Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2017
Об
авторе | Дана Рустамовна Курская родилась
в 1986 году в Челябинске. Автор книги стихов «Ничего личного» (М.: «Новое
время», 2016). Организатор Российского ежегодного фестиваля современной поэзии My Fest. Основатель и главный
редактор издательства «Стеклограф». Лонг-лист международной премии «Белла»
(2015 год). Лауреат премии «Лицей» 2017 года. Живет в Москве. Дебют в
«Знамени».
Проданная дача
Я
стою — заброшенная, зяблая
средь пустых домов как средь могил
у калитки распустилась яблоня
дед её когда-то посадил
ржавчина
легла на крышу пятнами
двадцать лет никто не красил тут
деда, знай — посаженные яблони
всё равно однажды расцветут
даже
если дачу твою продали
даже если сам уже в земле
над погостами и огородами
встанут яблони как памятник тебе
я
бы объяснила и понятнее
если б ты меня услышать мог
…у калитки выросшая яблоня
плачет: «дедушка» и дёргает замок
Обратный отсчёт
Я
помню — мы лежали на полу
икона скрылась в сумрачном углу
и не было ни Рая и ни Ада
и я твердила: «Бабушка, не надо,
постой, не умирай!»
И это был — январь.
Я
помню — он ни слова не сказал
всё бросил и уехал на вокзал
и я кричала как кричит солома
на крыше догорающего дома
как
тонущий корабль
И это был — сентябрь.
Я
помню — ты гуляла на Тверском
в чужом пальто невнятно щегольском
и не было ни боли ни утраты
и город лил свой свет зеленоватый
на голову твою
И это был — июнь.
Я
помню — все смотрели в облака
и я была любима и легка
и женщина с мужчиной обнимались
и я им из коляски улыбалась
как в небе акварель
И это был — апрель.
Хозяин травмпункта
У
него в подъезде пахнет с утра травмпунктом.
То есть гипсом, бинтами, кровью и чем-то горьким.
Словно ночью все санитары, не покладая рук там,
Возле лифта спасали увечных до первой зорьки.
Этот
запах детства спутать с другим непросто:
Здесь летал главврач словно джинн из советской сказки,
И, конечно, в полночь призрачные медсёстры
Покрывали раствором марлевые повязки.
…Я
была и с подъездом, и с ним лишь едва знакома.
Но теперь мне понятно — нам не судьба расстаться.
Ведь внутри меня все надломы и переломы
По привычке болят, но уже готовы начать срастаться.
* * *
Смерть
приезжает ровно к двенадцати тридцати
Ещё до того, как успел позвонить диспетчер.
Смерть говорит с акцентом, что срежем, мол, по пути,
Поедем по МКАДу, будет гораздо легче.
Смерть
выжимает твёрдой ногой педаль,
Шутит, что не хватает для передач коробок.
Смерть за рулём уверенно смотрит вдаль,
И навигатор рисует ей путь без пробок.
Смерть
чешет лоб под кепкой, рассказывает про жизнь —
В Москве, мол, недавно, живёт у подруги брата.
И когда под колёсами вдруг раздаётся визг,
Не останавливается, но улыбается виновато.
Возвращение в
Эдем
Мы
на даче с Данилкой Лямаевым
обдираем на счастье сирень
ну
а чем же заняться-то в мае нам
сладко плавится солнечный день
В
небе гулко качается маятник
Зреет яблоком красным война
Ну а нам-то фрутелла да баунти
Ну а нам-то фаина-файна
Мама
с бабушкой стряпают к ужину
В чудо-печке с изюмом кулич
Чапа лает на деда простуженно
Папа моет наш жёлтый «москвич»
Небо
взрежут закатными ранами
Но пока что прозрачна эмаль
Ну а что там у нас с Марианною
Архитектор-то Мендисабаль.
Это
время застынет легендами
Майской дачи навеки здесь нет
На каких вы небесных фазендах-то,
Папа, бабушка, Чапа и дед?
Что
осталось на память мне после-то
Запах дыма, соседкин рассол
Помоги мне не вырасти, Господи
You’re my heart, Господь. You’re my soul
* * *
в
рассветной комнате с закрытыми глазами
лежали как у Господа в горсти
но что же в полдень совершится с нами
— что ты сказал мне?
— я сказал «прости»
наш
горизонт гораздо чаще светел
когда мы смотрим с нужной высоты
но кто главней — судья или свидетель
— что ты ответил?
— я ответил «ты»
пусть
влажный контур повторяет простынь
и сохраняет наши днк
и кажется — пока всё будет просто
— ты шепчешь «просто»?
— я шепчу «пока»
Китобой
Он
наслушался в детстве пластинок про море и флот,
А теперь вроде вырос и врёт, что почти что не пьёт.
Из окна его кухни я часто встречаю закат,
Через восемь бутылок я, впрочем, встречаю восход.
Он берёт у соседки тельняшку и хлеб напрокат
И почти что не пьёт со мной целую ночь напролёт.
Он
говорит: «Свято верю в судьбу корабля!
Право руля, — говорит, — право, лево руля!»
Я
ему говорю, что важнее бывают дела.
Говорю, что Косого во вторник менты замели,
Говорю, что валюту меняла в Сбербанке вчера на рубли
Он в ответ: «Корабли, корабли, корабли, корабли».
Он
говорит: «Вы не знаете главного,
Право же, верьте мне, Дана Рустамовна!»
Он
занёс моё имя в седьмую главу бортжурнала.
Он сказал, будто тёплое море к нему охладело
С той поры, как его я встречала у кромки причала
До тех пор, пока я повстречала его у родного порога.
И не то чтобы слов его было по-прежнему мало,
И не то чтобы я ожидала не слова, а дела.
Но один китобой для меня — это всё-таки много.
Про бабу
Баба
давится вечером углеводами
Что ли платье, думает, мне подшить.
И крадётся дальними огородами.
Баба уходит грешить.
А
наутро шатко обратно тащится,
Зацелована, выпита и страшна.
И сжигает порванное платьице,
И стенает: «Боже! Грешна!»
Этот
визг долетает до дальней пристани,
Где стоят моряцкие кабаки.
Где под водку втирают простые истины
И не плавают за буйки.
Там
дрожит стопарик в руке сигнальщика,
в огород приходившего на постой.
Он глотает, закусывает одуванчиком.
Называет бабу святой.
Осенняя полудница
Не
надо играть было в прятки нам
На поле в сырой полутьме
Теперь она с рыжими прядками
К полудню стоит на холме
По
полю её светло-рыжему
Дыханье ползёт словно дрожь
Я больше не прячусь, я слышу как
Колышется мёрзлая рожь
И небо подёрнулось инеем
И бьётся костёр вдалеке
Прости
меня, слышишь, прости меня
Я лишь стебелёк в колоске
Мой
пепел над полем закрутится
И скоро настанет зима
Спускайся скорее, полудница
Спускайся, спускайся с холма
Пустое
Если
ты проснулся от проклятья,
Если кто-то рядом спит счастливый,
Если корчишь руку для объятья,
Но тебе по-прежнему дождливо,
Стало
быть, твой путь уже известен.
Значит, ты, готовый к окаянству,
призван для греха в пустое место:
Нету ни души — одно пространство.
Погуляй
по выцветшим аллеям,
Поброди по просекам устало.
Расскажи, о чём ты всё болеешь,
Что тебе, голубе, не хватало.
Ходят
здесь опальные невесты,
Пьяные мужья и три подростка.
Силушка моя — пустое место —
Примет и тебя в свой круг неброский.
…Если
ты шифруешь эсэмэски,
Любишь постучать ногой по краю, —
Приходи в моё пустое место.
Пусто место свято не бывает.
* * *
Истинно
русская бабская боль-тоска,
Если обожествила сонного мужика,
Стала заложницей вечных мифологем —
«Граф де ля Фер мой! Герцог мой Бэкингем!»
Помни,
любой мужик — сам себе образ-миф.
Он поутру уйдёт, дуру не вразумив.
Помни, любой герой — плазма, холестерин,
лишь во вторую очередь — чей-то гардемарин.
Он
улыбнётся сумрачно и хитро
и забежит в последний состав метро.
Бейся теперь грудью в закрытый вагон:
«Сэр Ланселот мой! Утэр мой
Пендрагон!»