Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2017
Этот «критический переучет» в журнальной последовательности
должен был стать очередным выпуском «критики.ру», т.е. очередным перечнем неких упражнений,
импрессионистических и наукообразных, школьных и вольных, которые выдают себя
за профессиональную литературную критику и которые за таковую критику принимают
в журналах — толстых и сетевых. В прошлом обзоре (Знамя, № 12, 2016) я писала,
что речь идет о «размывании профессионального поля» и что это
в конечном счете ведет к «исчезновению критики как института». Сегодня я должна
признать, что ошибалась: критика как институт в самом
деле исчезает, но не по причине неразборчивости журнальных редакций. Все
гораздо хуже: у журнальных редакций, в принципе, нет выбора. Профессиональное
поле не столько даже «размывается», оно сжимается до неразличения,
и критика уходит — она исчезает как рефлексия на процесс (здесь ударение на
слове «процесс», потому что рецензии, т.е. рефлексии на отдельно взятые тексты
и книги, у нас пишут, бодро и регулярно). Вместе с критикой исчезает
литературный процесс со всеми своими инструментами и атрибутами — теми же
журналами. Остаются издательские маркетологи, премиальная раздача слонов и
рекомендательные списки. Именно рекомендательные списки слывут теперь за
критику, и неутомимый составитель всех этих упоительных списков Галина Юзефович
— первый и главный «действующий критик». А первый и главный вопрос современной
критики, собственно, вопрос жизни и смерти, звучит так: «Роман перед нами или
не роман?» Потому что, если не роман, а не дай бог, повесть или что-то еще
столь же «неформатное», книга пролетает мимо большинства «лонгов»
и «шортов», не попадает «на премии», и проблема не в деньгах даже (хотя деньги
при неуклонном падении тиражей и гонораров — не последнее дело). Премиальный
список по нынешним временам едва ли не единственный литературный информповод. Только лошадь и змея, только премии и
некрологи, «он играет на похоронах и танцах…».
О том, что жанр большой критической статьи — обзорной, проблемной,
памфлетной, какой угодно — уходит за невостребованностью,
замечено давно. Коль скоро единственное место, где ему пристало быть, —
критические отделы хиреющих толстых журналов, но даже они теперь отдают
предпочтение рецензиям, коротким аннотациям сетевого формата и всевозможной
«Смеси». И трудно сказать, что именно происходит: журналы
таким образом приспосабливаются к ситуации? пытаются нагнать убегающего
читателя, — хоть так, хоть в нарезку, хоть в телефоне, но прочти, дорогой, эти
«буквы про буквы», здесь не «много-букв», здесь совсем мало букв, не пугайся,
бесценный наш, оставайся с нами — хоть так, хоть на бегу, хоть тушкой, хоть
чучелком. Или они все же определяют ситуацию, идут чуть впереди и сознательно
задают этот новый, короткий и ненавязчивый формат говорения о литературе? В
конце концов, признаем эту печальную истину: ушла большая литература, вместе с
нею ушла вся эта литературоцентричная культура:
письма-белинского-гоголю, тиражи, стадионы,
властители дум, стихи-наизусть и классические гимназии. Нет, все же наоборот,
последовательность другая: сначала классические гимназии, потом все остальное.
Как бы то ни было, все эти малые формы отныне в духе времени и соразмерны
предмету, а прочее — большие литературные идеи, толстые журналы с критическими
отделами, — сегодня не более чем археология, реликты и артефакты. Их нужно
сохранять, их нужно охранять, подобно тому, как охраняют памятники истории и
культуры. Впрочем, и здесь есть несколько взаимоисключающих школ: консервация
(памятник-музей) и реконструкция (это когда церковь говорит, что она живая
церковь, храм, а не музей, что важно намоленное
место, а не памятник, и тогда все перестраивается с ломкой архитектурных
канонов и кладется новая роспись поверх старой).
Можно и дальше на многих страницах развивать все эти нехитрые
построения применительно к журналам и реликтам журнальной критики, но
тяжеловесное вступление-разъяснение и так уже несоразмерно предмету, —
переучету критики.ру и
просто критики.
Итак, большие статьи, или то, что находится на месте «большой
статьи».
Елена Погорелая. Беатриче vs Недотыкомка:
приключения иронии в современной поэзии (Арион, № 2,
2017)
В самом деле, большая статья-обзор с исторической преамбулой
и с аллюзией на статью Блока 1908 года, откуда и титульные Беатриче
с Недотыкомкой, и исходная оппозиция смеха
«звонкого», «созидающего» и смеха «разлагающего», «опустошительного». Впрочем,
Блок писал про другое — про идею, а не про прием, про
«болезнь личности» (индивидуализм), а не про хорошую и плохую литературу. В
конечном счете, Блок пытался разобраться с романтической иронией, наследием
«блистательного и погребального» XIX века. Елена Погорелая не про это, она про
Дмитрия Быкова и Линор Горалик,
а еще — про несколько неожиданного в этом ряду Олега Чухонцева.
Кажется, все же «школьные пародии»
Быкова (т.е. сюжетные стихи, написанные на классический, узнаваемый «голос»)
имеют отношение не к «приключениям иронии», а к эстрадной аттракции, к «стихам
на случай». С Линор Горалик
все иначе. Вообще, когда готовишься к такому «переучету» и читаешь сплошь
критические отделы, так или иначе обнаруживаешь ключевые имена и книжные
события, т.е. некие тексты, про которые пишут все. «Так это был гудочек» Линор Горалик — именно такая книга. Про нее уже второй год пишут
все, более или менее одними и теми же словами. Пишут в том духе, что это очень
страшная книга (еще бы — там все про смерть и от лица смерти). Елена Погорелая
пробует «соскочить с темы»: «она пугает, а мне не страшно», но тут же сама себя
одергивает: страшно, очень страшно, ведь это же такой «карнавал» и «эстетика
насилия». Возможно, имело смысл задаться вопросом, как устроены эти «игрушечные
волки» (если они, в самом деле, игрушечные). В конце концов, если это
иронический прием, то как он работает? Но у Елены Погорелой все гораздо проще, она с ходу определяет все
эти игры как «иронию для своих», для тех, кто понимает: эти смертельные сюжеты,
— говорит она, — происходят «не в реальности, а в сознании, причем в сознании
представителя определенного культурно-социального слоя — потому что, увы,
настоящие малолетние жертвы педофилов в большинстве своем не владеют навыком остранения и интертекстуальной
диссоциации». Тут удивляет даже не столько
предположение, что стихи должны писаться на языке их героев, а смерть автора и
героя должна происходить в реальности (а что ж тогда литература?), но, в
принципе, исключение себя — критика из «своих», т.е. из профессионального
круга. Притом что действительно, эти стихи «для своих»,
но ведь любые стихи сегодня — «для своих», а было бы иначе, мы бы имели другие
тиражи и другую картину.
В логике этой статьи «приключения иронии» происходят во все
более сужающемся поле: эстрадный Быков — «для читателей», Горалик
— «для своих», наконец, Чухонцев, по мнению Погорелой, играет «сам для себя».
Хотя по всему выходит, что не столько «сам для себя», сколько «сам по себе».
Заключает Погорелая опять-таки Блоком и его
«созидающим смехом», но нет ничего более далекого от блоковского развенчания
личности и вслушивания в революционную стихию, чем Чухонцев, который сам по
себе.
N.N. «Гадание по книге: вместо
рецензии» (Волга, № 3–4, 2017)
Если продолжить разговор о поэтической критике, то тут свои
«приключения иронии». Анонимный рецензент саратовской «Волги» изобрел
собственный формат: «не рецензия, а гадание по книге, старая игра: один игрок
называет страницу и строку, второй указанное зачитывает — и делаются выводы
применительно к загадавшему». Это, в
самом деле, забавно и остроумно, и это работает, т.е. позволяет сделать выводы
«применительно к загадавшему» и решает известную проблему: «что говорить, когда
нечего говорить», и что делать, когда «подставляться», т.е. ругаться, неохота.
Обычно в таких случаях критики выбирают какую-нибудь «саморазоблачительную»
цитату и умывают руки: пусть, мол, говорит сама за себя. И
потом им (т.е. нам, т.е. мне) говорят, что это не метод, что ты, мол, потрудись
объяснить, почему это плохо, а так мы тебе не верим, не убедил. Но
волжский аноним придумал замечательную вещь: вот вам набор случайных-неслучайных
строк (страницы — по формуле n+13, и строки — все тринадцатые) и складывайте
свой паззл. Получается? Тогда сами попытайтесь убедить нас (рецензентов), что в
этом есть хоть какой-то смысл.
Осталось
лишь сказать, что автор «загаданной» книги Вика Сушко, и называется она «Дым в
сторону реки». Впрочем, справедливости ради, в этих случайно отобранных строках
однажды случается река, дыма нету вовсе, огня — тоже.
Двоеточие № 27. «На самом деле
все стихи плохие»
Еще один остроумный проект приблизительно в той же,
отменяющей все вопросы, стратегии. Идея в том, чтобы сознательно собрать журнал
из «плохих стихов». Редакторы «Двоеточия» Гали-Дана Зингер и Некод Зингер в предисловии объясняют, что вдохновились знаменитым
английским «Чучелом совы» («The Stuffed
Owl: An anthology of bad
verse»), т.е. собранной Уиндхемом
Льюисом и Чарльзом Ли антологией «плохих стихов
хороших поэтов». Английские составители исходили из того, что «есть плохие плохие стихи и хорошие плохие
стихи», и они выбирали последние. Наши редакторы опять же, подобно хитрому
волжскому анониму, ничего не выбирали. Они бросили клич, и нашлось «22
храбреца», признавших свои стихи плохими (не все, а вот эти два-три конкретных
стихотворения, т.е. лукавые такие храбрецы). А дальше… хорошо смеется тот, кто
смеется первым. Впрочем, и тут разные стратегии: сама Гали-Дана Зингер
вспомнила свое «плохое стихотворение», написанное «на злобу дня», — она
полагает, что именно поэтому оно плохое. Татьяна Бонч
воспроизвела, в самом деле, очень «надуманное» стихотворение, написанное для
«фестиваля математического искусства». «Хорошо, что я его нигде не
опубликовала», — пишет она, комментируя эту публикацию. Впрочем, «на злобу дня»
она тоже в свое время написала, и проблемы там те же, что и у Гали-Даны-Зингер:
когда строку диктует избыток чувства, зачастую получаются те самые «плохие
хорошие стихи», которые потом раздражают. И совершенно естественный и
простодушный путь выбрал Владимир Богомяков: «Вот
стишок, который я написал в школе, — пишет он, — и мне в нем все не нравится,
кроме “неонового Хлебникова” и “колокольчика, звенящего в пустоте”». И вот эти
школьные стихи, они опять же хорошие, хоть и плохие:
…Станция Велимира Великого.
Видишь неоновый
лик его?
Станция древняя,
без названия.
Вокзала нет —
лишь колокольчик названивает.
Станция черная,
как измена.
Дождик бредет и
тоска чрезмерна.
Пассажиры
выходят,
Выносят в ночь с собой
Усталость, недоеденные
бутерброды, грустные улыбки…
Старушка
крестится, рассказывает сон —
«Приснился гриб-мухомор-супер
Купер Не-Фенимор»
Евгений Ермолин. «Распутье:
русскоязычный прозаик в начале третьего тысячелетия. Заметки о современном кросскультурном литературном опыте» (Дружба народов, № 6,
2017)
Все это было про стихи, и наш сюжет выглядел приблизительно
так: критика разводит руками, но делает это не без изящества. Теперь, наконец,
проза и реликтовая «большая статья» с «проблемным» названием. Если в двух
словах, критик Евгений Ермолин пытается понять, что происходит с русскоязычной
литературой за пределами метрополии. Он полагает, что с распадом единого
литературного пространства и с «разрушением старой идентичности» писатели как
бы «потерялись», сбились с пути (тут еще характерный драматический эпиграф из
«Капитанской дочки» про «барин-беда-буран»). На собственном,
не драматическом, а каком-то… даже не знаю, как определить, лироэпическом? педвузовско-философическом? — короче говоря, на языке,
которым пишет Ермолин, это выглядит так: «Увы, современный писатель
скорее разделяет это тягостное мыслечувствие,
выражает эту травму несовпадения, чем рискует выйти хоть к какому-то горизонту
определенности. … Он, как и все (или как многие) попал в пространство
неопределенности, безыменности, где производятся фантомальные
эссенции».
От «мыслечувствий» и «фантомальных эссенций» критик переходит к главному сюжету
этой «расколотой», «травмированной» литературы, он таков: «Интрига современной
литературы в том, что попытка слиться с природой обнаруживает невозможность
слиться с природой. Невозможно без чрезмерного самоограничения гармонически
реализовать стратегию естественности, натуральности, стихийной жизненности».
Сразу скажем, это чрезвычайно оригинальный и современный, т.е. присущий
сегодняшнему моменту, сюжет, ведь никогда прежде, ни Гете, ни романтики, ни
неоромантики, ни даже почвенники ничего такого насчет «слиться с природой» и
«реализовать стратегию естественности», знать не знали
и думать не думали. Вообще, это чудное свойство «лироэпической» критики.ру переводить общие места (в
этом случае буквально — «общие места», топосы) на
язык актуального канцелярита: в самом деле, разве
какому-нибудь Фаусту или Алеко приходило в голову «реализовывать стратегию
естественности».
А дальше там по существу вопроса: каково современному русскоязычному писателю, обретающемуся
между Кишиневом и Копенгагеном, перелетающему с «Киевских лавров» на
«Эмигрантскую лиру», каково ему ощущать себя в ситуации «исторического попаданца»? Впрочем, выход всегда есть, и вот
жизнеутверждающий императив, с которым мыслечувствующий
критик обращается к своему герою, русскоязычному писателю-попаданцу:
«Осознать современность как мир возможностей, отрефлексировать историческую
травму и выйти к горизонтам трезвого опыта, синтезирующего трудные уроки жизни,
— трудная, рискованная и, возможно, для многих неизбежная перспектива».
Лев Аннинский. «На этой суровой земле» (Наш
современник, № 1, 2017).
И коль скоро речь о вечных ценностях и большом стиле, я все
же расскажу здесь о чудесном дежавю, тем более
читатели «Знамени» редко открывают «Наш современник» и для них это станет такой
же удивительной неожиданностью, как и для меня. В трех номерах «Нашего
современника» печатается роман-эпопея Ивана Переверзина
«Постижение любви». Героя романа зовут Анатолий Петрович, он работает
директором совхоза «Нюйский» и в свободное от работы
время пишет стихи (скажу на всякий случай, что это автобиографический герой).
Роман производственно-эротический, у директора Анатолия Петровича трудная
любовь с красавицей-агрохимиком Марией, и это самый настоящий большой советский
стиль, образцовая эпопея маркова-иванова-проскурина
со всеми ее эросами и танатосами. Особенно — эросами:
«Мария, пленительно улыбаясь искрящимися глазами, обнаженно, солнечно
воскликнула:
— Анатолий, какой ты милый!
И тотчас посмотрела на него с нежностью таким выразительным,
томно-пьянящим горячим взглядом, что он тотчас утонул в нем со всей вспыхнувшей
в душе, как порох, глубокой страстью…».
Остается сказать, что предваряет публикацию статья классика
советской критической мысли Льва Аннинского, он тоже, кстати, пишет там про «слиться с природой», куда ж
без этого, но Лев Аннинский остается в рамках большого стиля, без этой пошлой
новомодной эклектики, без «фантомальных эссенций» и
«стратегий реализации». Тут все в лучших традициях: «Вечность… Судьба…»,
«горестная и счастливая земля», «живительное и грозное бытие», в котором
«природная первозданность соукладывается с плодами
человеческих усилий», и «апофеоз такого сочленения — Гидроэлектростанция в
Братске».
Честно говоря, мне интереснее думать, что это не мелкая
литературная коммерция, не дежавю и не привет из
70-х, что все это — и директора Анатолия Петровича с красавицей Марией, и маркова-иванова-проскурина, и статью Льва Аннинского
сочинил какой-нибудь новый сорокин и ловко ввел в
заблуждение редакцию уважаемого патриотического журнала.