Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2017
Об
авторе | Юлия Лукшина родилась в Москве, окончила искусствоведческое отделение
истфака МГУ им. Ломоносова. Работала переводчиком, а затем редактором и
журналистом в различных московских изданиях. В 2006 году закончила отделение
драматургии Высших курсов сценаристов и режиссеров. Последняя публикация в
«Знамени» — подборка «Два рассказа» (2014, № 3).
Я хотела умереть возле людей.
Не потому, что в лесу одиноко, нет. Хотела подарок сделать.
Смерть свою им подарить.
Пробежала через поле, отделяющее лес от дачного поселка.
Силы покидали.
Когда выбежала на поселковую дорогу, всю в проталинах,
сверкающих кристаллами подтаявшего снега, глаза почти ослепли, задние ноги
онемели. Пришлось волоком волочить.
Угловой участок справа.
Я была здесь летом.
Не слишком ухоженный. Неплохие пионы. Особенно розовые, на
центральной клумбе напротив террасы, сорта «Сара Бернар», душистые до того, что
шерсть дыбом встает. Помню, их мужчина тогда колол дрова возле сарая, и на
участке были две женщины и две машины. Одна женщина шла из дома к компостной
куче, а другая — молодая, с короткой стрижкой — разносила по участку лейки с
жидким навозом. Она была грустной. Поливала пионы под корень, придерживая
листву руками в садовых перчатках.
Она посмотрела на меня вдруг. Ласково так, протяжно. И пошла
разводить навоз в лейке. Раз еще оглянулась и свернула за дом.
Снег только сошел.
Ползу к крыльцу.
Сосны еще не пробились вверх новой порослью, мокрые старые
шишки гниют в прошлогоднем опаде. Слева от крыльца, у
стены, каменеет последний, упорный сугроб. Но у ступеней снег сошел, и круглые
листья баданов торчат уже вовсю, нагло, как будто и зимы не было.
Так тому и быть.
Я проволокла задние лапы через листья. Хвост обмяк. Передние
лапы тоже ломкие, неверные.
Забралась под крыльцо, наружу морду высунула. Зрение угасло
почти, но я все носом вижу. Положила морду на лапы и вдохнула свой последний,
сладкий сон.
* * *
Вонь в машине стояла конкретная. У Жучки из пасти пахло хоть
святых выноси, страшно было подумать, что же там в желудке происходит у этой
болонки.
Она ерзала и поскуливала, металась и подрагивала. Свекровь
вибрировала с ней в унисон: уговаривала, успокаивала, призывала.
Пытались мы слушать новости, но на этом фоне все превращалось
в дребезг, и я попросила Юру выключить радио.
Машину вела моя мать Елена, Юра — муж мой — сидел рядом с
ней, впереди. Сидел аккуратно, сняв очки, наблюдая близоруко за однообразием
вида вдоль трассы. Он односложно отвечал на реплики моей свекрови: терпеливо,
ласково, с легким звоном в голосе.
В багажнике лежал торт из магазина и торт, испеченный
свекровью по случаю ее дня рождения. Также вареные яйца, сыр, хлеб, паштет,
кусочек масла в отдельной пластиковой коробке. Ехали открывать дачу. Греть и
мыть дом, налаживать водопровод и канализацию.
Мы бы не потащили свекровь в мерзлый дом, полный мышиного
помета, но очень уж она просилась. Сказала, хочет воздуха, сказала, будет
гулять с Жученькой.
Что ж. День рождения.
Мы думали, в пятницу утром можно будет проскочить. Но нет.
Трасса ползла еле-еле. Вдохнув весну, все захотели избавиться от городских
наручников.
Несколько раз Жуча заходилась лаем от вида собак,
высовывающихся в окошки других машин. Лаяла она с базарной ненавистью. Но
быстро выдыхалась.
В общем, ехали медленно, как могли, поддерживали беседу и
знали, что по приезде нас ожидает не только свежий воздух, но еще и новости от
соседей и время, застывшее в доме с прошлой осени.
Я знала, что увижу в своей комнате брошенную на спинку
кровати серую кофту с поясом. Наверняка найдется оставленная на втором этаже
чашка с чаем, испарившимся, но в коричневом пыльном налете по стенкам. И список
продуктов на подоконнике в столовой. Они будут взывать ко мне, как фотографии
детства. Год прошел.
* * *
У свекрови на коленях два пакета: в одном кусочки конфет
«Ласточка», в другом — котлета. Жучкин допинг.
Мать выстлала заднее сиденье старым пледом. За час дороги он
покрылся Жучкиными волосами.
После очередной «Ласточки» Жучку начало рвать.
Сделать мы ничего не могли. Пробка. Ни парковочных карманов,
ни заправочных станций.
Муж надел очки и смотрел на болонку, содрогающуюся в спазмах.
Она напоминала гусеницу, двигающуюся вхолостую. Мать моя поглядела испуганно,
оторвав взгляд от дороги.
В салоне остро запахло кислой рвотой. Все, не сговариваясь,
стали открывать окна.
— Ничего страшного, — сказала мать, — это у нее желудок
просто очищается.
Никто не нашелся что добавить.
Когда собачьи спазмы утихли — свекровь все искала в недрах
матерчатой сумки бутылку воды, — мать спросила:
— Дина, посмотри на сиденье. Сильно испачканы?
Я посмотрела. Сиденья не пострадали: Жучкина
рвота угодила на пол.
* * *
Они приближаются.
Смерть омывает мне морду, ласкает передние лапы.
Слышу движение на соседних участках. Через дорогу приехала
серебристая «Ауди», открывают ворота, вдыхают наш звонкий воздух.
Справа женщина с тяжелым крупом в черных лосинах внимательно
осматривает стволы яблонь. Она вглядывается в кору, покуривая смрадную
сигарету. Ногтем поддевает кусочек коры, выковыривает маленькую белую личинку.
Дальше по улице жгут мусор, несет паленой резиной. Дальше, за
общим забором, лежит малое шоссе, оно ведет к большой трассе. Я чую вибрацию от
всех машин, от грузовиков и мотоциклов, слышу груженые, слышу порожние,
автобусы с детьми, приемистые, новенькие иномарки, прицепы, уазики, чудовища-БелАЗы.
Но вокруг нас со смертью только крыльцо, только кристаллы
талого снега, пахнет сырой листвой, сырым деревом и арбузом.
Я прожила счастливую жизнь. Отпрыски мои рассеялись по лесам.
Я охотилась всласть, и движенья мои были легки. Иногда болела, тогда шерсть моя
редела, залысины на спине приходилось тереть о траву, но на мне, как на кошке —
все быстро, все незаметно, и хвост мой овевал ветер, хвост мой вел меня. И нос
мой вел меня, и листья под лапами, и листья над головою, и мышцы мои упругие,
все это было мною и было радостью.
Я нажила счастливую смерть.
Меня загрызли собаки.
Не знаю, впервые такое случилось. Возраст ли, собаки ли были
голодные как волки, но они выманили меня из норы и погнали, и одна из них
оказалась быстрее меня. Искусством отвлечения владею виртуозно, поэтому не
знаю, как ей удалось перехватить меня на косогоре.
Челюсть сомкнулась на холке. Подлетела вторая собака, затем
остальные. Но я вырвалась, вырвалась довольно скоро. Да вот только дело-то уже
сделано.
Но смерть не печалит меня. Воздух в смерти тот же. И все мое
остается при мне — и запах листвы, и вкус грибов, и отпечаток шишки в сетчатке
слепого глаза, все, что вошло в меня, перейдет со мной в прилив.
Машина у ворот.
Застревает в слякотной выемке. Водитель жмет на газ, глина и
снег летят в стороны. А ведь не жать надо, надо газ — тормоз, и назад, и
вперед, потихоньку, нежно, враскачку.
Но выемка невелика. Малолитражка справляется. С грохотом
водружается на поляне, перед голыми кустами, и словно делает выдох. Хлопки
дверей. Жаркий металл. Кого-то рвало.
Люди. Люди.
Первой из машины выпрыгивает болонка. Слышу вонь из ее пасти.
Как же можно! Невоздержанность — первый враг зверя. Чревоугодие, суета, теплые
подстилки.
Следом выходит мужчина. Он напряжен. Он не видит и не
чувствует радости. Грешно, сказала бы я ему, если б могла. Но им придется
обойтись без моих подсказок.
Сзади появляется молодая женщина с короткой стрижкой.
Здравствуй. Я бы хотела, чтобы ты взглянула на меня, как тогда, прошлым летом.
Мужчина помогает выбраться пожилой даме, дама кряхтит,
опирается на него, как только мать может опираться на сына: сильно, сильно, не
доверяя ни себе, ни ему.
Водителем, как я и думала, женщина. Она удручена, пытается
это скрыть, но скрывать что-либо — не ее талант.
Женщина-водитель открывает багажник и начинает выгружать из
него сумки.
— Юра, ключ у вас. Дом откроете?
— Да, Елена, минуту.
Болонка носится по траве как очумелая, как объевшаяся
мухоморов, и мне становится ее жалко. Была бы я в добром здравии, я бы показала
ей лес, может, она бы и дотумкала, что ее уютные
подстилки — не что иное, как морок. Иногда и болонки находят себя.
Люди открыли дом и переносят туда вещи. Водительница Елена
просит всех ей помогать, пожилая вздыхает и глубоко втягивает воздух и
разговаривает с собакой, а та продолжает носиться и уже нашла дырку в заборе.
— Жученька, как тебе? Ты моя
хорошая. Не надо так прыгать, Жученька.
Скоро они проголодаются. Два часа в пути. Стресс и воздух
наш. Сейчас кто-нибудь заговорит о еде.
— Леночка, может, чайку выпьем и начнете убираться? — говорит
пожилая. — По кусочку пирога — и начнете.
— Конечно, Тамара, конечно. Сейчас воды наберем, чашки
ополоснем и проветрим. И машину еще надо протереть, иначе запах не выветрится.
Пожилая сникает.
— Диночка, найди, пожалуйста, Жученькин поводочек. Мы
прогуляемся.
Диночка
кивает. Ее муж ушел за дом — он открывает сарай.
Они стараются. Видит бог, стараются как могут. Это хорошая
семья.
Потихоньку они входят в ритм. Я слышу, как они
переговариваются, как хлопают дверьми, как вытаскивают на улицу одеяла и пледы.
Начинает тянуть сладким запахом дымка. Это убаюкивает.
День переваливает на вторую половину.
Заходит соседка из дома напротив. Возвращает миску, которая
осталась у нее с прошлого года. Она наполнила миску печеньем. Она болтает с
Еленой, рассказывает, что один сторож за зиму спился, общий забор поселковый
завалился вдоль канавы, что у другой соседки за зиму скоропостижно умер муж (—
Ой, да вычто?!) и что ее внучка Настя работает
медсестрой в кабинете стоматолога и все бы хорошо, если бы не приходилось так
рано вставать и ездить на другой конец Москвы, аж на «Каширскую».
* * *
Они собираются пить чай.
Уже разрезали торт.
Елена перемыла пластиковые подставки под тарелки, овальные с
оранжевыми апельсинами.
Свекровь и болонка возвращаются с прогулки. Жучка залетает на
участок и карабкается на крыльцо.
— Постой, Жученька, давай ножки
вытрем, — кричит ей старая женщина.
Но Жученька вдруг застывает.
Этого я и боялась.
Учуяла. Учуяла, стерва, видно, не все рецепторы еще отмерли.
Она скатывается с крыльца вниз и ныряет под ступеньки.
Юра на кухне моет руки в тазике, в который Елена подлила
теплой воды из электрического чайника.
Он устал, ломит в пояснице. Он любит дачу. Любит. Он хорошо
относится к теще, неплохо — к жене, он все делает, что может, для матери.
Просто их много, а он один и есть еще работа, которая как мать и жена вместе
взятые. Он мечтает о покое.
Он слышит крик матери.
Заглядывает Елена.
— Юра, мне кажется, там что-то…
Вместе выходят на крыльцо.
Видят, как мать Юрия стоит больными коленями на баданах,
пытается вытянуть болонку из-под крыльца. Та визжит.
— Что там такое? — спрашивает Елена.
Дина спускается со второго этажа к чаю, столовая пуста. Торт
раскрыт, но не разрезан.
— Мама, мама, что там?
— Юрочка, она что-то нашла, не вижу я, что-то там.
— Отойди, мама.
Юра лезет за собакой.
Дина выходит из дому.
Через несколько мгновений Жучка с визгом отлетает от крыльца
— Юре ничего не оставалось, как оттащить ее и отбросить.
Он говорит:
— Нужна лопата. Там мертвая лиса.
Женщины молчат.
— Отойдите отсюда. Она может быть заразной.
В это время заходит соседка Ольга — дородная, с широким лицом
и переливчатым маникюром. Ольга — друг.
— Это собаки из актерского поселка. Говорят, они за зиму
затравили трех лис, а на прошлой неделе задрали белку. Лисы — главные
переносчики бешенства, — заключает Ольга, помахивая в воздухе указательным
пальцем. Лак у основания ногтя розовый, а у края — винный.
Лицо пожилой немеет.
— Я думала, нам только клещи грозят, — роняет Дина. Ее
игнорируют.
Соседка Ольга практична. Она в таких делах толк знает.
— Ее на пленку надо положить и золой посыпать. Помочь?
Юра возвращается с лопатой.
— Жученька заболеет, — плачет
пожилая дама. — Зачем мы только поехали, зачем?
— Вы сами хотели, — говорит Елена и осекается, потому что
выходит грубо.
Свекровь рыдает.
Елена обращается к Юрию.
— А ведь она права — Жучка могла заразиться.
— В Верейске травмпункт хороший.
Там скажут, где сделать укол от бешенства. Поезжайте, укол надо делать сразу, —
подсказывает Ольга.
— Дина, принеси успокоительное, над холодильником на полочке
оставался корень пиона.
— Не надо.
— Встаньте, успокойтесь, холодно так сидеть.
— Жученька!
— Мы сделаем ей укол.
Юра приносит из сарая пленку, надевает резиновые перчатки.
— Не вдыхай! — кричит сквозь слезы ему мать с крыльца. Ее
уводит Елена. Дина ищет капли на полке. Торт позабыт, но в доме потихоньку
становится теплее.
* * *
Он молодец: все сделал основательно и не спеша.
Снял дерн, вырыл широкую яму. Может, не такую глубокую, как
хотелось бы, но земля еще мерзлая, копать трудно. Он выбрал кромку поля, возле
осин, хорошее место, покойное.
Пока я лежала в пленке, я думала о них.
Что с ними будет? Кто из них окажется тверже, кто спокойнее?
Пленка была мутной, как мои слепые глаза. В коже моей
копошились уже личинки, кожа моя — пристанище.
В лучшие годы я лоснилась, обрастала жирком. В смерти я
усохла, шерсть превратилась в пух почти, поредела. Но насекомым это надежный
дом.
Он опустил меня бережно, бережно вытащил пленку. Я все равно
перевернулась, но это не его вина. Он поправил меня лопатой, стал забрасывать
землей. Как же приятно. Хлоп-хлоп, земля — как дружеские хлопки руками по
спине, по затылку. Он трамбует землю, мне уютно. А их участок мне видно и
отсюда, видно, как он бредет по полю в тяжелых резиновых сапогах, как наливает
воду в ведро, чтобы вымыть лопату.
В дальних кустах соловей запел. Рано для соловьев.
* * *
Елена убирает еду со стола. На ходу все по бутерброду съели,
выпили по кружке чая. Это Елена всех уговорила и правильно сделала: пока доедут
до травмпункта, пока отыщут его в Верейске, куда
ездили только на центральный рынок, пока то да се, наступит вечер.
Свекровь лежит на диване, рукой прикрыла глаза. Спать ей, к
сожалению, не дадут. Надо ехать.
Они грузятся в машину. Запах рвоты ослаб.
— Юрочка, а вдруг в травмпункте Жученьке
укол не сделают, что тогда?
Юра не знает ответа на этот вопрос. Он готовился заниматься
водопроводом, про бешенство он слышал в детстве от бабушки, что против болезни
этой делают сорок уколов. Вскоре он выяснит, что уколов теперь нужно меньше.
— Будем решать проблемы по мере их поступления, — говорит
Елена.
В машине воцаряется тишина.
* * *
Странный был день.
Мы доехали до травмпункта, и оттуда нас отправили в местную
больницу. В больнице, как я и подозревала, нам сказали, что животными не
занимаются. В сумерках мы нашли в Верейске ветклинику.
У свекрови поднялось давление, а Жучка скулила и скулила.
Солнце спряталось, небо затянуло, и от этого вечер свалился
на нас быстро.
К тому моменту, когда Жучке сделал укол дежурный врач
клиники, на которого рассказ наш не произвел ровно никакого впечатления,
усталость охватила, казалось, и сам автомобиль.
Мы заехали в придорожный кабак и съели харчо. Он оказался, на
удивление, недурным.
Жучке предстояло еще пять уколов. И никаких конфет. И
алкоголя, как пошутил Юра.
Я решила, что откладывать с ребенком больше нельзя. Просто
нет смысла.
* * *
Август. Грибы пошли.
Я и не рассчитывала, что он придет ко мне в гости. И еще жену
приведет. Он тогда зачем-то пометил могилу камнем. Дерн аккуратно сложил
обратно, как кирпичики. Поискал в траве, нашел камень приличный и положил его в
центр. А сейчас отыскал.
Она брюхатая уже, волосы отрастила. Толстеет.
Жучка издохла в июле. Сожрала какую-то колючую дрянь, не
вытащить было. Усыпили.
Земля прогрелась, солнце знойное, хотя осень в лучах уже
проглядывает. Свет осенний — его ни с чем не спутаешь. Он нежней всего, он —
как ветерок у ресниц, дымчатый, с пеленой, осенний свет.
Они шагают в такт, друг за другом по дорожке вдоль участка.
Раз-два, раз-два. Она сзади, касается рукой его спины. Он не оборачивается.
Идут.
Я улыбаюсь, зубами легонько постукиваю и лапой чуть-чуть
скребу, потому что приятно. Потому что все случилось правильно.