешь?
— Иду за продуктами. Увидела, как вы за голову схватились. Надеюсь, вы в порядке?
Андрей не сразу осознал, что вопрос подразумевает его здоровье, и промолчал. Не дождавшись его реакции, девушка продолжила:
— Вы что-нибудь едите? Или только курите вместо еды?
При слабом полуденном свете городка ее лицо и голос казались другими. Он увидел, что на свету ее глаза темно-серые, немного безжизненные. Они куда больше подходили вечно дремлющему вялому городку, заваленному снегом, чем чернота.
— Я ем, — ответил он. — Пойти с тобой?
— Как хотите.
Она пожала плечами и зашагала дальше. Постояв немного на месте, Андрей поплелся следом. Действительно, давненько он ничего себе не покупал. Утром он просто забыл позавтракать: сразу выскочил на улицу и помчался по городку. Никогда еще он не видел его улицы столь пустынными. В магазине он взял себе «Северные» и шоколадный батончик. Стелла долго и вдумчиво выбирала крупы, хлеб, поэтому он вышел на мороз и закурил. Шоколад быстро замерз и давался с трудом. Он казался Андрею безвкусным, и, когда Стелла наконец появилась, он предложил:
— Давай зайдем в кафе, я что-то проголодался по-настоящему.
— У меня денег нет, — весело ответила девушка.
— Это ничего — у меня, похоже, полно. Я угощаю.
Действительно, Андрей нашел у себя солидную пачку купюр, которые в городке было сложно потратить даже за неделю.
Они пришли в пустое кафе и заказали завтрак.
— Мне иногда кажется, что я в театральной пьесе, — сказала Стелла.
— В смысле?
— Что я играю роль, а большинство людей вокруг — это такая массовка, просто большая толпа, из которой один-два человека должны что-то выкрикнуть, другой должен принести блюдо, а третий опустить занавес, когда я умру.
— А почему ты думаешь, что умрешь?
— Потому что мы явно в драме, — со смехом ответила она и отвернулась от него к окну.
Андрей смотрел на изгиб ее шеи и понимал, что уже не может вызвать в памяти образ Лены. Она превращалась в ничего не значащее, пустое имя, а Стелла, даже полубезжизненная, — была реальностью.
Появилась официантка, молча поставила перед ними поднос, разложила блюда и ушла. На ее лице не было недовольства или неприветливости, однако она исполнила ритуал, не проронив ни слова, ни разу не взглянув на посетителей. Действительно, словно сыграла роль на сцене и исчезла в закулисье.
— Было бы слишком прекрасно, если бы люди в самом деле были актерами и если были бы зрители, перед которыми разыгрывается все это, — сказал Андрей.
Стелла с аппетитом ела, глядя на него с детской непосредственностью. В тепле ее щеки зардели ярко. Андрей почти отогнал от себя чувство отвращения к самому себе, пока ел. Она поглощала блинчики, и взгляд ее делался все светлее и счастливее.
— Нам бы очень повезло, — продолжал Андрей, не сводя с нее взгляд и уже не притрагиваясь к еде, — если бы все заканчивалось аплодисментами или свистом. Если бы мы сами имели право иногда поменяться с ними местами, сесть в зал и тоже понаблюдать. Но, к сожалению, опыт показывает, что жизнь — это чертовски нетеатральная вещь, что никому нет дела до того, как ты ее проживаешь, что никто давно не играет, а все искренне верят в тот бред, который несут!
— А вы опытный, да? — невпопад спросила девушка, и он невольно засмеялся, осознав, что она не слишком следует за его рассуждениями.
— Ты разбудила во мне аппетит, — признался он и начал есть. Ему показалось, что прежде, чем опустить лицо к тарелке, она в последний раз исподлобья лукаво взглянула на него и подмигнула.
Они вернулись в квартиру, и он схватил ее — так, как хотел в ту ночь. Просто не дал ей уйти, обхватив сзади за талию, прижав к себе рваными порывистыми движениями. Она дернулась было вперед, но он понял, что она никуда не уйдет, потому что не услышал ни звука с ее стороны. Проведя по ее спине ладонью, он медленно поцеловал ее шею сзади, одновременно прислушиваясь к остальной квартире, пробуя угадать, есть ли еще «зрители» на этой сцене.
Потом все воскресенье он провел в комнате — в ожидании Стеллы. У него были «Северные», немного шоколада и пара бутылок вина. Он вслушивался в шаги в коридоре и гадал, почему раньше не различал шагов хозяйки и ее дочки. Действительно, несколько месяцев он прожил, убежденный, что за стенкой — всего одна женщина. Ему показалось это невероятно смешным.
Весь день к нему никто не стучался. Андрей закрывал глаза и представлял ее маленькие босые ножки, перебирающие по холодному полу в коридоре, чтобы прокрасться к нему и юркнуть под бок, под его мускулистую спокойную руку. Но всякий раз, когда он просыпался от полудремы, на уготованном ей кусочке постели продолжала зиять пустота.
В полночь он, наконец, открыл дверь и прошел в коридор. Из-под двери в хозяйскую комнату пробивался свет, шумело радио. Ему казалось, что хозяйка всегда спит в это время. Он толкнул дверь в хозяйскую комнату и вошел. До него только сейчас дошло, что на нем были лишь штаны, но отступать было поздно. Хозяйка удивленно посмотрела на него из своего кресла. Раньше он тут никогда не был.
— Откуда у вас телевизор? — удивился Андрей.
— А что? Какое ваше дело? Выйдите вон! — воскликнула она. — Что за неуважение! Это моя комната!..
— Стоп-стоп, я выйду, — устало перебил он, — просто скажите: у вас раньше тоже был телевизор? Все это время?
— Был, конечно, — с явным неудовольствием ответила хозяйка.
Она поднялась и начала оттеснять его в коридор. Ее слабые ломкие ручки уперлись в его молодое здоровое тело и никак не могли сдвинуть. Но Андрей, обведя комнату взглядом, понял, что Стеллы тут нет, и поэтому пятился сам.
— Телевизор запрещали почему-то смотреть, — нехотя объясняла хозяйка, — но недавно сигнал опять появился. Вот, слава богу, хоть ток-шоу можно посмотреть. Фу! Как же от вас воняет этим куревом!
Выставив его за дверь, она добавила:
— Когда же вас погонят наконец-таки обратно в вашу Москву, чтобы вы там себе прокуривали обои?! Гадость!
Она хлопнула дверью. Телевизор почти сразу стих, но свет продолжал гореть. Дурочка, видимо, подумала, что его заинтересовал ящик.
Андрей покрутился еще некоторое время в темноте, но затем махнул рукой и улегся спать. Проснулся он в более привычном, ничего не ожидающем состоянии духа и отправился на работу. Один из коллег, чьего имени он не помнил, сказал, что в кабинете редактора опять что-то происходит. Андрей отправился туда и увидел, что из кабинета выносят книги и папки, и стены и шкафы стремительно пустеют. Сергея Владимировича нигде видно не было, и он пошел к себе в закуток, чтобы заняться первой колонкой.
На столе ждал конверт. Андрей с удивлением поднял его и едва удержался на ногах, когда прочитал обратный адрес. Это было письмо от Лены из Москвы. Конверт был самый обыкновенный: немного помятый (судя по штемпелям, он находился в пути чуть больше двух недель), с изображением каких-то незамысловатых зимних птичек. Адрес был указан ее аккуратным почерком: Городок, редакция газеты «Городничий», Андрею Городкову.
Андрей сел за стол и уставился на него, как на какое-то чудо. Он понял, что уже почти перестал верить в реальность жизни там, в своем прошлом, и начал примиряться с тем, что прошлое будет изредка возвращаться только в серых воспоминаниях. Впрочем, постепенно и они сотрутся до состояния мифа… И вот — она написала. Живое доказательство того, что прошлое существует и что он не прибыл сюда из ниоткуда.
Андрей аккуратно разрезал конверт и извлек письмо. Он не сразу решился читать. Что-то слепило его, как будто бумага была слишком яркой или буквы слишком мелкие. Он некоторое время прилаживался, беря письмо то так, то эдак, прежде чем заскользить по строчкам.
«Дорогой Андрей, я не знаю, как теперь к тебе обращаться, но пусть будет “дорогой”. Не сочти за официоз. Ты мне родной и по-настоящему “дорогой” человек! Я буду писать, наверное, путанно, потому что сразу пишу это набело, чтобы отправить поскорее.
Я такая дура: оказывается, вам можно было писать с самого начала, а вы нам нет, и поэтому я и ждала, что ты первый напишешь, и очень удивлялась, что это от тебя ни строчки, пока соседка, у которой брат тоже эвакуирован, не сказала, что она уже пять писем ему отправила, и все пять доставились (ей пришли какие-то об этом квитки, я тоже сейчас заполню квиток).
Я так давно не писала от руки, что уже немного устала. Так странно, что можно вам писать, а ответа пока ждать не приходится. Получается, бессмысленно спрашивать, как ты там? И что ты делаешь? Я позвонила в справочную, и мне сказали, что ты работаешь в газете, как тебе и обещали. Надеюсь, это правда. Я начинаю немного сомневаться в том, что они пишут и говорят о Городке правду. Честно говоря, я рассчитываю, что ты рано или поздно найдешь способ как-нибудь дать знать о том, что там творится на самом деле, или, по крайней мере, они рано или поздно должны разрешить вам общение с внешним миром.
Ты всегда болел за правду и за то, чтобы можно было дать ее людям, даже если никому особо до нее не было дела. Помнишь, я тебе говорила миллион раз, что это только кажется, что им нет дела, а на самом деле они просто боятся поднять голову, чтобы не привлечь внимания? Я даже и теперь так считаю, хотя, кажется, всех уже вывезли, для кого ты писал. Я остаюсь тут почти последняя: уехали все наши из редакции, половина моих однокурсников, почти все друзья… Тебе не кажется, что в двадцать первом веке создавать закрытые Городки — это даже странно? Они говорят, что это ради вашей там безопасности, но мы не сильно этому верим. Кто «мы»? — вот с этой сестрой другого эвакуированного я и называю нас «мы». Больше особо и обсудить не с кем. Ее брата зовут Сергей вроде бы, а фамилию я не помню.
Ладно. Давай представим: я буду задавать вопросы, а ты будешь отвечать. Делай это так: перед сном представляй мое лицо и что мы разговариваем. Вернее, так: представляй, что ты просыпаешься, принимаешь душ, бреешься, ешь завтрак, потом выбираешь одежду, одеваешься, завязываешь галстук (если пятница, можешь не завязывать), выходишь на улицу, садишься в машину, заводишь ее и едешь на работу. Приезжаешь и проверяешь почту, а потом пишешь мне сообщение: давай выпьем кофе. И, красивый, нарядный, бритый — приходишь ко мне, ладно? Мы занимаем места друг напротив друга, за нашим столиком, ты приносишь нам кофе, и мы болтаем: ты отвечаешь мне на мои вопросы, а я слушаю и улыбаюсь…
Я понимаю, что ты сейчас скептически морщишься, но просто попробуй: такие техники работают! Я буду приходить по утрам за наш столик, садиться там одна, брать сама себе кофе и слушать. И буду угадывать, что ты отвечаешь. В общем, мы попытаемся, а там как пойдет, ладно?.. Знаю, ты сейчас недоволен, но поверь: чувства людей гораздо сильнее, чем многие думают. Этот бестелесный мир существует, и через него мы можем общаться со своими близкими и родными. Как он может не существовать?!. Ладно, на эту тему не будем… Давай лучше начнем с вопросов.
Расскажи, как тебе там нравится. Действительно ли вы всем обеспечены? У нас тут в Москве продукты все на месте, но цены выросли уже раза в два, становится трудно закупаться, как прежде. За границу из моих никто на Новый год не едет: больно дорого, да и по телеку не перестают твердить, что там опасно. «Угроза не миновала…» — из каждого утюга об этой угрозе. В общем, расскажи, как там с обеспечением.
Самое главное: напиши, что слышно о том, когда этот кризис закончится? У нас тут целые ток-шоу устраивают, по два-три часа могут обсуждать то, что все скоро нормализуется, что угроза временная, что всерьез никто не верит в войну, потому что Россия может дать отпор, и так далее… Но чем чаще они говорят о временности, тем мне становится больше не по себе. Сколько это уже длится? С осени? А скоро Новый год. Я думала, «временно» — это месяца полтора. Но раз городки только продолжают принимать людей и никто не возвращается…
Блин, Андрей, когда я об этом пишу, то начинаю плакать. Вот натурально. Может, ты даже видишь (от этой фразы была нарисована стрелочка на засохшую каплю слез, немного подмочившую чернила на одном из знаков препинания). Видишь? Об этом тоже скажи. Мне так горько, что ты не можешь мне ответить. Но я правда начинаю верить, что все образуется. Я скоро приеду, ладно? Или ты вернешься ко мне. По крайней мере на день рождения — ты же не можешь его пропустить, правда?
Почему я не уехала до сих пор? — надеюсь, ты понимаешь, что эта работа для меня очень важна. Ты всего добился, а я только начала делать успехи… Правда, если редакция продолжит рассыпаться, то будет бессмысленно тут оставаться. Я только из-за Пал Палыча тут — главреда нашего, он гений, конечно… Но очень старенький, и, по-моему, его подкосила смерть жены… Он стал странный… Но об этом я напишу в следующем письме.
В общем, не забывай: по вечерам ложись, представляй все это и посылай мне ответы. На все сразу не отвечай, по одному в день. Я буду вслушиваться. Наверное, тебе придется повторять по нескольку раз: все-таки между нами тысячи километров, и мысль идет долго… Блин, Андрей, ну не хмурься, пожалуйста! Поверь хоть раз в то, о чем я тебе говорю!
В целом, не считая подорожания и отъезда многих друзей, мы тут живем хорошо. В Москве, как всегда, очень красивая иллюминация и подсветка в честь Нового года, обещают разные концерты и ярмарки… Я, конечно, пойду. Вообще у нас светло. Я думаю о том, что бы хорошего сделать на следующий год, составила себе список планов. Может, начну помогать бездомным или детям-сиротам. Мне куда-то надо направить заботу, раз тебя нет больше рядом, понимаешь? Я надеюсь, ты тоже там о ком-нибудь заботишься: хоть собачку себе заведи. Кстати, где ты живешь? Один или с соседями? Кто они, чем занимаются? Расскажи…
P.S. Все это время, что я писала, я гадала: будет ли кто-то читать наши письма? Пожалуйста, на это тоже ответь. Может, даже в первую очередь. Я буду осторожнее в следующий раз.
P.P.S. Кстати, говорят, к Новому году разрешат посылки. Я попытаюсь собрать то, что тебе будет нужно. Я думаю, уж если посылки разрешат, то и обратные письма от вас тем более.
P.P.P.S. Вообще все у нас тут хорошо. Я так путанно писала, потому что все надо рассказать, но целый том писать тоже не хочется. Поэтому вот так. Но все хорошо!! Москва прекрасна!! Если все-таки ты будешь обдумывать возвращение, то здесь не все так плохо. Ну, это я так… чтобы ты знал.
Обнимаю.
Лена».
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
НОВЫЙ ДРУГ
Андрей отложил письмо и вернулся к работе. В обед он отправился в столовую и столкнулся лицом к лицу с Сергеем Владимировичем. Тот, вопреки своему всегдашнему образу, выглядел веселым и улыбался.
— О, Андрей! Давай пообедаем! — воскликнул он.
Они сели вместе за стол.
— У вас сегодня последний день? — спросил Андрей.
— Честно говоря, последний был в пятницу. Сегодня меня тут уже не должно быть, но я до поздней ночи передавал дела новому редактору. Поэтому к переезду приступили только сегодня. А вот, кстати, и он!
Сергей Владимирович замахал рукой и крикнул:
— Сережа! Подойди, будь другом! — повернувшись опять к Андрею, доверительно пояснил: — Тезка.
К их столу подошел грузный человек с заплывшим лицом и совершенно безжизненными глазами. Он был изможден то ли смертельной усталостью, то ли болезнью. Его бульдожьи вислые щеки подрагивали, как желе, когда он шел. Даже этот небольшой маневр (оклик поймал его, когда он уже выходил из столовой) дался ему не просто и вызвал одышку.
— Хочу тебе представить, это один из сотрудников, о котором я тебе говорил. Андрей Городков. Очень надежный товарищ!
Андрей поднялся и протянул руку. У нового редактора была усталая потная ладонь, она показалась мягкой, как зефир — Андрей побоялся, что если сжать ее посильнее, то ненароком оторвет.
— Очень приятно, очень, — отрывисто выдохнул новый редактор. — Сергей Степанович.
— Мне тоже приятно, — сказал Андрей.
— Городков у нас пишет о том, что эвакуация носит временный характер, — чуть понизив голос, сказал Сергей Владимирович.
— А, временный характер, да-да, очень важная колонка, — тихо и все так же отрывисто, как будто у него были проблемы с голосом, закивал новый редактор.
— Ладно, Сережа, иди, а то я тебя отрываю, а тебе еще кабинет обставлять!
Когда новый редактор скрылся из виду, Сергей Владимирович весело поглядел Андрею в глаза и спросил:
— Ну, как оно?
— Оно?
— Ну, жизнь.
— А, все нормально…
— Что нового?
— Ничего.
— Как ничего? Может, роман, может, друзья новые? — поинтересовался прежний редактор.
— Роман? — удивился Андрей. — Вы что-то об этом знаете?
— Знаю? Нет, конечно, я же спрашиваю. Откуда мне знать.
Андрею стало не по себе. Может быть, кому-то другому он бы кое-что рассказал, но делиться с бывшим редактором совершенно не хотелось.
— А ты, кстати, не такой плут, как я думал, — не дождавшись реакции, заговорил тот.
— В смысле?
— Петр твой оказался … странным. Действительно, нарушил режим эвакуации, как ты и предупреждал.
— Да? — Андрей вытаращил глаза.
— Я тогда подумал, что ты на него стучишь, потому что глаз на его жену положил, а оказалось, правда! Представляешь, пытался купить рацию на черном рынке, чтобы связаться с дружками какими-то и попросить его вывезти отсюда!
Андрей изумленно смотрел на него, ничего не говоря. Вообще-то его удивила не столько сама информация, сколько то, что она совпала с его фальшивым доносом, за который он так стыдился.
— Ну? Что молчишь? Ничего, что я на «ты»? Мы теперь не подчиненный — начальник, можно, в принципе, нормально общаться.
— Я… да, нормально.
Только теперь Андрей понял, что бывший редактор выглядит совершенно иначе, чем в своем кабинете, где напускал на себя вид яростной мраморной фигуры. Его лицо сделалось подвижным, и каждая мелкая морщинка ожила. Черные глаза блестели и смеялись, руки часто двигались, словно он попутно своей речи отстукивал ритм.
— Ну что я могу сказать, — проговорил Андрей, — я что-то такое в нем почувствовал с первой же встречи.
— Знаешь, это очень важно. Именно чувствовать, — уже без тени улыбки произнес Сергей, — многие думают, что таких, как он, надо вычислять по методикам, формулам… Я тебе как-нибудь покажу их. Но я работаю по старинке: чутье и смекалка, понимаешь?
— Я не совсем понимаю, кем вы, в смысле ты, работаешь…
— Я же тебе объяснял. Мы внутренняя служба безопасности городка. Следим за тем, чтобы тут все было в порядке, — Сергей откинулся на стуле и расправил плечи, как будто хотел, чтобы Андрей имел возможность как следует разглядеть его. Но под коричневым костюмом был все тот же щуплый холодный человек, и Андрей ничего особенного не увидел. Он подумал, что бывший редактор настолько незапоминающийся, что если он не увидит его неделю, то может потом и не вспомнить.
— Что-то ты совсем не ешь, Андрей, заболтал я тебя, да?
— Нет-нет, мне очень интересно.
— Здесь идет серьезная работа и борьба, — Сергей снова придвинулся и совсем не улыбался. Он заговорил вполголоса, и взгляд его снова стал зловещим. — На самом деле ты не представляешь, какого масштаба война уже идет вовсю.
— Не представляю.
— А ты попробуй: сюда свезли всяких либерастов со всей России, чтобы сделать из них нормальное общество. Естественно, некоторые будут сопротивляться. Ведь, понятное дело, им хочется назад в фейсбучик или домой к маме, сдать квартиру, поселиться в Таиланде и ничего не делать. Или даже просто сидеть на диване и ничего не делать. А еще им не терпится скучковаться в баре и начать перемывать кости президенту и обсуждать, что у нас в России все только закрывается и ничего не работает. Откуда же им знать, что даже в их Москве по двадцать заводов в год новых открывается?! — Сергей громко рассмеялся. Андрей заметил, что на них даже немного косятся со стороны. — Конечно, в их картинке мира все только катится в пропасть, дорожает и так далее.
Андрей растерянно кивнул.
— Вот и представь, каков масштаб работы. Чтобы перековать всю эту шушеру… Эх, я тебе честно скажу, Андрей, я чувствую себя Моисеем. Буду водить толпу по пустыне, пока не выветрится из нее все это говно.
— Ты, — Андрей попытался подобрать слова правильно, — ты это возглавляешь?
— Нет. Я — только клетка большого тела. Но когда ты часть чего-то большего, то тебе принадлежит и руководство этим. Ладно, это уже более сложная тема, а я тебя и так заболтал. Хотел поделиться. Думаю, ты поймешь, — бывший редактор глубоко вздохнул и снова откинулся. Из внутреннего кармана он извлек пачку «Северных», выудил сигарету и уже думал закурить, но как будто только в последнюю секунду вспомнил, что они в кафетерии. — Но я надеюсь, что мы подружимся и сможем это обсуждать. Все-таки каждому бывает нужно перекинуться мыслями, услышать совет.
Он поднялся. Андрей было тоже начал подниматься.
— А ты посиди, пообедай. Ничего не съел даже, а тебе еще работать.
— Хорошо.
Сергей похлопал его по плечу — оказалось, что у него тяжелая сильная рука — и отправился к выходу. Этот разговор занял почти весь обеденный перерыв, и Андрею пришлось доедать в спешке.
Вечером он улегся на кровать и достал письмо Лены. Он хотел перечитать его, но неожиданно стены комнаты показались ему слишком грязными и прокуренными для ее звонкого голоса, который доносился со страниц. Он подумал, что у него еще миллион вопросов к ней, и жаль, конечно, что нет способа их задать. Может быть, — пришло ему в голову, — если они и впрямь подружатся, то Сергей поможет ему передавать письма в Москву.
Он оделся и вышел на улицу, чтобы перечитать письмо на свежем воздухе, под лучом фонаря. Шел снег. Луч просвечивал столп снежинок, который связывал сугробы с дном низкой темной тучи. Андрей задрал голову вверх и различил шум самолета. По воздуху, как он однажды слышал, в городок доставляли особо ценные продукты и высокопоставленных эвакуированных.
Андрей пошел к фонарю, и в темноте наткнулся на человеческую фигуру. Он чуть не снес ее, а когда помог ей удержаться на ногах, то по прикосновению узнал свою знакомую. Стелла обернулась к нему, наклонила голову и приветливо улыбнулась.
Не спрашивая, она поглядела на письмо в его руке и снова на него. Андрей стоял неподвижно, размышляя, что бы ей предложить. Идти в кафе было уже поздно, но можно, пожалуй, было затащить ее в бар или ресторан. Тут он заметил, что она подрагивает от холода, и обнял ее. Она казалась совсем маленькой и хрупкой посреди этих огромных сугробов. Он пытался сравнить ее объятие с объятием Лены, но ничего не мог вспомнить. Звонкий голос все еще чуть слышно лился из конверта. Стелла с молчаливым любопытством, как маленький ребенок, потянулась к нему.
— Нет, — он отстранил ее руку и спрятал письмо во внутренний карман.
— Твоя жена пишет?
— Нет.
— А кто?
— Пойдем в бар. Хочу выпить.
— Ты же не любишь бары.
— Откуда ты знаешь?
— Сколько ты уже здесь, ни разу не ходил в бар.
— Ты за мной следила?
— Мама следила, — безразлично сказала Стелла.
Она была такая близкая и такая чужая.
— Мне нельзя в бар. Мне еще восемнадцати нет, — сообщила Стелла и улыбнулась.
— Тогда выпьем у меня.
В своей комнате он отыскал бутылку виски, привезенную еще из Москвы, и открыл ее. Когда он ходил на узенькую кухоньку за стаканами, то понял, что наверняка мать подсылает к нему Стеллу, чтобы что-то выудить. Теперь подселение к местным жителям обрело смысл: такие, как Сергей, через их глаза и уши следили за настроением эвакуированных, подслушивали вечерние вздохи и утренние проклятия и пытались рассчитать, насколько близок наблюдаемый объект к переходу в новую реальность.
Плеснув в каждый из стаканов по паре глотков виски, Андрей пожал плечами: ему-то скрывать или стыдиться было нечего. На него нечего доносить — разве что отыщется такой же лгун, как он сам, который выдумает донос… Но, пожалуй, и это не страшно. Ведь Сергей ничего не рассказал о карах.
Стелла приняла стакан и покорно выпила вслед за ним. Он увидел, что это не произвело на нее большого впечатления, и налил еще. Не было никакой закуски, поэтому его сразу слегка повело, и вскоре он ощутил рвущееся наружу чувство любви, которое требовало, чтобы его куда-то направили. Маленькая румяная девочка перед ним была что надо. Ее тело обмякло от выпивки и стало податливым как пластилин.
На следующий день Андрею позвонил очень грустный Петр и растерянно сообщил, что его вызывают на беседу с каким-то чиновником, а также что его отправили в бессрочный неоплачиваемый отпуск. В конце своего путаного рассказа он попросил Андрея также пойти с ним на беседу, поскольку тот выступал его поручителем. Андрей ответил, что обязательно придет, если его отпустит новый редактор. Он постучался в кабинет к нему около трех часов дня и обнаружил, что дверь приоткрыта. Новый редактор восседал в огромном глубоком кресле, которое, видимо, купили специально под его выдающиеся размеры.
Сергей Степанович мирно спал, сложив влажные лапки на животе, и Андрей долго не решался его потревожить. Затем он осторожно кашлянул. В гробовой тишине кашель оказался довольно громким звуком, и новый редактор испуганно вздрогнул. Он медленно проснулся, забегав глазами по кабинету. По его растерянному выражению лица было видно, что он не сразу понял, где находится и что происходит. Его огромные щеки тряслись, когда он поднял взгляд на Андрея и пытался вспомнить знакомое лицо. Так прошла примерно минута, и затем слабый голос измотанного человека прервал тишину:
— Вы что-то хотели?
— Сергей Степанович, вы не могли бы мне согласовать более ранний уход сегодня? Я должен поприсутствовать на беседе товарища с … компетентными органами.
— Органы… Ну и время мы застали, — произнес Сергей Степанович, который долго обдумывал поступившую информацию. Андрей насторожился и стал глядеть на него суровее. Новый редактор, похоже, уловил эту перемену и тут же добавил: — Но раз надо, то идите, конечно.
— Материал сдам и сразу вам сообщу перед уходом, — сказал Андрей.
Когда они встретились с Петром, было еще не так поздно, но город погрузился в темноту. Они поздоровались, и Петр сказал:
— Давно не виделись.
Его лицо было высушенным и печальным. Хотя прошла всего пара недель, Андрею показалось, что за это время он постарел и потерял весь свой энтузиазм. Он подумал, что первое время в городке и сам выглядел так же. Изменилось ли что-то, он не знал, но, в отличие от его товарища, у него были силы смотреть прямо перед собой — Петр же брел по длинным коридорам казенного дома, опустив взгляд в пол, и только изредка смотрел на номера кабинетов, чтобы не пропустить дверь.
— Ну и настроили они себе гнездище, — пробормотал он чуть слышно, однако в гробовой тишине пустынного этажа даже этот полушепот был отчетливо слышен. — Зачем им столько народу тут?
— Я не знаю. Что это вообще?
— Называется «Управление по информированию граждан и ревизии гражданской активности». Тебе говорит о чем-то?
— Нет, — сказал Андрей.
Они, наконец, нашли кабинет, который был указан на вызове Петра. С тяжелым вздохом он постучал. Их пригласили. В небольшом довольно мрачном помещении перпендикулярно друг другу стояли два стола: для посетителей и хозяина кабинета. Вдоль стен теснились шкафы с пыльными папками, коробки и оргтехника, а справа висели календарь, пара старых картин и портрет Президента — осмотрев все это, Андрей понял, что бывал в десятках подобных кабинетов чиновников в Москве, и если бы его попросили угадать, в городке он или снова в столице, то мог бы запросто перепутать.
Как он и предполагал, в кресле начальника сидел бывший редактор, который под внимательным взглядом Президента смотрелся еще строже, чем обычно. В нем уже не было ни капли вчерашней веселости — Андрей подумал, что смотрит на обуглившуюся поверхность от вчерашнего человека, который дружелюбно болтал с ним за обедом.
— Спасибо, что пришли. Присаживайтесь, — механически пригласил бывший редактор, начав спешно делать какие-то записи в открытой перед ним книге.
— Можете, пожалуйста, сразу сказать, что это за вызов? — с ходу начал Петр.
Сергей Владимирович поднял на него глаза, и Андрей вздрогнул от того, как это резкое движение лица напомнило ему о птичьем облике бывшего редактора. Заострившимся злым взглядом тот пронизывал Петра — точь-в-точь, как в их с Андреем первую беседу — и выдерживал маринующую чиновничью паузу.
— Вам все объяснят, — едко процедил он, не повышая голоса, но всем своим видом давая понять, что вопросы сейчас неуместны.
— А кто вы? Вы милиция? Или следственный комитет? Почему это похоже на повестку? — Петр явно не собирался так легко поддаваться гляделкам бывшего редактора. Он выложил на стол квиток, который привел их сюда. — Почему вы рассылаете вызовы, отвлекаете людей от работы? Я такого закона не знаю, по которому я должен приходить к вам.
— Вы могли не приходить. Но вроде у вас сейчас есть свободное время, — сказал Сергей, смягчаясь на полтона, необходимые как раз для того, чтобы сказать фразу подлиннее, но не дать жертве намека на снисхождение.
— То есть я могу уйти? Вы собираетесь приглашать понятых, может быть? Или Андрей тут будет свидетелем?
— Петя, может, ты… — начал было Андрей.
— Погоди! — воскликнул Петр. — Мне интересно: каков здесь формат.
— Вы пока говорите сами с собой и не слушаете, — спокойно ответил Сергей. Он снял очки и моргнул пару раз. Этот жест человека, страдающего плохим зрением, очеловечил его, и Петр слегка расслабился и сел.
— Да, я бы хотел услышать. Мне просто интересно, — сказал он.
— Вы здесь, потому что наша работа заключается в сохранении стабильности в городке, — довольно миролюбиво объяснял Сергей, — поскольку ресурсы ограничены, а количество жителей возрастает, нашу службу создали, чтобы власти могли отрегулировать возможные конфликтные ситуации до их наступления.
— Та-ак.
— Нам стало известно, что, возможно, вы не хотите оставаться в городке. Это и является предметом нашей встречи. Ведь здесь никто никого не держит насильно.
— Правда? А откуда вам стало известно, позвольте узнать, то, что у меня может быть только в голове?!
— Недавно полиция задержала одного человека, незаконно торговавшего радиооборудованием. И в числе его клиентов значилось ваше имя, — спокойно и даже с легкой улыбкой сообщил Сергей. После этой фразы повисла пауза, и Андрей заметил, как его сидящий рядом товарищ съежился и стал меньше.
— А почему здесь стало незаконно торговать радиооборудованием? — пробормотал он. — В смысле, я не знаю никакого такого человека, но мне просто хотелось бы понять.
— Потому что городок находится в особо охраняемой зоне. Можно сказать, это режимный объект. До тех пор, пока не выйдет новый приказ Президента. Меры, естественно, временные, — Сергей на мгновение покосился на Андрея, и тот чуть заметно кивнул, в его голове моментально пронеслись три голоса его альтер-эго, твердивших о временности происходящего день за днем со страниц газеты.
— Ясно… Ну, как я уже сказал, мне ничего об этом не известно.
— Действительно? — Сергей изобразил сильное удивление. Он протер очки и снова надел их на нос, его лицо и взгляд заострились, голос стал более звонким и механическим. — Просто если так выяснится, я закрою это обсуждение и сообщу в полицию, что они могут вызывать вас на допросы и все прочие мероприятия… Пойдете как свидетель. Наверное. Я лишь хочу узнать, остается ли у вас желание пребывать в городке. Я задаю этот вопрос в первый и последний раз.
— Сначала всех сюда заманивали, чуть не выталкивали! А теперь задаете вопрос! Конечно, тут паршиво! — воскликнул Петр, но вид у него уже был не боевой, а скорее затравленный. Андрей косился на него с любопытством.
Сергей опустил голову и продолжил писать в своем журнале. Трое мужчин сидели в тишине. Время клонилось к шести вечера. Андрей привык, что в этот момент звучал звонок, он вставал и шел домой. Усталость резко навалилась на него, он начал протирать глаза, чтобы взбодриться. «Что я здесь только делаю?» — подумал он.
— Итак, — закончив писать, сказал Сергей, — у меня всего один вопрос: хотите ли вы оставаться в городке или хотите покинуть его?
Андрей вздрогнул. Почему этот вопрос не задают ему? Разве возвращение в Москву — это наказание? Если бы ему предложили вернуться в одну из первых недель — разве он не ухватился бы за этот шанс?
— Мне надо обсудить это с женой, — сухо ответил Петр.
— А при чем тут жена?
— Как это при чем?
— В ее благонадежности ни у меня, ни у полиции нет сомнений. Естественно, она останется здесь.
— «Естественно»?! — Петр вспыхнул, как спичка. Он вскочил и угрожающе навис над Сергеем, опустив крепко сжатые кулаки на чиновничий стол. Тот поднял на него черные острые глаза и смотрел, не мигая, словно пытаясь перебороть одним лишь взглядом. — Я тебе скажу, что естественно: моя жена поедет со мной!
— Я не выпишу ей разрешение, — спокойно ответил Сергей. — Вам могу выписать, поскольку вы создаете опасные настроения в городе своим антисоциальным поведением. А ей нет. Она может остаться и пользоваться привилегиями горожанина.
— Черт, вы что тут, все больные?! — закричал Петр.
Он повернулся к Андрею, словно в поисках союзника, но потом его взгляд изменился, его лицо сложилось в гримасу злой брезгливости.
— Ты с ними заодно! — воскликнул он. — Как я сразу не понял?!
— Я? Почему? — удивился Андрей.
— Ты сидишь тут!.. С этим лицом!.. — Петр задыхался от возмущения. — Как будто тебя это не касается!
— Его это действительно не касается, — вставил Сергей, — он ваш поручитель. В его интересах, чтобы вы соблюдали закон.
— Я ничего не нарушал, черт бы тебя подрал! — Петр переключился на чиновника. — Я хотел купить рацию, чтобы узнать, какого хрена нас сюда свозят, почему отсюда никого не выпускают, почему нам нельзя пользоваться телефоном и писать письма?!. Тебе что, наплевать? — он снова повернулся к Андрею. — Ты же, мать твою, журналист! Тебе должно быть не все равно, почему с людьми обращаются, как с заключенными!
— Я… — Андрей вдруг понял, что в этой сцене главную роль играет Петр, а он стал массовкой и потерял голос. Кабинет, казалось, потемнел окончательно — лишь узкие пучки света падали на три лица: два ледяных, непроницаемых, и одно, обезображенное яростью. Тенистые углы комнаты населили шепчущие, посмеивающиеся демоны.
— Я думаю, что понимаю, почему мы должны здесь оставаться, — вдруг сказал Андрей.
— Да неужели? И почему?!
Андрей раздумывал несколько секунд. Его скулы двигались, словно он прожевывал тишину, пробовал ее на вкус. Затем он тихо произнес то, что никто не заносил в его голову напрямую, но он чувствовал это поселившимся глубоко внутри, как нечто очевидное, неизбежное, пришедшее из самых старых детских кошмаров.
— Потому что будет война, — сказал он. — И Москвы не станет. И остальных городов тоже. И ничто их не защитит. Они опустеют… Все, кого мы знали там, исчезнут. Мы можем спастись здесь, только если враг не будет знать, где мы.
Петр удивленно уставился на него. Потом фыркнул и сказал, садясь на место:
— Пропаганда! Ты знаешь, что все это бредни! Не будет никакой войны. Никто ничего не сделает с нами. Им просто надо было, чтобы все думающие люди свалили, тогда они могут делать, что хотят. Им надо опустошить наши головы.
— Вы задумывались, о ком говорите, когда произносите «они»? — спросил Сергей.
— Нет, — мрачно сказал Петр, — но мы все знаем, кто это. Я не уеду без жены, — добавил он. — Либо с ней, либо остаюсь здесь.
— Тогда вас могут привлечь к ответственности за попытку приобрести запрещенное оборудование.
— Пускай…
Сергей дописал что-то в журнал и выдал Петру талон для выхода из здания. Тот взял его вялой рукой. Из его тела будто вынули весь огонь, и его движения снова были мягкими и медленными. Он поднялся и пошел к выходу, вслед за ним направился Андрей.
— Андрей Павлович, задержитесь, — сказал бывший редактор.
— Хорошо.
Он развернулся и спокойно посмотрел на Сергея. Петр что-то пробормотал и вышел в коридор. Когда его шаги стихли, чиновник сказал:
— Садись, Андрюха.
Андрей сел, в очередной раз удивляясь тому, как этот человек преображается за считаные мгновения. Сняв очки, Сергей протер глаза. Раздался звонок — точно такой же, как в редакции, — сообщавший о том, что рабочий день окончен.
— Шесть часов, скоро пойдем домой.
— Угу, — отозвался Андрей.
— Ну как тебе наша работа?
— Работа?
— Ну, выяснение настроения неблагонадежных граждан.
— Интересная работа, — рассеянно ответил Андрей.
— Если бы не твое сообщение, этот человек, возможно, не привлек бы внимания, и мы бы и не узнали, что за мысли у него рождаются.
— Ого, — безрадостно сказал Андрей.
— Продолжай в том же духе. Общайся с людьми. Держи ушки на макушке. А я буду дружить с тобой и слушать, что ты говоришь, — пообещал Сергей.
— Хорошо. Только я ни с кем не общаюсь.
— Я знаю. Очень плохо.
— Ну да, — Андрей рассеянно кивал на все, что ему говорили. Он мечтал о «Северных», о Стелле и о сне. — А что будет с теми, кого вышлют из города? Они действительно поедут домой? — спросил он, вспомнив эту часть разговора.
Сергей заговорщицки усмехнулся.
— Не так быстро. Но может быть, и поедут. Но ты все правильно сказал: в Москве сейчас опасно. Это, конечно, временно, как ты знаешь: наши дипломаты прикладывают все усилия на мировой арене, чтобы избежать открытого конфликта (эта часть фразы прозвучала, как строчка из давно забытых Андреем новостей). Но угроза пока сохраняется, и лучше быть не там. Просто поверь мне.
— Хорошо.
— Ну вот и славно. А что с ним будет, решит теперь полиция. Может, и ничего не будет, а может, штраф. Но мы продолжим присматривать за его поведением. Тебе, как хорошему горожанину, полагается награда. Хочешь телевизор?
— Телевизор? — удивился Андрей. — У меня и…
Он хотел было сказать, что и дома не было телевизора, но вспомнил, что дома имелся компьютер, телефон, газеты со всего мира — в общем, все нужное, чтобы получать информацию и развлечения, — и поэтому сказал:
— Да, хочу.
— Славно. Я тебе передам. А что ты на Новый год делаешь?
— На Новый год? А он скоро?
Сергей рассмеялся.
— Ну посмотри на календарь.
Повернув голову, Андрей увидел, что было двадцать второе декабря. Уже с завтра полярная ночь по секунде будет таять, подумал он, пока не превратится в свою противоположность и всюду не воцарится день. Впрочем, в наступление лета было сложно поверить.
— Ничего не делаю, — он пожал плечами.
— Тогда приходи ко мне. Я тут буду на дежурстве. Хоть посидим пообщаемся, — сказал Сергей. — выпьем, телек посмотрим.
— А зачем тебе дежурить? — удивился Андрей. — Что может случиться?
— Им виднее.
Сергей благодушно улыбнулся, показывая, что говорит о таких силах, которые не стоит обсуждать или комментировать, и Андрей тоже натянул бесцветную улыбку. На следующий день в его комнате появился телевизор.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА. НОВЫЙ ГОД
Накануне Нового года он получил новое письмо от Лены. Она написала:
«Привет, Андрей.
Будем считать, что я получила ответы на свои вопросы. Я постаралась выждать немного, чтобы сразу не писать.
Скоро будет Новый год. Я решила тоже поехать куда-нибудь, чтобы не быть одной. Поеду к брату. Не знаю, буду ли возвращаться. Москва пустеет. Это, наверное, похоже на сорок первый год. Только вот… Не знаю, что «только вот». Извини, пустая голова. Я поняла, что боюсь.
Теперь мне ничего особенно не хочется, только поехать к тебе. Но в ваш городок сейчас не попасть — он, говорят, забит до отказа. Да я и не знаю, там ли ты. Вдруг я пишу в пустоту. Мне кажется, что ты ничего не сделал из того, что я просила… Извини, я не хотела об этом, но я ничего не почувствовала, никаких твоих мыслей… Это так странно: неужели и правда там, куда я пишу, нет моего Андрея, а только все засыпано снегом и дует ветер? Кто тогда это прочитает? А вдруг никто?.. Ужас. Если тебя нет, то, получается, и меня нет. Вроде как в «Ежике», помнишь? Я никогда не понимала особо, что там происходит, пока сама не угодила в этот туман. Интересно, ты знаешь, что у нас творится? У тебя там вообще есть новости?
Ты в курсе, что мы продолжаем со всеми ссориться и рвать отношения? По телеку они скажут тебе, что «дипломаты работают» и бла-бла-бла, но на самом деле я только и слышу, что очередная страна закрыла нам въезд или ввела ограничения против каких-то чиновников. Я помню, когда это все началось, все посмеивались, потом стали злиться и кричать, что с Россией так нельзя и мы всем покажем. А потом наступил какой-то надлом, и всем стало наплевать, что там происходит. Никто уже никуда не может поехать — так и чего это обсуждать?
Мой брат, к которому я собираюсь ехать (это тот брат, который в Курске), помню, в те времена, когда все началось, кричал мне по телефону, что я ничего не понимаю, что все будет круто, что мы скоро увидим процветание и что к нам обратно будут проситься бывшие республики… Потом он стал как-то меньше об этом, я думала, из-за того, что родилась дочь у них. Но сейчас он вообще не говорит на эту тему. Я пробовала спросить, но он просто замолкает. Мне даже слегка страшновато — что это в голове человека, который просто молчит, когда слышит вопрос? Напишу тебе, как доберусь, расскажу, что он из себя представляет.
Хотя прочитаешь ли ты? Я все представляю себе эту снежную пустыню, которую мы смотрели на фотографиях, когда ты уговаривал меня поехать. Мне казалось это таким бредом. Я была так зла на тебя. А ты, наверное, был зол на меня. Конечно, я тебя подвела. Мне теперь странно это понимать. Неужели действительно возможно, что мы никогда не увидимся? Я не верила даже в тот день… Интересно, ты бы стал со мной разговаривать после того, как я не пришла к поезду? Я вдруг поняла тогда, что хочу запомнить тебя смеющимся, улыбающимся, свободным… А не хмурым на перроне (и не говори, что ты был не хмурый!). Я поняла, что эти полчаса или час, которые у нас будут, ничего не поменяют, не сделают… И в общем вот. Не приехала. Потом узнала, что ни Лешка, ни Игорь не приехали. Ты, наверное, страшно обиделся на всех нас. Ладно, я просто закончу на этом. Прости.
Слушай, ты все-таки думай обо мне, ладно? Я думаю о тебе часто. Чувствуешь ли ты это? Давай будем думать о том, как увидимся, хорошо? Мы не можем не повидаться еще хоть раз. Если у нас будет еще хотя бы одна встреча, я буду говорить без умолку, пока не скажу все-все-все. Звучит как угроза, да? (Смайлик.) Странно, я пишу это, и мне смешно, но хочется плакать.
Все, хватит. Поеду куплю билет. Надо быть не одной в Новый год, а то начинается депрессия. Надеюсь, ты тоже там не один, и у тебя есть друзья.
Мы встретимся. И море будет омывать наши ноги. Представила это сейчас… На море встретимся, хорошо?
Обнимаю.
Лена».
Андрей нахмурился, когда закончил чтение. Он действительно не пытался больше вернуться мыслями в Москву, боясь, что снова окажется немым и не сумеет сказать ни слова. Он закрыл глаза: ему представилось то огромное расстояние, которое их разделяло, и что оттуда, из далекой точки на темной, беспросветной карте России, бьет одинокий луч света, протянутый лично к нему. Это Лена изо всех сил пытается дотянуться до него, сама не зная, зачем им обоим это надо.
В темноте, звенящей одиночеством (у которого на самом деле нет ни звука, ни запаха, ни цвета, но, тем не менее, оно способно казаться звоном), он пробовал нащупать путь к ней, но огромные снежные преграды вставали: волна за волной, каждая следующая — выше предыдущей. И он выбился из сил, прорезая их, и так и застрял где-то посередине. Из оцепенения его вывел бодрый голос диктора в новом шоу, которое началось в девять утра.
Он открыл глаза. Была суббота, оставалось работать еще пару дней, потом наступали праздники. Здесь не чувствовалось такой суеты, как в Москве. Собственно, если бы не напоминания его нового приятеля, он бы постоянно забывал о Новом годе. Андрей встал и, покачиваясь, сделал два шага до стола (накануне он крепко выпил в одиночестве и еще не полностью протрезвел). На столе лежал галстук серо-голубого цвета, который он собирался подарить своему товарищу-чиновнику. Рядом он положил письмо. Тоскливое желание ответить теребило краешек его души, но беспомощность клонила в сон.
— Лена, ну что я могу сказать. Здесь нормально. Есть дешевый алкоголь и «Северные», — пробормотал он, укладываясь обратно в койку. Он улегся без одежды: трубы были раскаленные. — Еще тут тепло. Надеюсь, дома тоже, — добавил он и повернулся к телевизору.
Ток-шоу заменило его мысли, и Андрей остекленевшими глазами смотрел на красавчика-ведущего и его гостей. Даже не верилось, что где-то в Москве они записывали эту передачу: добрых четыре часа напряженной работы, куча гримеров, операторов, сценаристов, помощников… В городке такая яркая картинка смотрелась как фантастический привет с другой планеты — тут, наверное, и не собрать столько ярких цветов, сколько поместилось на экране. Андрей, насытившись картинкой и пустой болтовней о предмете, который он даже не запомнил, уснул и проснулся после трех часов. Царила все та же ночь.
Почему-то ему захотелось позвонить Петру и узнать, как он. Поначалу долгое время не было ответа. Затем ответил женский голос, в котором Андрей не сразу узнал Олесю.
— А, привет, Андрей, — растерянно сказала она, — да… ты знаешь, у нас беда. Петя пропал уже неделю как, и я не знаю, где он. Везде искали. Я звонила и тебе, кстати, но тебя не было дома. Твоя хозяйка сказала, что у тебя гостей не бывает… А к тебе не приходила полиция по его поводу?
— Нет.
Олеся помолчала. Андрей представлял ее, стоящую в полутемном общем коридоре, прислонившуюся к стене, увешанной куртками и шубами, и закрывшую глаза от усталости и отчаяния.
— Я слышала, — почти шепотом сказала она, — что уже не первый человек так пропадает. И его, в общем, не особо ищут. Они говорят: да-да, мы ищем. А на деле даже не смотрят на меня. Неужели с нами правда так поступают?
— Как так?
— Уничтожают нас, — чуть слышно пролепетала она, — тех, кто высказывает недовольство. Ведь Петя был очень взбудоражен тем вызовом. Он потом два дня не спал: очень переживал, что наговорил там лишнего… Он такой — полезет на рожон, а потом жалеет. Даже думал найти того чиновника и извиниться. И пропал.
— Он ходил к нему?
— Он собирался в тот день. Но полиция говорит, его никто не видел. Получается, он вышел из дома и просто исчез, как в сугроб провалился. В принципе немудрено: тут же никто не поднимает глаз от земли. Но я ходила к тому чиновнику, и меня не пустили, понимаешь?
— Понимаю.
— Я никогда не была такой беспомощной, — сказала Олеся после долгой паузы. — Даже в детстве. Всегда есть какой-то ответ, что делать в той или иной ситуации, а тут я просто как без рук и ног. Я попросила организовать общественные поиски, но как их сделать без Интернета и телефона? Я хожу по тем местам, где мы с ним бывали, просто брожу по городу… Я тоже хочу пропасть, — она заплакала.
Андрей почувствовал черное леденящее отчаяние, которое передалось ему по телефонным проводам сквозь мрачные улицы городка. Он с содроганием подумал, что его безумная идея заполучить эту женщину (которая, в общем, не была ему теперь нужна), посетившая голову всего на один вечер и так же легко ее покинувшая, причиняет столько горя. Ее плач постепенно стихал, потом повисла тревожная тишина.
— Все будет хорошо, — пробормотал он. — Хочешь, я приду? Покажешь мне картину.
— Да, — обесцветившимся голосом согласилась она.
Андрей оделся и пришел. В квартире никого не было, хотя во всех комнатах (почему-то двери были нараспашку) заметны были следы жизни множества людей.
— Тут еще две семьи, — сказала она, приглашая его идти за собой, — хозяйская и другие эвакуированные.
Больше она не несла свое полное тело с легкостью и самоуважением — скорее, волочила его на слабых кривых ногах без особой охоты. Но горе делает людей отчасти прекрасными, как и счастье: слезы преобразили ее глаза, будто вымыли из них грязь и московскую копоть, загустили темно-карий оттенок, поселили пламя безрассудной надежды. Андрей подумал, что все в ней, кроме глаз, постарело.
Он сел на диван в ее комнате. Она осталась стоять и курила, глядя в окно. Потом очнулась от забытья и прошла к шкафу. Продравшись через ворох одежды: осенних курток, платьев, брюк, халатов — все, видимо, хозяйское, давно никем не ношенное, ведь зима казалась в городе вечной, — она докопалась до квадратного предмета, замотанного в оберточную бумагу
— Вот она. Слушай, я так и не раскрывала ее с Москвы.
Олеся впервые слабо улыбнулась. Андрей поднялся и, отстранив женщину, резкими движениями сорвал с картины бумагу. Она прислонилась к стене, словно без сил, и глядела на его быстрые уверенные движения. Он чувствовал, как по его спине бродит ее рассеянный пустой взгляд, и думал, что когда придет время, то так же уверенно и без сомнений начнет рвать ее одежду…
Однако это наваждение быстро прошло. Теперь оба рассматривали картину. На ней была изображена маленькая бухта, заросшая хвойным лесом, к которой издалека подходила одинокая белая лодка, наполненная людьми. Картина оставалась не законченной примерно на четверть: передний план был пустым.
— Я говорила, что сама не делаю модерн арт, — тихо сказала Олеся.
— Ну, это намного красивее.
— Думаешь?
— Да.
— Спасибо, — она снова закурила.
— Допиши картину.
— Зачем?
— Это может быть самым главным. Что самое главное в твоей жизни?
Она растерянно посмотрела на него, забыв в очередной раз сделать затяжку.
— Какой главный проект? — сказал он.
— Никакого.
— Плохо. Вот если бы ты хотела написать самую совершенную картину на свете, то надо было бы работать над этой.
— А-а. Нет, я не хочу ничего такого. Раньше, может, болела какими-то амбициями, а теперь так. — Олеся пожала плечами.
— Ясно.
— Повесишь ее?
Андрей забил в стену гвоздь, соорудил из проволоки петлю и прикрепил к задней части рамки и повесил на самую светлую из стен.
— Теперь, когда тут висит незаконченная картина, это модерн арт, — сказала она.
Затем Олеся предложила поесть. За обедом они сначала молчали, потом она спросила:
— А какое у тебя дело? Самое главное.
— Раньше было такое. Хотел достучаться до людей. Чтобы их тревожило происходящее в городе, на улице, в стране. Чтобы репортажи были хлесткими, животрепещущими, помогали что-то исправлять, менять.
— А теперь?
— Теперь не знаю. Здесь полный информационный вакуум.
— Это точно. Знаешь, меня ничего, в общем, не интересует с тех пор, как Петя пропал, кроме одной мысли: почему же им всем настолько наплевать? Ну хорошо, я — меня сломали. Забрали у меня мужа, лишили возможности его искать. Но они-то все могут задать себе вопрос, что мы тут все делаем. Но никто не задает. Больше того, они страшно бесятся, когда я прошу их это обсудить. Ну, или когда просто говорю свои мысли.
— Кто, соседи?
— Ну да, соседи, коллеги… Они так и смотрят… Разъяренно, ты знаешь. Мол, заткнись! Почему? Если мне просто любопытно.
— Не знаю.
— А тебе тоже все равно, почему и зачем нас вывозят в эти городки?
— Я… — Андрей попытался вычерпнуть ответ со дна своего полуспящего рассудка, но ничего не нашел. — Не знаю.
— Значит, все равно, — со вздохом подытожила Олеся. — Я уже думаю: может, они что-то добавляют в воду, чтобы мы все тут отупели?
Потом они вышли прогуляться. Прогулка превратилась в упрямое, многочасовое хождение по городку. Они замотались в шарфы, потому что дул ветер и валил снег, и говорить было почти невозможно, но и без разговоров Андрей понял, что они занялись отчаянными поисками Пети.
Они прошли главную улицу города — Ленина — из конца в конец, ныряя в переулки и дворы. На краю города стояли КПП, вокруг которых напряженно гудели огромные пронизывающие ночь прожекторы. За последним рядом домов чернела и выла непроницаемая тундра. Они не говорили об этом, но оба знали, что если человека просто вытолкнуть туда, в метель, и заставить немного пройти, он вскоре вряд ли найдет путь назад: город мерцал слабо, а следы заметались в течение нескольких минут.
Вернувшись обессиленными, они вошли в Олесину комнату и улеглись на большую просторную кровать. На ней было вполне достаточно места, чтобы двое взрослых лежали порознь, не касаясь друг друга, но, когда он немного отдохнул, Андрей перевернулся и обнял ее в темноте. Олеся дышала тихо, чуть слышно, и он стал бродить по ее телу, распаляясь от того, что наслаждается ею как добычей. Он заставил ее дыхание стать частым, прерывистым, умоляющим, и потом вцепился в нее поцелуем, и она ответила ему: сначала вяло, как бы нехотя, а потом — он чувствовал, как меняется ее поцелуй — с согласием. Он чувствовал, что ей стыдно и неприятно и что они оба наслаждаются отвращением к тому, что делают. В коридоре шумела коммунальная сутолока: хозяева и эвакуированная семья смотрели хоккейный матч, кто-то готовил еду, ребенок занимался на пианино.
Выйдя снова на мороз, Андрей почему-то подумал, что скоро исчезнет и Олеся, и ничего, кроме ее картины и этой вспышки сумасбродной любви, от нее не останется. Точно так же в один прекрасный день придется исчезнуть и ему, и от него тоже не останется ничего, кроме размытых воспоминаний о женщинах, с которыми он когда-либо бывал.
На Новый год, как и договаривались, они встретились с Сергеем перед монументальным зданием управления по информированию граждан и ревизии гражданской активности. У каждого было несколько пакетов: салаты, фрукты, овощи, холодец, блины и, конечно, выпивка.
— Ну, здравствуй! — радостно воскликнул Сергей.
— Привет!
— Наконец-то. Ух, сейчас отметим!
— А тебе не надо будет работать? — на всякий случай уточнил Андрей.
— Ну-у, я тут еще никогда не дежурил на Новый год, но, думаю, ничего не приплывет. Ну и потом, на праздник дисциплина всегда чуть падает, это нормально.
Управление показалось Андрею таким же пустым, как и в день, когда они приходили с Петром. Пожилой охранник поздравил их с праздником и предупредил, что в одиннадцать уйдет домой, а ключ от здания отдаст Сергею, и им надо будет запереться изнутри.
Сергей бодро принялся разливать водку, и, несмотря на вялое сопротивление Андрея, они начали пить уже в десять вечера.
— А что тянуть? — удивлялся чиновник. — Страна огромная: уже некоторые закончили праздновать и легли отсыпаться, а мы только начинаем!
— Ну да.
— Тебе приходило в голову, насколько она большая!?
— Нет. Чем дольше я здесь, тем хуже чувствую масштаб.
— Масштаб чего?
— Мира.
— Ну, за мир и выпьем.
И они выпили. Пожевав закуски, Сергей сказал:
— Это для вас, горожан-хипстеров, размеры ничего не значат, а ты полетай с мое из конца в конец страны — поймешь, что это такое. А еще лучше съезди.
Андрей меланхолично кивнул.
— Эй, да ты без новогоднего настроения совсем!
— Да, пожалуй.
Андрей поднял на него слегка помутневший взгляд. Они еще выпили, и он понял, что все перед глазами плывет.
— Э, так дело не пойдет, — сказал Сергей огорченно, — эдак ты еще до Президента уснешь.
Они вышли на мороз и покурили «Северных». Андрей немного пришел в себя и почувствовал веселость, которая, как ему казалось, под огромным давлением все это время тайно копилась, а теперь рвалась наружу, и алкоголь пробивал ей дорогу. Следующую рюмку они уже выпили по его инициативе.
— Виски, оказывается, очень тоскливый напиток, — сказал он, — после него чувствую себя таким тяжелым и грустным.
— Это потому, что он весь паленый, — Сергей засмеялся. — Слушай, ладно, скажи мне другое: у тебя получилось с его женой?
— С женой?
— Ну, с женой Петра. Ты же для этого на него наговорил, ну, признайся!
— Э-э, я бы не хотел об этом…
— Да давай, ладно тебе! У меня же есть чуйка на это! Я тогда сразу тебя раскусил и поправил. Но оказалось, что ты все равно угадал! Вот это я называю чутье! Ты на него наговорил, но… оказался прав! Это в нашем деле самое важное! Чувствовать даже поверх своих мыслей!
— Этого я уже не понимаю.
— Так получилось с ней или нет?
— Получилось.
— О-о, — Сергей с уважением похлопал его по плечу, — и сколько раз?
— Один раз.
— Один, — задумчиво повторил чиновник. — Ну, все равно молодец! Выпьем за чутье и за твой один раз!
Андрей выпил. Он немного насторожился — не пытается ли новый друг подвести его под статью.
— А что с ним случилось, с Петей? — спросил он.
— Этого я не знаю. И никто тебе не скажет, даже те, кто знает.
— А кто знает?
Сергей пожал плечами.
— Те, кому положено, — он засмеялся. — Да ты не беспокойся. Не думаю, что он найдется. Сам понимаешь, время неспокойное, назад в городок его никто не пустит, даже если он придет!
Внутренне похолодев, Андрей почему-то рассмеялся, и они снова выпили. После этого он потерял счет рюмкам и тостам и перестал следить за нитью разговора. Редкие фразы и предложения, бывало, выплывали над общим шумом речи: например, он запомнил, что Сергей стал смеяться все громче и как будто отчаяннее, хлопал его по плечу (потом и по обоим плечам) и держался за живот. Во время смеха его рот широко раскрывался, он скалил зубы, закрывал глаза и походил немного на обезьяну. Андрей запомнил, что несколько раз чиновник повторил одну и ту же мысль: «Конечно, надо тебе к нам!.. ценный кадр мог бы выйти… вот после праздников…».
Потом они перестали выходить на улицу и курили уже прямо в кабинете, и время понеслось еще быстрее, не разрываемое сменой декораций. В какой-то момент их начал перекрикивать телевизор: из голубого экрана пели и поздравляли артисты, которых Андрей в основном помнил еще из детства. Было очень странно смотреть, как их идеальные лица улыбаются и смеются, лишенные морщин и изъянов, притом что почти каждый находится на сцене уже третий — четвертый десяток лет. Андрей коснулся собственного лица — утомленного, распаренного водкой, потерявшего здоровый цвет из-за постоянной темноты и работы за компьютером.
Они слушали поздравления: механические, заученные еще при прошлом режиме — Андрей понял, что уже миллион раз их слышал и что никто не вкладывает в них ни капли смысла. Поздравления перемежались песнями, танцами, фейерверками. Пока происходящее на экране было достаточно сдержанным, спокойным, потому что все поглядывали на часы и ждали появления хозяина праздника, и все знали, что именно после его речи веселье начнет по-настоящему набирать обороты… Однако и то, что Андрей видел сейчас, мало укладывалось в его картину мира. Он мог принимать это в Москве — столице огней, вечных плясок семь дней в неделю (веселую вечеринку можно было найти или закатить самому и в девять утра понедельника, и в полночь пятницы) — но здесь, за полярным кругом, ему казалось, что он смотрит на пляшущих инопланетян.
Картинка на экране была самым ярким, что он видел за много месяцев. А столько беззаботно танцующих людей и того дольше: с тех пор, как непрестанно стали говорить об угрозе и с тревогой посматривать на запад и озираться на восток, людям все неспокойнее плясалось из-за предчувствия войны, и хотя танцы не прекратились полностью — из них будто улетучилась беззаботность мирной жизни. А еще столы ломились от еды и напитков, и Андрей впервые с переезда вспомнил, что когда-то любил ходить в дорогие рестораны, пить эксклюзивный алкоголь, надевать модную одежду.
Пьяные слезы воспоминаний навернулись на его глаза. Сергей замолчал на полуслове и поглядел на него с недоумением.
— Я вспомнил, — начал объяснять Андрей, хотя его друг ничего не спрашивал, — что когда-то мы все так веселились… а сейчас… здесь… — он подбирал слова медленно, язык не слушался, — это все как на другой планете.
Он ткнул пальцем в экран, где в очередном номере исполнитель зажигал толпу древним, еще советским хитом… Сергей покивал и что-то прокомментировал, но Андрей не обращал на него внимания. Он перестал плакать и снова глядел как зачарованный. Происходящее теряло для него реальность по мере того, как острая ностальгия вдруг потухла, и он снова видел сказку, не более того. Подобной красоты, как на экране, он никогда нигде не мог видеть; она существовала только в параллельной волшебной вселенной, а в его мирке — крохотном, вечно холодном городе — о ней можно узнать только из сказок или телепередач.
Наконец, пришло время появиться Президенту. Никто не говорил об этом вслух, но все понимали, что время и праздник принадлежат именно ему. Он стоял, равнодушный к холоду (и сам холодный, отчужденный, не ведающий сомнений), у кремлевской стены, и Андрей понял, что король выглядит еще моложе, чем его пляшущая под старые хиты свита. Музыка стихла, Сергей замолчал, и весь часовой пояс набрал в рот воды, чтобы внимательно слушать. Молодое лицо президента размягчилось, когда он начал говорить: то ли это магический тембр его речи, то ли он и в самом деле перестал глядеть так строго — но его рассказ звучал почти успокаивающе.
Он говорил — и Андрей почувствовал к нему благодарность за это (впервые за два десятилетия, что он слушал такие речи) — примерно то же самое, что и год назад; а на прошлогоднем празднике было, несомненно, то же, что и на позапрошлогоднем. И так можно было спуститься до самых недр истории, когда первые подобные выступления появились на экране. Президент говорил о сложностях и о победах, о разочаровании отдельными событиями и непреклонной вере в прекрасное будущее — а если сам Президент говорит о вере, то как можно не уверовать вслед за ним? Андрей с замиранием прослушал эту великолепную речь, сердечные поздравления с Новым годом и сглотнул набухший в горле ком, когда из телевизора зазвучала могущественная, сминающая человека мелодия гимна.
Она выбила из его лба испарину, а по коже пустила мурашки. Он никогда раньше не сознавал, что в этой музыке, олицетворявшей его страну, столько неистовой, но при этом сдержанной, гордой силы и достоинства. Андрей встал после первых же аккордов, и Сергей тоже поднялся. Они простояли до конца, а потом, не сговариваясь, налили водки и чокнулись.
— С Новым годом!
— Ура!
Мужчины выпили, а праздник с телеэкрана засверкал с удвоенной энергией.
— Ты когда-нибудь задумывался, что в такой день все, даже Кремль, принадлежит нам? — сказал Сергей. — И ведь нет разницы, где ты, в Москве или на Крайнем Севере. За границей или на подводной лодке. Мы все как бы в Кремле.
— Нет, не думал.
— А вот ты подумай: он приоткрывает его для нас, и мы на него смотрим, как дети, с изумленными глазами. Всего раз в год, всего пять минут, зато, — он поднял указательный палец вверх, — в самые важные минуты! Когда рождаются новые желания и цели.
— Это точно, — подтвердил Андрей.
— Я тебе желаю, чтобы твои цели достигались, а желания исполнялись, — горячо пожав ему руку, сказал Сергей. Андрей улыбнулся и ответил:
— И я тебе точно того же желаю!
— Приходи к нам на службу, Андрюха! Нам такие нужны! У тебя же чутье!
— Приду! — не раздумывая, согласился Андрей.
Они выпили. Праздник нарастал. Цвета зимы — голубой и белый — набухали в экране с каждой песней. По сравнению с лютым морозом за стеной в их телевизионном холоде не было ничего страшного, скорее, он был сказочным и таким же нереальным, как и все остальное: люди в роскошных дорогих платьях, не стареющие звезды, не угасающее веселье до самого утра. Праздник совершенно не отличался от того, что было и год назад, и десять лет назад, и в этом волшебном, чарующем повторении Андрей усмотрел великое знамение того, что все будет хорошо, и страна неминуемо справится с любой угрозой, внешней или внутренней.
— Все будет хорошо, — было последней фразой, которую он произнес, прежде чем провалиться в пьяный черный-пречерный сон.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
ВЕСНА В ГОРОДКЕ
Весна в городке началась внезапно и продлилась недолго. Новые соседи объяснили Андрею: не жди долгих цветений и недель капели, все случится быстро, и назавтра наступит короткое, зыбкое полярное лето, которое может кончиться уже в августе, а на смену ему придет ночь.
И, тем не менее, когда впервые он проснулся и не обнаружил всегдашней тьмы за окном, а нашел там робкие проблески восхода и почки, чуть набухшие на обнажившихся от снега кустах, то чуть не ахнул. В тот день Андрей плохо усвоил материал лекций, потому что все его мысли были как в тумане: запах тепла, которого он уже не помнил, пробрался в город с юга, сводил мозг с ума и наполнял сердце желанием почувствовать любовь. Через неделю после прихода весны у Андрея была первая сессия, и он мало спал.
Сразу после Нового года он по рекомендации Сергея поступил на ускоренные курсы переподготовки, чтобы из журналиста выучиться на аналитика их управления.
— Будешь, как я, следить за настроениями, — сказал Сергей.
— Почему я? Я чего-то наговорил тебе на Новый год? Я, знаешь, выпил лишнего.
— Нет, в том-то и дело, ты ничего не сказал.
— Я не уверен, что хочу.
— Надо захотеть. Это будет интересный опыт, — Сергей улыбнулся, — управление помогает людям сделать карьеру и найти новых себя. Тебя немного переделывают, и при этом ты можешь в будущем помочь другим — тоже переделать их, если надо. Обычно это занимает поколения, а мы научились делать за полгода-год, как тебе?
Несколько ночей Андрей плохо спал, пока не нашел объяснения своему решению пойти учиться. Он пришел в согласие с прежним собой на том, что переход в управление поможет ему узнать истинные цели городка: зачем и как надолго они сюда угодили и когда же их отпустят.
Статьи под его псевдонимами в газете продолжали выходить в обычном режиме. Кто их писал, Андрей не имел понятия, но иногда, открывая газету, он находил, что они написаны все тем же языком, каким пользовался он, точнее, тремя языками, и думал: может, ему довелось снова расщепиться, и теперь уже две тени бродят в параллельном времени: Андрей на платформе, не способный расстаться с Москвой, и Андрей в редакции, не готовый отпустить последний лоскуток любимой профессии?..
При поступлении на курсы его переселили из тесной каморки в новенькое общежитие, где у каждого курсанта имелась своя изолированная комната со всеми удобствами, включая ванную. О курении здесь не могло быть и речи, и, чтобы хоть чем-то пропитать безликие серые стены, он попросил Олесю подарить ему картину. Она безропотно отдала ее, а через несколько недель исчезла, так же незаметно, как и Петя.
Ее исчезновение было пугающе тихим: во всем городке не было никого, кроме Андрея, кого бы интересовала ее судьба. Все, кого он опросил, лишь развели руками и сказали, что в один из вечеров она просто не вернулась домой. Ее вещи остались на месте, а если что-то и исчезло, то Андрей недостаточно знал ее гардероб, чтобы понять пропажу.
Если Петя и Олеся исчезли в определенный момент, то когда и как пропали Стелла и ее мать, он даже не понял: казалось, их успела слизнуть в неизвестность зима на последнем хриплом издыхании, прежде чем ненадолго отступить от города. Просто как-то раз, через пару месяцев после переезда в общежитие, Андрей пришел в свою старую квартиру, но нашел лишь запечатанную дверь. Оказалось, что дом отдали под снос, а все семьи расселили. Он так и не выяснил, куда. Имени Стелла в городской базе данных не было, а имя хозяйки он, кажется, никогда не знал. Сергей лишь усмехнулся в ответ на вопрос о ее судьбе, и Андрей еще более уверился в том, что единственной дорогой к правде является для него путь в управление.
Все, чему их учили первое время, касалось теории: как проводить социологические исследования и измерения, как фиксировать изменения общественного сознания, как общаться с различными категориями граждан, как, собственно, категорировать граждан, и тому подобное. Вскоре Андрей понял, что управление имеет огромное множество самых разных отделов, отвечающих за всевозможные аспекты контроля и измерений. Например, были люди, специально работавшие с малообразованными лицами и отбиравшие для них новостные потоки и произведения искусства. Были те, кто специализировался на поиске потенциальных бунтарей, возбудителей общественного недовольства, — но они, обнаружив таковых, передавали данные следующим — занимавшимися исследованием феноменов социального неповиновения, и так далее…
Андрей вскоре понял, что он вот-вот попадет в кровеносную систему огромной машины, которая отчасти напоминала человеческий организм: в одну секунду в ней совершались тысячи процессов, отчасти независимых друг от друга, отчасти — неразрывно сплетенных. Незаметной каплей крови он пополнит ряды молчаливых и никому не известных служителей этого организма, которые не слишком часто общаются между собой, и, вполне возможно, проживет остаток дней, не ведая, чему и как служат остальные члены управления. Андрей подумал, что станет еще более ничтожным, очутившись в машине, чем был, когда занимался журналистикой, но эта мысль не испугала его.
Все свободное время Андрей смотрел телевизор. Его сознание отключалось на время этого занятия, и иногда он проводил за ним часы до глубокой ночи и вдруг вспоминал о том, что пора лечь спать, когда наступало три или четыре утра. Впрочем, просыпался он хорошо отдохнувшим, поскольку находился в полуотключенном состоянии все то время, что телевизор изливался многочисленными передачами, сериалами и кинофильмами.
Получая письма от Лены (они приходили с периодичностью где-то раз в месяц, он по-прежнему забирал их в редакции газеты, где сменилось уже два или три редактора), он тратил уйму времени, чтобы сосредоточиться и понять ее слова. Чем дольше длилась их разлука, тем нереальнее казалось то, о чем она пишет. Андрей замечал, что, когда все-таки добирался до настоящего смысла ее слов, это походило на ослепительную вспышку посреди серо-черного морока, в котором он непрерывно находился.
«Андрей, — написала она в письме, которое подоспело в начале короткой полярной весны, — я перестала верить в то, что происходящее является «временным», как они без устали твердят. Знаешь, вспомнилась пословица: “Нет ничего более постоянного, чем временное”. Вот уже незаметно пролетел год с тех пор, как началась эта истерия с эвакуацией, и она только набирает силы. Во что мы превращаемся?
Я устала задавать тебе вопросы. Мне теперь кажется, что я пишу на тот свет. Даже если вам действительно до сих пор запрещают писать письма, то Андрей, которого я знала, нашел бы способ хоть как-то дать о себе весточку. Если ты читаешь это, пойми: я слышу в ответ мертвую тишину уже полгода! Ты можешь себе представить, если бы я так же долго молчала? Мне кажется, я прошла все стадии борьбы с этим: гнев, ужас, отчаяние, принятие. Сейчас я просто мертва. В смысле мертва в отношениях с тобой. Нет, не мертва, но хочу быть мертвой. А хотеть — это первый шаг к смерти.
(Хотела зачеркнуть этот бред в предыдущем абзаце, но ладно, пусть останется, пишу утром теперь. Но ты хоть подумай, до чего я дошла, раз уже пишу такие вещи…)
Вчера было сорок дней, как умер наш Пал Палыч. Да, тот самый, ради работы с которым я не уезжала из Москвы. На твоем месте я бы спрашивала, почему я не еду к тебе. Что ж, возможно, ты не знаешь, но в ваш городок все так же невозможно попасть. Сначала они предлагали мне написать заявление, и я написала два раза, но потом чиновники сказали, что не членам семьи просто туда закрыт въезд, а раз вам закрыт выезд, то семьей нам с тобой не стать. Но, добавляют они, это все временно.
У меня просто нет эмоций комментировать это. Думаю, ты и сам можешь представить, что я чувствую. Интересно, есть ли у тебя там женщина? (Если ты жив, конечно.) Может быть, ты уже женился, как знать. И она читает и рвет эти письма, чтобы ты их не видел. У меня, если что, никого нет. Я написала заявление на увольнение после поминок и отдала новому редактору. Не знаю, зачем… В понедельник надо будет отозвать. Пускай на эту зарплату уже ничего не купишь, кроме хлеба и соевых сосисок, но, по крайней мере, это хоть какое-то занятие. Тем более, говорят, журнал все равно закроют из-за отсутствия финансирования, да и не покупает никто. Так что просто дождусь, пока эта фирма умрет, месяца два — не больше.
А потом я тоже поеду в эвакуацию. Я решила. Говорят, там хотя бы можно питаться и одеваться нормально. Тем более, если я окажусь в одном из городков, то до тебя будет проще добраться.
Андрей, я не могу много писать. Меня душит страх за тебя. Пишу тебе об этом прямым текстом: найди способ дать о себе знать! Одно слово хотя бы. Одно.
Обнимаю. Лена».
Андрей перечитал письмо несколько раз, прежде чем что-то острое пробилось из недр тела, вонзилось в горло и стало душить изнутри. Он с трудом мог вздохнуть, и слезы скопились в его глазах, но он заставил их высохнуть, а когда открыл глаза, то мог рассуждать здраво.
Он понимал, что если чувства вернутся, то он сойдет с ума. Их нельзя было допускать. Он вышел на прогулку, и когда-то ненавистный, тесный городок смыл с него ужас и тоску, равнодушие возвратилось, он зацементировал это состояние долгим просмотром телевизора. В эту ночь он так и не лег спать и на лекциях клевал носом.
Вечером следующего дня он надел костюм понаряднее, купил дорогой коньяк и отправился к Сергею. Он был насколько мог весел, беззаботен, пытался шутить, а главное, часто поднимал тосты. Наконец, его друг начал часто зевать и вскоре сказал, что ему надо спать, иначе он не встанет на службу. Андрей ответил, что не дойдет до общежития, потому что слишком много выпил, и Сергей с некоторой неохотой предложил ему остаться у него и поспать на диване в кухне. Это был первый раз, когда он оставил его у себя, и было заметно, что он не в восторге.
Ночью Андрей делал вид, что спит, и ждал до четырех утра. Ему все казалось, что сопение Сергея поддельное, и он поджидает его. Наконец, он подумал, что человек не может так долго притворяться, и поверил в то, что его друг заснул. Он на цыпочках прокрался в комнату Сергея и начал рыскать по его вещам, ящикам и тумбам. Через несколько минут удача улыбнулась, и он нашел старенький мобильный телефон. Аппарат работал и ловил сеть.
Андрей написал СМС: «Не уезжай в эвакуацию. Они уничтожили меня». Подумав немного, он удалил второе предложение, потому что не смог бы объяснить, что оно значит, и отправил Лене только первое (ее телефон он помнил наизусть до сих пор).
Потом он удалил СМС из отправленных и спрятал телефон туда же, где нашел, и начал красться на кухню. В этот момент властный голос Сергея остановил его:
— Что это ты сейчас сделал?
Его друг сказал это прежним мраморным голосом, который он помнил еще с их первой встречи в редакции. В нем не было ни малейшего намека на то, что говоривший выпил. Андрей замер, оглушенный спокойным голосом, будто выстрелом.
— Что ты сделал? Расскажешь?
— Отправил СМС, — сказал Андрей.
— И что прикажешь мне теперь думать? — спросил Сергей внезапно надломившимся голосом. Андрей промолчал, а он продолжил: — Я тебе доверял, а ты, получается, использовал меня! Все это время!
— Я отправил СМС девушке. Я соскучился по ней.
— У тебя есть девушка?
— Да, она осталась в Москве. Ей не попасть сюда, потому что в город никого больше не допускают.
— Черт, а почему сразу не сказать?!
Сергей щелкнул выключателем, и квартиру осветил болезненный желтый свет единственного потолочного светильника. Щурясь, мужчины смотрели друг на друга.
— Не знаю. Просто не было повода о ней говорить.
— И что, ты хочешь, чтобы она приехала?
Сергей нашел свои сигареты, закурил, усевшись прямо на кофейный столик. Он накрылся одеялом, словно плащом.
— Нет. Я просто написал ей, дал знать, что я жив и здоров.
— Не хочешь, чтобы она приехала? Зачем тогда написал?
— Соскучился.
— Я думал, у тебя тут есть женщина, — с сомнением сказал Сергей.
— Нет. Просто хотел дать ей знать, что я в порядке.
— Ну, хорошо, — Сергей зевнул, — я тебе поверю. Но ты меня разочаровал. Ты мне не доверяешь.
— Я тебе доверяю. Просто не знаю, как бы сам отреагировал на такую просьбу, и решил не искушать тебя. Тебе могло быть неловко отказывать мне, но соблюдать правила — превыше всего, это наш долг. Особенно сейчас, когда городок в опасности.
— Ты пытаешься заговорить мне зубы, — Сергей хищно улыбнулся.
— Ничуть. Но я бы думал именно так, приди ко мне друг с такой просьбой. Передо мной встала бы дилемма, и я бы не рад был ее решать. Я выбрал тихий вариант, чтобы ты с ней не столкнулся.
— Это какой же?
— Ты спишь, я пишу короткое СМС, что у меня все в порядке и что не надо беспокоиться. Я удаляю его из отправленных. Никто не обращает внимания на маленькое короткое сообщение с твоего телефона… Ты продолжаешь спать.
Андрей заметил, что улыбка его друга стала более снисходительной и спокойной. Сергей выключил свет и уселся в кресло, по-прежнему закутанный в одеяло.
— Я подумаю над этим, — сказал он.
— Спасибо.
У этого разговора не было продолжения, и Андрей со временем убедил себя, что на этот раз уберег Лену и спасся сам.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
ЛЕТО В ГОРОДКЕ
Полярное лето оказалось белым, коротким, напоенным сладким предчувствием тепла, которое так и не вступило в полную силу. Оно продлилось пятьдесят восемь дней, но Андрею показалось, что пролетело за один. На самом деле так и было: однажды вечер просто не превратился в ночь, а так и завис в молочном белом мареве, уступив место тихому солнечному утру.
Солнце редко пробивалось сквозь облака, и тем не менее городок преобразился. Улицы затопила ласковая белизна, которая по сравнению с холодным, вечно злым снегом казалась доброй и приветливой.
Лето наступило в начале июня и кончилось в начале августа. Старожилы сказали ему, что это достаточно долгий срок, а средняя температура — около семнадцати градусов — по здешним меркам почитается за жару. Оно совпало с его короткими июльскими каникулами, и Андрей исходил вдоль и поперек все городские парки, скверы и улицы, выучил каждый изгиб маленького городского пруда, рождавшегося у речной излучины лишь на короткий срок после оттепели. Сначала он объяснял свои похождения поиском потерявшихся из виду знакомых: Пети, его жены, Стеллы, его первой хозяйки… Но на самом деле он никого не искал и вскоре обнаружил себя просто блуждающим без дела, чтобы убить время и напитаться робким северным теплом.
Замерев на берегу пруда, он смотрел на нежную голубизну, окруженную перьями облаков, и вспоминал слова Стеллы о том, что все происходящее — это огромная театральная постановка, и большинство людей в ней — статичные артисты массовки, которым не уготовано реплик или даже движений. Мудрая маленькая девочка, думал он. Вообще-то он почти забыл ее лицо, так же как когда-то забыл лицо Лены. А ведь были секунды, когда не существовало ничего важнее, чем эти женщины. Временность всего происходящего остро уколола его и вспрыснула яд сладкого, успокаивающего безразличия, и тогда глаза Андрея просто заполнила небесная синева, а мозг — утиный гомон, и он заснул с открытыми глазами, будто древний азиатский старик на краю пыльного базара.
Проснувшись, Андрей оставил на берегу пруда очередного себя, и исчезнувшие люди еще больше отдалились от его сознания. Он лишь задумчиво растянул мысль: «Есть ли какая-то взаимосвязь между мной, человеческим горем, исчезновением хороших людей?». Но телевизор, который он смотрел по вечерам, не знал ответов, и Андрей прерывался на короткий сон, хотя день за окном не угасал, и позволял бубнежу телеведущих не умолкать ни на минуту.
Хотя Андрею оставалось учиться не менее полугода (до следующего слепого студеного января), ему дали должность в управлении уже после летней сессии. Руководитель отдела кадров сообщил, что это необходимо, поскольку людей критически не хватает. Андрей покорно заступил на новую службу, а лекции стал посещать по вечерам: в новом семестре они должны были изучить современную геополитику, криптологию, основы уголовного права и процесса, а также методики обращения с подозрительными лицами.
Когда все формальности были улажены, Андрея посадили за конторский стол, пахнущий старостью, в середине рядов таких же новоявленных чиновников, как он. Этот департамент с утра до вечера просматривал дела тысяч эвакуированных из Москвы, Петербурга, Казани, Нижнего Новгорода, Уфы и других больших городов, чтобы выявлять потенциальные «спорные элементы». Подразумевались люди, которые, очутившись в эвакуации, могут создать в обществе волнения или нежелательные настроения. Ничего не надо было делать: просто найди что-либо подозрительное в досье и подчеркни это красным. Работа выполнялась на компьютере и отсылалась в конце дня руководителю.
Куда тот передавал собранные отметки, никто не знал, но Андрей улавливал в курилках едва слышное бормотание коллег о том, что, если у человека в досье найдется более пяти красных отметок, его «возьмут на карандаш».
— А что значит «на карандаш»? — встрепенулся Андрей, но грузные мужчины в клетчатых пиджаках лишь испуганно глянули на него, тут же прервав разговор. Закутавшись в сигаретные облака, они поспешно докурили и молча ушли. Андрей не последовал за ними и больше не видел их на своем этаже.
Обычное досье выглядело очень скупо: факты о рождении и родителях, образовании, карьере, достижениях и каких-либо проступках. Андрей редко выделял более двух — трех моментов. Если когда-либо доходило до пятой отметки и следовало принять решение, то Андрей замирал и долго думал.
Сейчас я поставлю пятую отметку, представлял себе он, и чье-то короткое безоблачное полярное лето может навсегда закончиться. Это лишь смелое предположение, но что если и правда люди пропадают не без причины? Что если мои три клика на компьютере могут превратить человеческое досье в некролог? Он стряхивал с себя этот страх, еще раз глядел на фотографию просматриваемого дела и пропускал подозрительный момент, оставляя лишь четыре красные отметины. На вторую неделю начальник пригласил его к себе и спросил:
— Все ли у вас в порядке?
— Да.
— Нравится ли вам работа? Устраивает ли коллектив и рабочее место?
— Нравится и устраивает.
— Я бы хотел уточнить, все ли вам понятно в работе, которой мы занимаемся?
— Да. Это вполне в духе того, чему нас учат на курсах.
— Славно. Тогда хочу дать вам знать, что не стоит опасаться отмечать больше спорных моментов. Поверьте, вы тут не на экзамене, и вышестоящие контролирующие органы, которые получают эту информацию, дополнительно и тщательно перепроверят любую вашу пометку.
— Понимаю, — сказал Андрей.
— Поэтому, если вы вдруг опасаетесь, что вашу работу могут счесть слишком придирчивой, не стоит, — ласково сказал начальник, но Андрей увидел злой холодный взгляд над этой улыбкой и не поверил ему. — Просто выполняйте анализ вдумчиво и ответственно, и все будет хорошо.
— Ладно.
Тогда он взял за правило отмечать пятый и иногда шестой и более подозрительных моментов в каждом втором досье, которое действительно могло содержать более четырех выделений. Поначалу он думал выбирать людей, которые действительно казались ему неблагонадежными (например, имели судимость или тревожащие абзацы в разделе «отзывы знакомых и коллег»), но затем отбросил эту идею и доверился бесстрастной математике. Каждый второй.
В последние выходные лета (хотя тогда еще никто не знал, что через неделю пойдет сильный дождь, а через две — перемешается со снегом и впервые накроет город ненавистной ледяной шапочкой) Сергей предложил ему поехать на охоту, и Андрей согласился. Когда он понял, что впервые за период эвакуации покинет пределы городка, то чуть не взорвался от счастья. Всю ночь накануне он не мог уснуть, а утром приехал на место встречи — отдаленную автобусную остановку у КПП на выезде из города — первым из группы.
Они поехали на юг, легко очутившись за границей городка, и Андрей стал захлебываться чувством свободы. Оно опьянило его даже сильнее, чем водка, которую они принялись пить уже с обеда.
Вечером Андрей затянулся сигаретой и спустился с порога коттеджа, где охотникам предстояло ночевать. Знакомый северный холод обжег его: ночи уже стали зябкими и довольно темными. Он чувствовал, что из-за горизонта веет холодной тьмой, которая готовится прийти и снова укрыть их на очередной бесконечно долгий сезон.
Чтобы не возвращаться в зиму, он повернулся на сорок пять градусов относительно горизонта, из-за которого тлело солнце, и, застегнув куртку, пошел на юг.
— Эй, Андрюха! Ты куда?! — он услышал голос друга.
— Так, погулять.
Андрей покорно вернулся к Сергею, и мужчины, не сговариваясь, одновременно закурили.
— Ну как тебе?
— Прекрасно.
— Будешь себя хорошо вести — возьму еще.
— Спасибо!
— Эх, обожаю эту природу, — задумчиво сказал Сергей, глядя на тусклый западный горизонт: карликовые деревца и гигантские камни. — А ты?
— Я тоже обожаю. И так странно быть не в городке.
— Ой, и правда, ты же раньше не выезжал, — Сергей рассмеялся. Он сел на поваленный еловый ствол и медленно курил. Андрей стоял рядом.
— Было бы здорово почаще выезжать, — робко сказал он.
— Ты не обижайся, но я все еще не понял ту историю с телефоном, — ответил его друг. — Понимаю, что надо быть попроще, но если ты хорошо учишься, то знаешь, что так легко подобные вещи нельзя пропускать.
— Понимаю.
— Ну и что ты думаешь?
— Думаю, это тебе решать: забыть или нет. Не очень хочу снова это обсуждать.
— В принципе верно. А что ты думаешь о ребятах?
— О них? — Андрей не ожидал вопроса. В тишине снова взорвался очередной снаряд хохота, и волны эхом долго расходились от маленького бревенчатого коттеджа. — Да ничего не думаю. Обычные люди.
— Понятно. Ничего — это хорошо. Мне в тебе вообще нравится то, что ты все меньше думаешь, — Сергей улыбнулся.
— Да?
— Ага. Ну сам посуди: приехал сюда ты недовольный, раздраженный. Признайся, было же такое?
Андрей пожал плечами.
— Читали мы твои статейки, не отнекивайся. Было-было. Мол, это не так у нас сделано, то не так устроено… И из-за таких, как ты, у народа мозги и засорялись. А теперь посмотри: ты в десять раз ближе к народу, чем даже я! Да что там — в сто раз ближе! Я так и копаюсь в их говне, а ты уже выше этого. Ты теперь судьбы вершишь, и не по-подлому, как раньше, через журнальчик, а на государственной службе, как и положено!
— Да… Слушай, я выпил, поэтому не уверен, что все уж понимаю, но…
— А что тут понимать, Андрюша? Мы повышаем дозу, разве не ясно? Нужно повышать дозу, а иначе все развалится. И попутно отключать другие наркотики.
Теперь Андрей, окончательно потеряв нить, лишь молча смотрел на своего друга.
— Либератство ваше — это наркотик, что непонятного? — чуть раздраженно пояснил Сергей. — От него надо отваживать. Но понемногу, торопиться мы не будем. Просто запретим кое-что лишнее, не соответствующее духу родины: например, похабные разговоры и картинки в Интернете, кино кое-какое неправильное, пару-тройку глупых книжек, журналов, выставок… в общем, подрихтуем. И вот увидишь: после того, как молодые вырастут при таких законах — хоть одно поколение, — они уже рыпаться и залупаться не будут, им все будет нравиться, и все для них будет понятно. Тем более взамен мы даем правильную дозу лекарства и сейчас по чуть-чуть повышаем ее.
— А что за лекарство?
— Ты что, дебил? Любви к родине, конечно. Лекарство от плохого настроения, головной боли и даже рака.
— А-а…
— Бэ. Ты вообще что-то учишь на этих курсах?
Чтобы не злить его дальше, Андрей достал пачку «Северных» и протянул ему.
— У тебя последняя, — все еще раздраженно сказал Сергей. — Сиди, я за своими схожу.
Когда он ушел, Андрей повернулся и побежал на юг. Скоро он выбился из сил и просто шел, но к этому времени оклики стихли или их просто поглотила звонкая тишина. Он понял, что забрел в болото и может запросто провалиться в трясину и утонуть, но решил не останавливаться и ориентироваться по торчащим из мутной смеси ила и земли кочкам. Некоторые из них оказывались хлипкими, и он пару раз упал с тропы, однако оба раза ему удавалось подняться и пойти дальше. Через несколько часов Андрей выбрался из болота и пошел по каменистому полю. Закончились деревья и кустарники, впереди легла бескрайняя равнина, усеянная огромными валунами. Он шел дальше.
Постепенно темнело, и Андрей стал бояться, что скоро юг будет отличить все сложнее, он собьется с пути и зима догонит его. Действительно, к двум часам ночи белая каемка по его правую руку погасла окончательно, но он продолжил упрямо идти вперед, и через пару часов белое молочко стало пробиваться с востока. Он услышал, как где-то вдалеке рокочет вертолет, и ринулся бежать. Вскоре стало совсем светло, и Андрей укрылся под валуном. Он опасался, что вертолет пролетит рядом, но тот покружил где-то в отдалении и затих. Может быть, его никто и не искал.
Когда опять стало темнеть, Андрей очнулся от полусна, в котором ничего не происходило, и пошел дальше на юг. Поздним вечером он стал различать в стороне какую-то необычную поверхность и повернул к ней. Оказалось, что это узкая шоссейная дорога. Она привела его к небольшому поселку, дома которого стояли опустевшие и мертвые. Он прошел по нескольким улицам и вспомнил городок: это место по планировке и типу зданий очень напоминало его, однако было в несколько раз меньше. Андрей не мог понять, что именно здесь произошло, но ему показалось, что какая-то страшная взрывная волна выкорчевала все деревья, снесла верхние этажи, выбила стекла и прожгла внутренности зданий насквозь, оставив стоять лишь ряды обезображенных кирпичных коробок. Каждая из них когда-то была населена сотнями судеб, пронизана голосами, чувствами и стонами любви. А теперь не было ничего, кроме оставленности и смерти.
Андрей стал забираться в руины в поисках еды и воды, но ничего не было, и через пару часов, когда снова забрезжил восход, он упал без сознания посреди одной из улиц. А утром его нашла поисковая команда и на вертолете возвратила в городок.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
«ОТТЕПЕЛЬ» И БЕЗМОЛВИЕ
В сентябре просто и неожиданно, без особых предупреждений, разрешили писать письма. Андрей услышал эту новость в коротком выпуске новостей на канале «Городок». Сначала он не поверил, но на следующий день переспросил у соседей, и они сказали: «Да, мы тоже слыхали. Можно теперь отправлять письма куда хочешь, хоть за границу». «А вы уже писали?» — поинтересовался Андрей. «А нам некому, у нас все свои — тут живут», — весело ответили соседи. Они были люди простые, и Андрей вместе с ними посмеялся над этой очевидной доброй истиной.
Почти «все свои» были тут и у него, а из «дальних» осталась только Лена. Ей он и решил написать. Остальным друзьям, подумал он, напишу позже, когда эвакуация начнет закругляться и будет уверенность, что все они вернулись в Москву.
«Дорогая Лена, давно не получал от тебя писем.
Надеюсь, у тебя все хорошо. Вот и нам наконец-то разрешили писать во внешний мир. Передавай, пожалуйста, привет Лехе, если вы еще общаетесь. И Игорю. Я не буду им писать, поскольку не уверен, что они живут по старым адресам, да и не помню я их адресов, если так подумать… В общем, напиши мне, пожалуйста, где они сейчас, а так передавай, что я жив и здоров и хотел бы встретиться с ними, когда все это закончится.
Мне уже кажется, что прошла целая вечность с тех пор, как я уехал. Столько всего произошло. Сначала я работал в газете. Я писал статьи о том, что эвакуация — это временная мера и все такое. Кстати, недели три назад эту рубрику в газете закрыли. Интересно, получается, что больше эвакуация — не временная? Ну, даже если так, то раз позволили письма, то скоро позволят и выезд.
А потом я пошел на учебу и учился в специальном институте. Не уверен, что могу рассказывать, т.к. я подписывал лист о неразглашении. В общем, после него мне дали место в одном казенном доме, и я попробовал себя в роли чиновника. Представляешь? Никогда бы не подумал, что дойду до такого. Но было довольно интересно.
Потом был этот случай… Знаешь, не хочу подробно останавливаться на нем. Скажем так, я начудил, а они меня простили. Но теперь у меня, конечно, нет той работы. Собственно, никакой нет, потому что в главную газету меня обратно не примут, а других тут и нет. Я некоторое время проживу на старые сбережения, а потом буду думать. Тут очень дешевая жизнь, и есть все необходимое: пища, вода, электричество, газ. У меня даже остался телевизор, который подарил мой новый друг Сергей. Я думал, он рассердится на меня из-за того случая, но он сказал, что это не страшно. В конечном итоге, он и они поняли, что это было просто недоразумение.
Лена, я уже второй день пытаюсь дописать это письмо, но оно идет с трудом. Понимаешь, я разучиваюсь думать. И раньше меня это пугало, я сопротивлялся, пытался вникнуть в проблему, но разбивался об нее, как об лед. Потом страх стал такой сильный, что я побежал от него куда глаза глядят (это я и называю ТЕМ СЛУЧАЕМ). Мне до сих пор стыдно. Но по мере того, как я перестаю вспоминать о нем, то и случай как будто отдаляется и перестает существовать…
Вообще о существующем — я понял, что всегда был временщиком, пока не попал в городок. Здесь все очень вросшее, постоянное… Я ощущаю, что я тут надолго, и мне больше не страшно. Раньше я опасался, что эвакуация никогда не кончится, а теперь и не хочу, чтобы она кончалась. Но я могу и не уезжать отсюда, даже если они откроют городок. Надо будет только все-все продать в Москве и…
Я опять не дописал и не отправил вчера письмо: разболелась голова. Лена, я скучаю по тебе, но когда пишу это, то с трудом могу представить, что ты его читаешь. Помнишь, ты просила меня представлять наши разговоры, посылать ответы тебе мысленно? Так вот, я пытался. Но у меня сейчас мысли разорваны, разрознены. Может, поэтому они до тебя не долетели.
Мне до сих пор немного жаль, что, оборачиваясь назад, я не вижу ничего цельного, созданного мной. Понимаешь, городок тем и ценен, что он — это как монолит…
И снова я не дописал вчера. Уперся в это слово, «монолит», и застрял. Что я имел в виду? А то, что весь наш народ выражен этим городком — твердый, непоколебимый, упрямый. Мы населили собой даже ледяные пустыни, понимаешь? Разве нас смогут одолеть? Тут мало приходит информации о войне, но я думаю, что все враги, как всегда, обречены. Все мы так думаем. Ведь кто пойдет на Россию, кто только ступит на нее, тому не жить. Им не пройти эти снежные пустоши. Они, как зыбучий песок, поглотят их.
…Лена, я не могу отправить это письмо уже неделю, потому что мне все кажется, что ты не ответишь, и тогда последний светлый лучик для меня погаснет. Какие-то сложные смешанные чувства я испытываю, и постоянно болит голова. Все-таки надо разобраться с письмом и сходить к врачу — думаю, это ненормально. А может быть, просто меняется погода? Хотя она теперь долго не должна поменяться. Скоро выпадет снег, и будет долгая зима. Надеюсь, ты это прочитаешь и поймешь. Даже те вещи, которые я не пишу. Кое-что я не могу выразить, но почему-то надеюсь, что ты все равно поймешь. Мне до смерти нужно, чтобы, хоть и вдалеке, была та, кто понимает. Ведь если тебя нет, то и меня нет — помнишь, как в мультике? Я умираю без тебя, но перерождаюсь для чего-то большего, лучшего. Как хорошо, что ты не видишь.
Городок — это все мы. Думаю, так или иначе мы скоро увидимся.
Андрей Городков».
Андрей долго решался и наконец заклеил конверт и положил его в почтовый ящик. Потом он сел на скамейку прямо в зале «Почты России», и в глазах почернело. Он представлял, как письмо совершает неспешное движение в чреве большого, слаженного организма, и чувствовал свое бессилие и робкую надежду. Дни и недели перестали существовать на то время, что он ждал ответа. Однако от Лены так и не пришло вестей ни в октябре, ни в ноябре, и постепенно Андрей успокоился и перестал ждать. В глазах больше не чернело, и он стал видеть красоту снега, которой не замечал год назад.
Имея массу свободного времени, он чувствовал, что по-другому оценивает и воспринимает происходящее. День разделялся теперь не на рабочие отрезки, а на блоки любимых передач по телевизору, на обеденный перерыв, сон, прогулку, вечернее распитие водки. Иногда заходил Сергей, и они угрюмо пили вместе, в тишине.
Сергей, казалось, постарел после того случая и говорил совсем мало, а улыбался еще реже. Его, кажется, долго таскали по инстанциям, требуя объяснений, но он не любил рассказывать об этом. Андрей испытывал чувство вины и чувство бесконечной благодарности за их прощение, поэтому он стал старательно выписывать в блокнот все подозрительные разговоры, слухи и пересуды, услышанные в магазине, или на почте, или на кухне собственной квартиры. Он стал самым настоящим осведомителем (или стукачом — разница перестала его тревожить), и все узнанное сносил вечерами Сергею. Вначале он пробовал рассказывать, но Сергей пьяными глазами усталой полумертвой птицы глядел в пустоту перед собой, и Андрей решил просто отдавать ему листы бумаги с записями. Сергей забирал их, и люди иногда пропадали.
Быть может, раньше Андрей испытал бы раскаяние или восторг. Но теперь его уже никак не трогало то, куда и почему они пропадают. Как не существовало его собственного прошлого (каждый день оно понемногу превращалось в размытый призрачный миф), так моментально стирались и лица тех, кого он по той или иной причине помог остановить.
Ведь все вычисленные им враги хотели одного — чтобы ослаб городок, а вместе с ним — страна, породившая его. Исчезновения, впрочем, были редкими и не всегда окончательными. Некоторые люди возвращались. Угрюмыми, замкнутыми тенями, но, тем не менее, живые и здоровые — они снова бродили по зябкому городу, по его чудесным белым аллеям и паркам. И Андрей снова присматривал за ними.
Однажды, к его удивлению, Сергей, напившись, понес какую-то околесицу:
— Что мы наделали? Как мы могли так поступить? Все, во что я верил, рассыпается… Колосс на глиняных ногах, вот оно что!
— Сережа, ты о чем?
Оба они порядочно выпили, но вид друга стал несчастным и затравленным. Он сделался жалкой подбитой птахой, и Андрей затряс его, словно хотел выбить искру, которая жила там. Но Сергей не успокаивался и все бормотал пьяными непослушными губами:
— Мы все испортили!.. Ты все испортил! Ты, ты! Почему ты не попытался сопротивляться?!. Я-то знал, что надо дать тебе идти. Почему же ты не добежал? Почему ты такой слабый?! Я-то слабый, а ты?!
— Сережа, да о чем ты, мать твою?! — Андрей порядочно разозлился, и вдруг его осенило, что они поменялись местами. И что это из гранитного непоколебимого Сергея к нему перетекла великая сила, наполнявшая городок (и другие городки) смыслом. Он остановился и поглядел на Сергея другим взглядом — острым, пронизывающим, изучающим. И вспомнил, как сам сидел перед ним же, почти год назад, и не знал, куда деться от птичьих глаз. Вот так, совершив движение по спирали, они остались парой тех же сидящих друг напротив друга людей, один из которых потерял смысл, а другой нашел его.
На глазах Сергея появлялись и высыхали слезы, и он добавил:
— Я знаю, что ты думаешь. Но им меня так легко не взять! Да ты и не смеешь! Я спас тебя!
Андрей лишь робко пожал плечами, опустил взгляд и выпил один, не чокаясь. Ему на мгновение пришла странная мысль, что все эти люди и вся эта дружба существуют только в его замкнутом сознании, а не наяву.
Его новое служение городку продолжилось. Он ходил в управление раз в неделю, как на работу, хотя у него не было здесь ни кабинета, ни компьютера, но все знали, что по средам он приходит с пачкой бумаг и сносит их другу. Охранники, секретари и младшие клерки узнавали его, а он, в свою очередь, запомнил каждого из них. Это были в какой-то степени люди, но в куда большей — винтики механизма, которому он так же служил, хоть и не имел конкретного места. Ощущение собственной принадлежности к чему-то действительно важному и большому утешало Андрея, наполняло его жизнь сокровенным смыслом, а когда у человека есть смысл, ему не бывает слишком холодно, или слишком тяжело, или даже слишком одиноко — он может вынести что угодно или умереть, чтобы сохранить смысл.
Поэтому походы в управление были не просто чередой декораций: вход, контрольно-пропускной пункт, коридор, приемная, кабинет Сергея, курилка и так далее — это был ритуал, таинство. Друг занимал в нем лишь одну, но далеко не главную роль. Служение было на первом месте, и поэтому, когда Сергей стал понемногу отдаляться от него, Андрей не удивился и не ощутил страха, хотя тот был его неизменным спутником в городке долгое время.
Сергей говорил, что много ездит в командировки, но Андрей чувствовал правду: друга стирают, а его, наоборот, оставляют. В этом было что-то знаковое и понятное, это была новая реальность, в которой жили не только они, но многие миллионы людей.
— Сережа, почему мне ничего не сделали за тот случай? — решил спросить он однажды, опасаясь, что теперь любой разговор может оказаться последним.
— О черт, опять ты за это. Так, дверь там. Иди. Мне надо работать.
Сергей собрал в охапку листы, куда Андрей неделями выписывал подозрительные шорохи и движения городских жителей, потом спрятал бутылку водки, которую они распивали последний час, и отправился сполоснуть рюмки. Когда он вернулся, Андрей все еще не двигался с места.
— Ну, я не понял, ты уходишь? Иди-иди, прием кончился.
— Почему мне ничего за это не было?
— Да что на тебя нашло?! Почти полгода назад дело было! Радуйся, что отскочил!
— Ты однажды сказал, что я должен был убежать и что ты…
— Так, этого разговора не было! Как и всего остального. Прошу, Андрюш, уходи…
— Сергей, я знаю, что ты только притворяешься моим другом. Тут нет ничего настоящего, — Андрей обвел кабинет мутными, уставшими от искусственного света глазами. — Но я хочу раз в жизни сказать то, что на самом деле думаю. Хочешь услышать?
— Это уже неважно. Ты все похерил, — мрачно ответил чиновник, потом вздохнул, — но если хочешь — говори. Думаю, никто с тобой просто не общается, кроме меня.
— Я никому в этом не признавался. Даже ей или себе. Оказывается, с самого детства у меня было желание, чтобы меня оставили в покое. Потом я начал делать совсем иную карьеру, в которой как раз нельзя было рассчитывать на уединение. И день за днем во мне копилось желание развернуться и убежать далеко-далеко. Я его толком не чувствовал — просто взваливал каждый день на себя по чуть-чуть нового бремени, и тяжесть Москвы все больше прибивала меня к земле. Но на всей планете не было другого такого города, где у меня могло бы быть все то, что я имел. И я питался несбыточной надеждой, что город начнет меня слышать, хотя на самом деле я был просто очередным клоуном, который его развлекает. Это его единственная настоящая пища — постоянное веселье! И когда знаешь, что другого такого места нет, то понимаешь, что тебе никуда не деться, хоть объезди весь мир! Я так хотел, чтобы меня услышали. Чего я только не написал в своей жизни, чтобы у моего голоса появилась значимость! И как раз когда я мог уже лопнуть от чувства эгоизма и невозможности никуда сбежать, началась эвакуация. И вот я здесь.
— И что все это значит?
— Я постоянно хотел сбежать, но, кажется, впервые за много времени я понял, что мне просто не хватало настоящего смысла. А здесь он есть.
— Рад за тебя. Это все?
— Отправь меня туда, куда вы деваете пропавших людей.
— Вот еще. Ты нам и здесь нужен.
— Если ты этого не сделаешь, я напишу донос на тебя.
Сергей расхохотался. Потом установилась вязкая мрачная пауза. Он исподлобья смотрел на друга, а тот слегка покачивался и напевал про себя мелодию из прошлого.
— Поехали со мной, — сказал он, как следует поразмыслив.
Они сели в служебную машину Сергея и приехали на станцию железнодорожного вокзала. Андрей понял, что не был тут почти год. Сергей провел его на дальний перрон, который в прошлый раз он не видел. На путях, отгороженных высоким забором, стоял единственный черный поезд, уже немного припорошенный снегом. Они были тут одни.
— C ними ничего не делают. Просто увозят подальше, в городок для неблагонадежных, — закурив сигарету, сказал Сергей.
— То есть ничего не кончается?
— Что не кончается?
— Все вот это. Городок.
— Ничего никогда не кончится, — мрачно согласился Сергей. Мужчины стояли под порывами пустого свирепого ветра, потом его наполнил снег, и вскоре началась колючая метель.
— Пошли отсюда. Он дня через два только поедет.
Дома Андрей лег на постель и посмотрел в потолок. Необозримая бездонная пустота открылась его взгляду, но вместе с тем он чувствовал спокойствие, уверенность в завтрашнем дне.
Как он и догадывался, эта встреча с чиновником была последней. Может быть, его перевели в другой безымянный городок. А может, как и тысячи прочих, его слизнула с лица земли немая сумасшедшая ярость нового времени, неустанно очищавшая страну от слабых бесполезных клеток. Когда Андрей представлял себе эту машину, частью которой он стал после долгих колебаний, то видел ее скорченную гримасу вечной злобы и вечной усталости и понимал, что она должна быть такой, чтобы простые маленькие люди, как он сам, могли ложиться спать и подниматься в безопасности.
Одиночество обволакивало его, но на самом деле он уже никогда не был до конца одинок. Ведь неусыпные красные глаза машины приглядывали за ним из каждого телеэкрана, присматривали, когда он брел по аллеям парка или покупал водку в магазине и даже когда пил ее за замком, в своей комнатушке. Знание, что кто-то больший, чем просто человек или просто организация, всегда беспокоится о его состоянии и чувствах, распространяло по жилам Андрея теплое чувство покоя и безразличия. И даже то, что его друг никогда больше ему не напишет, не трогало его, ведь пусть одну клеточку пришлось удалить, тысячи других продолжат питать организм машины. Она никогда не утомится, никогда не остановится, ее никогда не одолеть врагам — как долго бы они ни тянули лапы к бесконечно богатой русской земле.
Новый год Андрею предстояло встретить одному. В городке не осталось друзей — только безымянные единомышленники и такие же безымянные враги. Андрей обратился к последнему человеку, в чьем существовании еще не сомневался:
«Лена.
Опять идет декабрь. Городок завтра открывают. Нам объявили, что мы можем возвращаться. Не понимаю, что бы это значило.
Что же, и вправду угрозы нет, она миновала? Интересно, там и правда больше нет войны? По новостям вдруг перестали пугать ею. Да и вообще ничем больше не пугают, как будто вчера все было ужасно, а сегодня небо прояснилось, и туча больше не вернется. Я так могу и разучиться верить этим новостям… Пожалуй, я еще пережду здесь некоторое время. Так жаль, что ты не написала мне больше, но я буду сохранять надежду, что эти письма доходят. Ты уж дай мне знать, все ли там безопасно на самом деле, хорошо?
Раз нас открывают, то и ты сможешь приехать в гости. Я запишу для тебя адрес на конверте. Тут я пока живу, но если меня вдруг переселят (наверное, сейчас освободится много квартир и комнат), то тебе скажут — я их попрошу. В крайнем случае, просто поищи меня в кафе-столовой «Утро». Я там завтракаю иногда…
Я так отупел, Лена, что теперь, полтора года спустя, тебе будет со мной скучно. Правда, я не знаю, как тебе раньше было. Я прокручиваю старого себя и понимаю, что… А впрочем, старый я там и остался. И ты с ним до сих пор общаешься. Я прямо вижу собственного призрака — собственную отслоившуюся половину, которая не села на тот поезд, а осталась в Москве и бродит по ней так же, как это делал я много-много лет. Эта тень тянет к вам руки, ходит с вами в бары и на лекции, в театры и в гости, только вот вы ее особо не замечаете.
У меня была эта фотография: я пришел в бар, где мы встречались с Артемом, Таней, Лехой и остальными… Ты сфотографировала меня с другой стороны стекла: видно меня и темень улицы, а в отражении — вас с ребятами. Подернутые стеклянной поверхностью силуэты и улыбки. Получилось, что мы все поместились на той фотографии, хотя ты собиралась снять только меня. Я, конечно, потерял ее, как и все остальные, но почему-то до сих пор помню.
Я думаю, то стекло и московские сентябрьские сумерки останутся на десятки и сотни лет — с ними ничего не станется, и миллионы людей после нас продолжат беспечно ими наслаждаться. Город переварит нас: нашу молодость, дружбу, любовь, — напитается ими и останется стоять, привлекательный и динамичный, а мы разлучимся (уже разлучились), рассеемся по земле в поисках счастья и смысла, которого не существует друг без друга, и состаримся, чтобы умереть разлученными, спустя несколько скоротечных лет. Другие люди — может, даже наши детишки, — станут встречаться в новых кабаках, которые откроют на месте тех, в которых мы сидели, и даже не будут задумываться о том, что мы, старички, когда-то были молодыми, сильными, безрассудными и безумно счастливыми вместе, никуда не уезжая. Как нам сейчас не приходит в голову, что все, кто предшествовал нам, не всегда были строчками на кладбищенских холмах и черно-белыми фотографиями, так же и будущим людям будет наплевать на то короткое время, принадлежавшее нашему счастью…
Почему я вспомнил обо всем этом? Думаю, это старый «Я», блуждающий по Москве, добрел сейчас до этого пустого бара, где теперь лишь горстка людей сосредоточенно и угрюмо пьет пиво…
А нового меня ты и не знаешь. Оказывается, если вынуть из человека всех-всех, кого он любил и знал, и заменить их другими людьми, он просуществует недолго, пока не мутирует в полумертвое существо-зомби с зеленой кожей, уничтожающее все вокруг. Вот таким ты меня и найдешь. Впрочем, здесь есть кое-что намного лучшее, чем люди. На осознание этого у меня ушло почти полтора года. Если ты приедешь — я расскажу тебе и об этом, Лена, у нас будет целая полярная ночь на это…
Если ты скоро приедешь, то застанешь это место хоть отчасти таким, какое оно есть на самом деле: таким, каким мы его видели, пока тут жили. Ты увидишь всех нас — людей с опустошенными головами, которые прошли испытание и теперь вольны вернуться. Интересно, много ли таких, как я, кто никуда уже не хочет?
Я как-то задумался: почему здесь всегда так пустынно на улицах, ведь поезда приезжали переполненными? Думаю, одна моя знакомая отчасти была права: это все грандиозное театральное представление, в котором все мы и они — актеры! А кто тогда я?
Лена, я задаю эти дурацкие вопросы через силу, прикладывая огромное старание, чтобы сложить их в голове. Потому что, как я уже писал, я разучился думать. Ты найдешь меня, если когда-нибудь приедешь, в состоянии, близком к овощу. И все же я представляю эту встречу. Будет прекрасно, если нам выдастся светлый день. Короткий светлый час тут есть даже зимой, когда погода проясняется. Пройдет снегопад, и воздух будет чистым. Я буду стоять на перроне и всматриваться в лица тех, кто сходит с поезда. Я буду вспоминать самого себя и других вновь прибывших, на которых я когда-то приходил поглядеть. Тогда вокруг вибрировало чувство тревоги, страха, подавленности… А сейчас я не представляю места безопаснее! Я не хочу никуда деваться из этой крепости!..
Потом ты, наконец, появишься, и я замашу рукой. Ты, возможно, захочешь пройти мимо — уж больно непривычно я буду выглядеть. Но, пересилив себя, ты подойдешь, и мы крепко обнимемся. В этот момент очередной кусок жизни отшелушится и появится новый разлом на «до» и «после». Наверное, так.
Потом мы пойдем по нашему заснеженному городку, и ты не почувствуешь того, что мы тут чувствовали. Про себя ты будешь недоумевать, почему это нам было тяжело и почему многие не выдержали. А еще для тебя будет пустым звуком мое объяснение, почему выдержал я. Ведь для начала — никто не вынуждал нас ничего терпеть. Мы сами согласились сюда приехать, а теперь нас даже освободили».
Андрей оборвал себя и подумал, что ему надо время, как и в прошлый раз, чтобы вернуться к письму. Но шли дни, и он стал замечать, что уже не вполне понимает, о чем пытался сказать. Прошлое, о котором он писал, отшелушилось от поверхности его души, и он глядел на свои старые мысли как на что-то чуждое, произведенное другим человеком.
Однажды, пару недель спустя, Андрей отправился на платформу. Кое-кто действительно уезжал обратно, но ажиотажа не было. Короткие сумерки привычно поглощали всякую суету, и шел снег.
Декабрь — бесконечная зима загустевала. Неожиданно Андрей тихо заплакал от любви к своему новому дому, который так долго пытался сломать его и так старался заслужить его любовь. Он позабыл об одиночестве, ведь, по крайней мере, родные улицы, парки, пруды и коммунальные квартиры у него никто не отберет! Как не отберут его любимые ток-шоу и новости в три часа, семь вечера и двенадцать ночи. Ему было немного неловко, однако он не мог совладать с собой, и слезы счастья текли обильно по раскрасневшимся щекам, превращаясь на морозе в колючую бесцветную соль.
Впрочем, было уже достаточно темно, так что его минутной слабости никто не заметил. Полный любви, он чувствовал себя столь легким впервые в этой новой жизни. Прежняя кожа сошла окончательно.
Городок мерцал посреди полярной пустыни одиноким гордым алмазом. Он
никогда не закончит и не отправит последнее письмо Лене.