История отношений
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2017
Об
авторе | Галина Доброницкая — юрист, окончила
Ленинградский университет, работала в прокуратуре. Публиковалась в журнале
«Искусство кино». Живет в Санкт-Петербурге.
Мне хочется начать с одного из лучших стихотворений Арсения Тарковского «Свидания» (в последующей редакции «Первые свидания»), которое так мистически и вдохновенно связывает эти два имени.
Должна сказать, что я еще с начала 70-х годов догадывалась, о ком идет речь в этом стихотворении. Шли годы, десятилетия, и время превратило мою догадку в окрепшую аксиому. Но в 2015 году на канале «Культура» я услышала, как Марина Тарковская разочарованно печалилась по поводу того, что «Свидания» посвящены не ее матери (Вишняковой М.И.), а какой-то даме из Елисаветграда. Это откровение чуть было не затоптало мою интимную тайну. Но я решила устоять, заставить себя об этом написать и попытаться опрокинуть это авторитетное заблуждение. Почему? Да потому, что из этого стихотворения, как живая, со всеми своими повадками и приметами встает Марина Цветаева. Попробую проследить ее присутствие в стихотворении построчно.
Итак, начало:
«Свиданий
наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье…»
Тарковский и Цветаева очень ценили каждый момент встреч, ибо эти встречи не могли быть частыми. Арсений Александрович во втором браке жил с женой в Москве, Марина Ивановна с сыном жила в подмосковном Голицыно.
Далее:
«Ты
была / Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как
головокруженье / Через ступень сбегала…»
Здесь вся Цветаева со своей реактивной быстротой, легкостью, стремительностью всего ее тела. О ее легкой походке, невесомости, порывистых движениях вспоминают С.Я. Гуревич, Н.П. Гордон, М.И. Белкина, Л.Б. Либединская, Е.Б. Тагер. Сама Цветаева в письме к Р.М. Рильке писала: «Я ничего не вешу».
На фотографии, где Цветаева сидит на ступенях голицынского дома с сыном, я насчитала 9 ступеней, возможно, их было и больше. Будешь тут через ступень сбегать, если приходилось «раз сто», как свидетельствует Цветаева в письме, спускаться в погреб, где хранились все съестные припасы. А погреб находился во дворе, так что Марина была натренирована «сбегать через ступень».
«Ты
пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий
словарь,
И речь по горло полнозвучной
силой / Наполнилась…»
Здесь проступает Цветаева со всей своей яркой образностью в речи, которая и в повседневном общении тоже присутствовала. М.И. Белкина вспоминает о ее манере говорить — «Это был вихрь, водоворот мыслей, чувств, фантазий, ассоциаций». Е.Б. Тагер вспоминает, что «ее зернистая русская речь была поразительно чеканной, афористической, покоряющей, с неожиданными парадоксами». Сам Тарковский вне этого стихотворения называл речь Цветаевой фосфорной. А мы знаем свойства фосфора быстро воспламеняться, феерически искриться и светиться.
«И
слово “ты” раскрыло / Свой новый смысл
и означало / Царь».
Это место — самое определяющее в узнавании Цветаевой. Круг людей, которым она могла сказать «ты», был крайне узок. Даже к мужу Марина до самого конца их общения обращалась на «Вы». Сын тоже был с ней на «Вы». Цветаева не жила в советскую эпоху, когда обращения друг к другу были предельно упрощены, и потому не приобрела налет амикошонства. Для Тарковского, взросшего в атмосфере разночинства, были непривычны такие рудименты старой России, и, когда в интимной близости Марина переходила на «ты», для Арсения это слово действительно означало «Царь». Отсюда такая взволнованность в стихотворении даже через двадцать два года, потому что для него это «ты» было вершиной близости и исключительной избранности.
Заканчивается стихотворение строчками, которые каждому, кто их читал или слышал, врезаются в память навсегда:
«Когда
судьба по следу шла за нами
Как сумасшедший с бритвою в
руке».
Здесь автор, возможно, имел в виду несколько непредсказуемых, но желанных встреч в Москве во время их разлуки, и город Чистополь — общее место их нахождения в 1941 году (о чем будет сказано ниже). К этой власти судьбы можно отнести также одну подробность времен войны. Когда Тарковский был тяжело ранен и фактически был близок к смерти, ему было видение с Мариной. Может, потому он и остался жив, что она и после смерти не оставляла его и охраняла. Было в ее духовной и энергетической силе нечто такое, что преображало и даже изменяло реальность.
Откуда же появилась эта версия с дамой из Елисаветграда, ведь не сама же Марина Арсеньевна это выдумала? Возможен такой вариант. Марина Тарковская, восхищаясь стихотворением «Свидания», очень хотела, чтобы оно было посвящено ее матери, и добивалась, видимо, от отца такого утверждения, но Арсений Александрович, отрицая причастность своей первой жены к этому творению, вместе с тем не мог открыть Марине правду и, чтобы погасить любопытство дочери, выдумал эту даму, дабы закрыть запретную тему и одновременно увести всех интересующихся от истинного следа. А коли дама из Елисаветграда, то понятно, что это ретроспектируется в далекую юность, в юности же каких только страстей не бывает. Но нужно сказать, что «такие дамы», как та, которая стала прообразом «Свиданий», не пропадают в безвестности, слишком уж яркая исключительность. И кабы она существовала, то давно бы уже обнаружилась.
Когда же был написан Тарковским этот литературный шедевр ХХ века? Я где-то прочла, что «Свидания» следует относить к 1940 году. Для меня такой подход сомнителен. Это стихотворение в том виде, в каком оно существует, не могло быть написано в 1940 г. Черновой набросок — возможно: что называется, «по следам». В 1940 году Тарковский не был еще на том уровне мастерства и личностной единственности, как теперь говорят — эксклюзива, чтобы выдать такой литературный текст. Чтобы так одухотворить эротику, надо иметь очень высокое понятие о святости. Это приходит вместе со зрелостью и далеко не всем. Я не знаю более целомудренных стихов о любви. Это вам не ниспадание халатов с шелковою кистью.
«Когда
настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте
светилась
И медленно клонилась нагота…»
В трехтомнике Тарковского и в сборнике «Книга травы» из серии «Великие поэты» это стихотворение помечено 1962 годом. И это гораздо убедительнее. Скорее всего первоначальный набросок таился где-нибудь в тетради до тех самых лет (50–60-е годы), когда начался настоящий цветаевский бум. Весь культурный мир был взволнован вхождением Цветаевой на литературный Олимп ХХ века. В конце 50-х годов появились публикации Ариадны Эфрон, началась ее титаническая подготовка к изданию тома большой серии «Библиотеки поэта» в 1960 году. В 1961 году вышел том «Избранного» под редакцией Вл. Орлова, было много разговоров в литературных кругах и т.д. Это было феноменальное паблисити Цветаевой. Как в 90-х годах все бухгалтерши говорили о М. Булгакове, так в 60-х все студенчество говорило о Цветаевой.
И Тарковского затянуло в эту воронку ее посмертной звездной славы. Нахлынули волнующие воспоминания, он вернулся к старому наброску и на руинах заброшенного черновика воздвиг этот лирический шедевр. Как он писал в другом стихотворении:
«И
ради правды вернуться к стихам,
От которых только помарки
остались в тетради».
Где могли происходить свидания, описанные в стихотворении? Они могли происходить в Голицыно, где Цветаева жила во втором съемном жилье и где было больше условий для таких встреч. Ранее она с сыном жила в Голицыно в неустроенном жилье — комната с фанерной перегородкой и хозяйкой. 14 мая 1940 года они переехали на другой адрес по ул. Коммунистической, на дачу Лисицыной, в дом номер 24. Это было полдачи — один дом на двух жильцов. Цветаева занимала одну половину дачи — две комнаты плюс терраса. И жила там до 11 июня 1940 года, потом переехала в Москву. Во второй половине дома никто в этот период не жил. Дом был последним на этой улице и стоял на опушке леса. Чтобы в него попасть, надо было пройти с улицы вглубь, минуя нежилой двор, — через две калитки, отсюда метафора в стихотворении, что во время этих свиданий они были «одни на целом свете».
Когда же происходили эти встречи? Судя по цветам сирени на столе, это был конец мая — начало июня. В это время в Подмосковье цветет сирень. Бесспорно, что это было лето 1940 года, исходя из того, что весной 1940 года состоялось знакомство Цветаевой и Тарковского и через некоторое время Цветаева письмом приглашает Тарковского в гости, чтобы почитать стихи из готовящегося к публикации сборника ее. Публикация была предложена Цветаевой в январе 1940 года, а 1 ноября она уже сдала в издательство подготовленный сборник. В октябре этого же года планировался закрытый вечер Цветаевой в клубе писателей в большом зале (о чем и упоминается в письме к Тарковскому).
Я сузила период возможных встреч до июньских дней пребывания Цветаевой в Голицыно на даче Лисицыной. Вторая половина мая исключается, так как были хлопоты по устройству на новом месте после переезда. Сын Марины Ивановны болел в это время свинкой, и надо было заниматься лечением, кроме того, 27, 30, 31 мая Цветаева ездила в Москву.
Остаются дни с 1 по 9 июня, когда наиболее вероятно могли происходить встречи, т.к. 11 июня Цветаева на машине, приехавшей из Москвы, с С.Д. Гуревичем переехала с сыном жить в Москву, а 10 июня они занимались подготовкой к переезду.
Характерен такой эпизод. Цветаева письмом от 29 мая 1940 года очень настойчиво приглашает в гости на выходной, 6 июня, О.А. Мочалову. Но после поездки в Москву 30 и 31 мая она письмом отменяет эту встречу, ссылаясь на занятость грузинскими переводами и на то, что на 7 июня назначен переезд в Москву. Однако 7 июня никакого переезда не было. Переезд состоялся 11.06.1940. Не потому ли эта встреча была отменена, что, находясь в Москве, 30 или 31 мая Цветаева пригласила в Голицыно другого гостя из Москвы.
Упоминаемые встречи, понятно, не могли происходить при сыне, но Георгий в этот момент, судя по дневникам, мало бывает дома. В школе он уже не учился и почти все время проводил с двумя друзьями, которых неожиданно приобрел за месяц до отъезда из Голицыно. До этого он проводил время в одиночестве, так как с товарищами по классу не сближался. Кроме этого, он любил оставаться ночевать у своих родственников. Применительно к этому периоду — он с 30 на 31 мая и с 3 на 4 июня ночевал у своей тети Е.Я. Эфрон в Москве.
Простой непосвященный читатель может задаться вопросом: а могли ли быть у Тарковского и Цветаевой такие отношения, которые отражены в стихотворении и о которых я так настойчиво повествую? Ведь никаких очевидцев этих свиданий не существует или они пока не выявлены. Сам Тарковский всегда очень сдержанно (как и подобает мужчине) отвечал на вопросы о Цветаевой. Да, познакомились весной 1940 года, в доме у Нины Герасимовны Яковлевой, да, у нас были дружественные отношения (не дружеские, а дружественные — корень один, но оттенки, согласитесь, есть).
Ну уж если Тарковский избегает углубляться в эту тему, то и в литературном контексте, по понятным причинам, было не принято говорить и писать о близости их отношений. Близкие Тарковского в ту пору были живы — жена, дети, внуки. Все очень известные, уважаемые люди. Зачем эти пересуды о таких страстях с буреломной Цветаевой? Дескать, каких только романов у нее не было. К тому же сам Арсений Тарковский никогда не был героем любовной хроники и, думаю, не хотел им быть. Но ведь кроме семейной этики существует еще и история литературы, которая никогда не приветствовала жеманства. Надо же наконец определиться, кому посвящено одно из лучших стихотворений ХХ века о любви.
Для большей убедительности своей версии хочу привести частично текст письма Цветаевой к Тарковскому, здесь отсутствует дата, но, сопоставляя некоторые факты и подробности письма, думается, что оно написано в конце апреля — начале мая 1940 года, т.е. накануне описанных в стихотворении свиданий:
«Скоро я Вас позову в гости — вечерком — послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому — дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало — или не лежало — как это письмо.
Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я — человек уединенный, и я пишу — Вам — зачем Вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, услышите мои стихи — скоро у меня будет открытый вечер, тогда — все придут. А сейчас — я Вас зову по-дружески.
Всякая рукопись беззащитна. Я вся — рукопись».
Как бы ни педалировала Цветаева в этом письме дружеский акцент, это письмо мало похоже на дружескую записку. Да и цикл стихов Тарковского «Памяти Марины Цветаевой» трудно воспринимать только как скорбь об ушедшем литературном собрате. Кстати, большинство стихотворений этого цикла помечено 1962 и 1963 годами, как и стихотворение «Свидание». Этот цикл и разбираемое стихотворение объединены не только датами написания, когда воспоминания о Марине были наиболее интенсивными, но и сходством отдельных деталей и одинаковой окраской переживаний.
Весьма показательно в этом плане, что последнее стихотворение в своей жизни Цветаева посвящает не просто Тарковскому, а мучительной паузе в их отношениях. Привожу текст стихотворения Цветаевой с небольшим сокращением. Эпиграф — первая строчка из стихотворения Тарковского 1940 года.
«Я стол накрыл на шестерых…»
Все
повторяю первый стих
И все переправляю слово:
— «Я стол накрыл на
шестерых…»
Ты одного забыл — седьмого.
<…>
Невесело
твоим гостям,
Бездействует графин
хрустальный.
Печально — им, печален — сам,
Непозванная
— всех печальней.
<…>
Как
мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий
—
Ты сам — с женой, отец и мать)
Есть семеро — раз я на свете!
Ты
стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых —
Быть призраком хочу — с
твоими,
(Своими)…
Робкая как вор,
О — ни души не задевая! —
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Раз!
— опрокинула стакан!
И все, что жаждало пролиться, —
Вся соль из глаз, вся кровь из
ран —
Со скатерти — на половицы.
И
— гроба нет! Разлуки — нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть — на свадебный обед,
Я — жизнь, пришедшая на ужин.
<…>
Тарковский публично нигде не комментировал этот текст, но Цветаева непрестанно присутствовала в его мыслях и, как следствие этого, в стихах. Во многих его стихотворениях, помимо приведенных, непроизвольно выстреливают такого рода реминисценции. И, я думаю, многие тайны этих отношений он унес с собой, возможно, и тайну ее ухода из жизни. «Ведь правду под старость сказать опаснее смерти» — напишет он в 1958 году. Чего так опасался Тарковский, что хотел утаить?
Существует распространенное мнение, что Цветаева лишила себя жизни, потому что была задавлена горем, трагическими обстоятельствами своей семьи, связанными с арестом в 1939 году ее мужа и дочери и, на этом фоне, начавшейся войной, тяжкими мытарствами в эвакуации. И эта смерть — лишь последовательное доведение до конца ее конкретных намерений, которые она высказала в своих записках сентября 1940 года — «уже год я ищу глазами крюк». Да, все это укладывается в русло нормальной логики, и все-таки в таком уходе Цветаевой из жизни сокрыта тайна.
И ключ к ее последней решимости оставить этот мир лежит в «гостиничной» встрече 27.08.1941 в Чистополе, куда Цветаева, согласно дневниковой записи Георгия Эфрона, приехала 25 августа. По воспоминаниям Л.К. Чуковской, которая днем 27 августа привела Цветаеву к своим хорошим знакомым — супругам Шнейдерам, принявшим ее с большой сердечностью и готовностью помочь в поисках жилья. Цветаева, после того как пообедала у Шнейдеров и отдохнула, вдруг заявляет, что ей срочно надо с кем-то встретиться в гостинице Чистополя. Это удивило Шнейдеров, т.к. во время общения было условлено, что Цветаева не пойдет ночевать в общежитие Литфонда, где она остановилась, а останется на ночь у Шнейдеров, чтобы на следующий день отправиться на поиски комнаты. Как вспоминает жена Шнейдера Татьяна Алексеевна, она имела хороший опыт по этой части и у нее на примете было несколько вариантов жилья. Перед уходом Цветаевой в «гостиницу» они договорились, что Марина Ивановна вернется к ним к восьми часам вечера. Но этого не произошло. Встревоженные супруги прождали Цветаеву до половины одиннадцатого и сообщили обо всем подошедшей к ним вечером Л.К. Чуковской, которая высказала опасение, что Марина Ивановна могла заблудиться, но Татьяна Алексеевна сообщила о том, что Цветаева перед уходом заверила всех, что ее проводят.
Кто был этот предполагаемый инкогнито, в галантности которого была так уверена Цветаева? Сразу после случившегося Татьяна Алексеевна никого не называет конкретно. Но позднее, через многие годы, она упоминает Н. Асеева, к которому якобы отправилась Цветаева. Думаю, это издержки памяти, связанные с возрастом. Во-первых, Н. Асеев в Чистополе жил не в гостинице, а во-вторых, вряд ли жена Н. Асеева, питавшая к Цветаевой лютую неприязнь, позволила бы мужу куда-то ее провожать. И не те у них были отношения, чтобы Марина Ивановна целый вечер могла засиживаться у Асеевых. Тут напрашивается другое. Цветаева, не возвратившись к Шнейдерам, ночевала в общежитии, куда вернулась очень поздно, как вспоминает ее соседка по комнате Валерия Владимировна. Она пришла в очень тяжелом состоянии, с сильными болями в ногах, так что пришлось отпаривать ноги в тазике с горячей водой, прежде чем лечь. А рано утром Марина Ивановна спешно уехала в Елабугу, объяснив этой же соседке по комнате, что решила перевезти сына в Чистополь, чтобы вместе искать комнату. Это высказанное намерение просто абсурдно. Куда перевезти? Ведь жилье еще не было найдено, а куда деть вещи? А у них было немало вещей — личные вещи ее и сына, одежда, много вещей на продажу, кое-какой скарб, пропитание. Понятно, что за этим «перевезти сына» не стояло никакой реальности.
Наводит на размышление подробность с больными ногами. Она заставляет предположить, что такое состояние могло быть вызвано многочасовой ходьбой без отдыха (отсюда отекание и сильные боли). Возможно, в «гостинице» не было условий для общения. Предполагаемый инкогнито жил не один, и пришлось для конфиденциальности отправиться бродить по городу. Но почему так долго, до позднего вечера? Какие отношения могли выясняться таким затяжным способом?
Ясно одно, что под впечатлением этой встречи Цветаева едва дождалась утра, чтобы спешно уехать. В ее голове всю ночь стучала та самая роковая мысль. И, уезжая, она наверняка уже знала, что не вернется ни в Чистополь, ни к жизни.
По дневниковым записям сына, они с Мариной Ивановной после ее возвращения 28 августа приняли решение — 30 августа ехать с вещами на пароходе в Чистополь. Это родилось, как пишет сын, «после очень тяжелых сцен и разговоров». Ничего она не решила, просто Марина под давлением упорного желания сына ехать в Чистополь не стала тотально противиться этому напору и внешне уступила. Ей всегда было с ним очень трудно. А вечером 29 августа пришли знакомые Саконская и Ржановская — попутчицы по пароходу из Москвы — и стали отговаривать от отъезда в Чистополь, аргументируя тем, что здесь в двух километрах от Елабуги есть работа в совхозе — платят 6 рублей в день плюс хлеб. Марина ухватилась за это возможное отступление и на следующий день, 30 августа, вместе с Н.П. Саконской уехала в совхоз — узнать условия «поподробнее», как пишет сын. Но ничего она не хотела узнать. Она уехала, чтобы исчезнуть с глаз сына и не слышать его настойчивых требований об отъезде и еще потому, чтоб хоть чем-то себя занять или отвлечь от порабощения овладевшими мыслями. Марина отвлеченно (как это она умела) общалась со спутницами, узнавала условия гипотетической работы, а в голове пульсировало то, что неотступно ею овладело еще в ночь на 28 августа. И совхозные хлопоты не освободили ее от этого. На следующий день, 31 августа, стоило сыну исчезнуть из дома, — он был мобилизован на работы на аэродроме, — Марина на редкость хладнокровно написала две очень толковые предсмертные записки, письмо к Асеевым о сыне и… Счастье, что вернувшийся вечером с работы Георгий не видел тело матери в петле. Тело Марины убрали явившийся милиционер с представителем горсовета. Все записки тоже унесли, их на следующий день с большим трудом забрал Георгий. Похоронили Цветаеву 2 сентября 1941 года на городском кладбище за счет горсовета.
Была ли эта смерть следствием произошедшей в Чистополе встречи или результатом давно вынашиваемой мысли о самоубийстве, тем более что на тот момент стечение обстоятельств возбуждающе этому способствовало? Оказавшись в Елабуге в глухой яме жизни без друзей и какой бы то ни было поддержки, когда вовсю полыхала война, Марина, дескать, могла не справиться с отчаянием и поэтому наложила на себя руки.
Да, трудности эвакуации могли подействовать парализующе и сломить дух. Но ведь Цветаева пребывала в схватках с тяжким существованием с самого начала своей эмиграции, т.е. с 1922 года, и говорила о себе в этом плане, что она «семижильная». Да и сестра Цветаевой Анастасия, зная психическую и физическую выносливость Марины, отказывалась связывать ее смерть с жизненными невзгодами.
Не надо также забывать, что запись от 5 сентября 1940 года «о крюке» и сам крюк разделяет период в один год. А сам замысел и его осуществление разделяют два года. Не только поэтому, но и по другим причинам я не склонна придавать такое определяющее значение этой смертоносной записи. Ведь у Цветаевой и раньше бывали такие откровения, только в стихах. К примеру, в цикле «Стихи о Чехии» можно обнаружить такое поэтическое оформление все того же замысла:
«Пора
— пора — пора
Творцу вернуть билет».
Это написано весной 1939 года еще до отъезда в СССР, когда и муж и дочь были еще на свободе. И другие строки в том же ключе, написанные позднее:
«Пора
снимать янтарь,
Пора гасить фонарь…»
Не говоря о том, что 16-ти летняя Цветаева, собираясь покинуть этот мир, беспокоилась о том, «кому достанется ее волчий мех».
Тут следует сказать, что желание покинуть этот мир у Цветаевой не связано с каким-то конкретным событием. Это было темой ее внутреннего существования, темой жизни ее души, так же, как эти мотивы присутствовали у многих великих поэтов от Лермонтова до Рембо, от Блока до Маяковского.
Что до замысленного, то хочется сказать, что между замыслом покончить с жизнью и осуществлением этого лежит громадное силовое поле, которое принято называть инстинктом жизни. Можно всю жизнь хотеть умереть и дожить до 80 лет с этими сакральными мыслями. Тут нужна такая сила момента или аффекта (по ситуации), которая бы перекрыла этот инстинкт, нейтрализовала бы его на тот короткий промежуток, когда все и свершается.
Что же было этим моментом? На мой взгляд, эта таинственная встреча в Чистополе и стала той силой, которая бросила последнюю гирьку на отодвигаемые замыслы и родила тот длящийся затяжной аффект в три дня, который закончился петлей.
Другую причину трудно отыскать, потому что все события житейского плана, которые угнетали Цветаеву, складывались вопреки крайнему варианту. Все, из-за чего она стремилась в Чистополь и ради чего хлопотала, закончилось благополучно. 26 августа состоялось заседание эвакуационного Совета Литфонда, где было вынесено решение о переезде Цветаевой в г. Чистополь. Состоялась предварительная договоренность с представителем горсовета Тверяковой о прописке. В этот же день Цветаева оставляет заявление о работе посудомойки в столовую Литфонда. И какие бы издевательские реплики ни расточали впоследствии горделивые современники, — дескать, тогда Ахматову в поломойки, а Блока в истопники, — бесспорно, что это была очень удачная работа во время войны. Это была гарантия питания ее и сына, и я думаю, что Цветаева это понимала. Принимая заявление, член эвакуационного Совета Смирнова Вера Васильевна сказала Марине Ивановне, что заявлений на эту работу много, но «сделаем все возможное, чтобы Вы эту работу получили». Так и произошло, только работа ей уже не понадобилась. Значит, на момент 31 августа все житейские невзгоды были разрешены. Оставалось перевезти вещи и сына в Чистополь, где Марина благодаря Л.К. Чуковской обрела добрых друзей, готовых ласково приветить, обогреть и оказать посильную помощь. Но весь этот обретенный позитив, все эти желаемые Мариной перемены вдруг померкли и обесценились, потеряли всякий смысл после этой поистине судьбоносной встречи 27 августа 1941 года.
Размышляя над этой неразгаданной подробностью последних дней Цветаевой, я невольно думала о Тарковском. Не он ли был тем инкогнито, встреча с которым так ее взволновала? Ведь он тоже с женой был эвакуирован в Чистополь. И не он ли был причиной того лихорадочного отъезда Цветаевой в эвакуацию? Их встречи к этому времени стали очень редкими из-за семейного положения Тарковского. Судя по его стихам, они виделись 2.01.1941 и 31.06.1941 года. Цветаева расценивала эту пунктирность в отношениях, как разлуку, о чем она надрывно выкрикнула в своем последнем стихотворении, написанном 6.03.1941 года и приводимом выше. Такая раскаленность чувств, такое вздыбленное отчаяние, такое несмирение с наступившей во встречах паузе. И вряд ли эта бурлящая температура чувств остыла к моменту ее гибели.
В начале августа 1941 года, когда формировалась партия писательских семей для эвакуации в Татарию, до Цветаевой доходит весть, что семья Тарковского эвакуирована с предыдущим этапом от Литфонда в г. Чистополь Татарской АССР. И Цветаева полагала, что Тарковский уехал вместе с семьей. Если бы не это обстоятельство, вряд ли Марина так спешно начала собираться для отъезда в эвакуацию с этой партией. Нужно было решаться именно сейчас, потому что следующая эвакуационная партия могла быть уже в другое географическое место, ведь Литфонд отправлял писателей и в Ярославль, и в Казань, и в Ташкент. И она боялась оказаться непоправимо с ним разъединенной.
По воспоминаниям Н.П. Гордон, Цветаева отправилась в эвакуацию вопреки настойчивым уговорам С.Д. Гуревича, Н.П. Гордон и сына остаться в Москве. Согласившись вечером 7.08.1941 года для вида (это она умела) остаться, Марина неврастенически продолжила сборы после их ухода и в шесть утра 8 августа уехала на пароходе с сыном. Провожал их Борис Пастернак, который оставался в Москве. Цветаева манкировала просьбами близких ей людей, потому что была уверена: там, в эвакуации, ей будет легче видеть Тарковского. И вот, приехав в Елабугу 19 августа и кое-как устроившись с жильем, она 24.08.1941 года едет в Чистополь, чтобы хлопотать о переезде туда. И конечно, она не могла не держать в голове желанное — разыскать и увидеться с Тарковским. Но как все повернулось, какая непредвиденность грянула, что так сокрушило и смяло Цветаеву? Видимо эта лакуна так и останется незаполненной подробностями. Тарковский был великим конспиратором, а Цветаева ни с кем поделиться не успела, да и не с кем ей было делиться в Елабуге, куда она панически сбежала в шоковом состоянии. Неизвестно, удалось ли им избежать огласки в Чистополе. Ведь жена Тарковского знала об их отношениях и была бы травмирована такой встречей. А Цветаева при ее характере и одержимости встречей, могла просто явиться по месту их жительства. Во всяком случае, ситуация и обстоятельства мало способствовали возвышенному тону их встречи. Тем более, что Тарковскому надо было срочно возвращаться в Москву, ибо он, как все лучшие люди того времени, рвался на фронт, забрасывая президиум СП заявлениями о призыве в армию. Он безуспешно добивался этого в Москве до середины октября и 16.10.1941 года, в день великой эвакуации Москвы, отправился в Чистополь вместе со своей пожилой матерью. На фронт ему удалось попасть только 3.01.1942 года. Смерть Цветаевой потрясла Тарковского и осталась неутихающей болью до конца его жизни.
Стихи, конечно, нельзя считать документальным источником и все же какая-то часть сокрытого в них проступает. Самое первое стихотворение Тарковского в цикле «Памяти Марины Цветаевой» датировано сентябрем 1941 года, т.е. фактически оно написано через несколько дней после того, как стало известно о ее гибели. А известно это стало после 5 сентября 1941 года, когда сын Марины Ивановны после похорон матери приехал на пароходе из Елабуги в Чистополь и пришел к Николаю Асееву с предсмертным письмом Марины. Эта весть сразу разнеслась в среде писательской эвакуации Чистополя и разошлась кругами, дойдя до Москвы, где в это время находился Тарковский.
«Встать
бы, крикнуть бы, воспротивиться
Подхватить бы, да унести —
Не удержишь — и поздно
каяться,
Задыхаясь, идешь ко дну.
Так жемчужина опускается
В заповедную глубину».
Во втором стихотворении этого цикла есть такая строка:
«В моих ушах твой смертный зов стоит».
Значит, он был уверен, что ее предсмертные мысли о нем. А ведь перед смертью зовут только самых близких.
Пятое стихотворение упомянутого цикла заканчивается так:
«…Я отброшен тетивою
Войны, и глаз твоих я не закрою.
И чем я виноват, чем виноват?»
Отброшен. Значит, был в том месте, где мог бы закрыть Марине глаза, но отброшен оттуда. Отброшен неотвратимой силой войны. И, значит, не виноват. Но почему Марина считала Тарковского виноватым? Она не оставляла его и после смерти, являясь к нему во сне, — то врывалась, срывая замки, то грозила. Как будто что-то невысказанное, недовыясненное мучило ее. Видимо, Марина от него чего-то требовала. Чего — открыть «правду, которая опаснее смерти» или того, чтобы он признал себя виноватым? Но в чем? В том ли, что причиненная рана оказалась нестерпимой и она не захотела продолжать дальше жить? Но можно ли винить того, кто такую рану причиняет? Ведь любовь — это особая сила, которая действует по своим законам. И часто она становится живодерней, взаимным истязанием. Таков необсуждаемый подарок богов.
Но к старости наши воспоминания кристаллизуются и проступает какое-то высшее понимание прошлого, очищенное от обывательского налета. И в 1974 году Тарковский придет к другому пониманию вины и напишет:
«Отпусти
же ты мне этот грех.
Отпусти, как тебе отпустили».
«Просите и дано будет». Хочется думать, что они давно уже друг другом прощены. И, может, вознаградят их в том отрадном, вновь обретенном мире более счастливой встречей. Тарковский очень на это надеялся, когда писал:
«И
я по лестнице взойду на ту ступень,
Где будет ждать меня твоя
живая тень».
В своем восхождении он хотел быть достойным той, которая когда-то его выбрала. Ему это удалось. Он стал одним из самых значительных поэтов своего времени. И присутствие Марины Цветаевой в его жизни немало этому способствовало.
Случайно ли или так распорядилась судьба (которая никогда не теряет след), что свои последние годы жизни Тарковский провел в Голицыно. Может, ему хотелось на склоне своих нелегких лет более зримо предаться переживаниям, которые он так одухотворенно запечатлел в своем лирическом шедевре.
Это стихотворное преклонение
Тарковского перед столь дорогой ему женщиной написано в год 70-летия Цветаевой.
Случайное ли это совпадение, или сделано намеренно — неизвестно. Но я всегда
воспринимала «Свидания» как драгоценный подарок Тарковского к 70-летию Марины Ивановны.
Библиография:
А. Тарковский. Собрание соч. в 3-х тт. М.: Художественная литература
1991–1993 гг.
А. Тарковский. «Книга травы» из серии «Великие поэты» М.; СПб., 2012 г.
Георгий Эфрон. Дневники в 2-х тт. Издательство «Вагриус», 2007 г.
Марина Цветаева. Письма. 1922–1936. Издательство Вагриус. 2004–2008 гг.
Марина Цветаева в воспоминаниях современников.
Марина Цветаева. Собрание сочинений в 12 тт. Изд-во Эллис лак.