Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2017
Трудно найти в нашей литературе писателя, который прошел
самостоятельным, но легальным путем более полувека и сохранил творческую
независимость при всех условиях и обстоятельствах.
Таков был Владимир Маканин.
Ни к кому не примыкая, будучи
подчеркнуто беспартийно-внетусовочным, он как автор
принадлежал всем. Всем, кто открыл, издавал, печатал. Ровно, чуть иронично он
относился к хуле и похвале, чутко — к премиям и наградам.
Ему были вручены многие из существующих российских премий и
крупная европейская.
Обладая мощным мозговым аппаратом шахматиста и математика, он
знал многое наперед, рассчитывал свои возможности. А где рассчитать не мог —
предугадал.
Дар его развивался по нарастающей,
наступательно. В авторе довольно простого по тем временам
(1965 год) романа «Прямая линия» нет ни блестящего стиля, ни языковой игры,
отличавшей раннюю прозу шестидесятников, — и роман, в общем-то, прошел почти
незамеченным на фоне фонтанирующих аксеновских рассказов и захватившей стадионы
«эстрадной» поэзии. Читатель был увлечен иными, более яркими книгами,
иными, более звонкими именами. Своеобразие Владимира Маканина отметили
немногие.
Поздний расцвет его прозы пришелся на серое и глухое время
70-х. Рассказ «Ключарев и Алимушкин» дал метафору
самой действительности и стал матрицей для зрелого Маканина: от одного счастье
и даже сама жизнь убудет — другому прибудет. Почему? Кто виноват? А никто.
Социальное и экзистенциальное содержание в их неожиданном единстве нашел для
себя Маканин — и уже не убирал с этого двойного пульса свою чуткую руку:
«Человек свиты», «Гражданин убегающий», «Антилидер».
Повесть «Отдушина» резко обозначила «мебельное время» на переходе к 80-м. Повесть «Отставший» обнаружила уязвленную писательскую травму: да,
я отстал от 60-х, не успел в их «поезд» в «Новый мир» и к Твардовскому, но,
может, оно и к лучшему? Не обща — но отдельно?
Так шел и дальше — чуть
отстраненно, дистанцированно от «трендов» и
«брендов», посмеиваясь над «святынями», вплоть до лагерной прозы:
«Лаз», за который не дали Букера (несправедливо), «Стол, покрытый сукном и с
графином посередине» (за который дали Букера, но опять вроде несправедливо), —
и непонятно каким чувствилищем угадавший «Предтечу» и Чечню («Кавказский
пленный»)…
Хочется перечислить его романы, обозначавшие знаки российской
действительности: и выбитого из списков на довольствие, потерявшего статус
писателя («Андеграунд, или Герой нашего времени»), и чеченскую войну — не за
победу, а за деньги («Асан»), и кризис околотворческой городской среды и диссидентства («Две
сестры и Кандинский»). У него было парадоксальное мышление, он любил задевать,
шокировать, подзуживать, провоцировать читателей и
критиков, впрочем, может, и поэтому все эти десятилетия не отводивших от него
взгляда. Провокативны были и повесть «Один и одна», и
«Удавшийся рассказ о любви», где в образах постаревших шестидесятников,
писателя-телеведущего и цензорши-бандерши угадывались
реальные персонажи.
Маканин не остановился и пошел копать дальше. Так, как он
умел. Так, как умел только он.
Теперь его нет. Нам осталось — перечитать и подумать над тем,
что оставил настоящий русский писатель, упокоившийся на сельском кладбище.