Рассказы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2017
Об
авторе
| Вечеслав Казакевич родился в 1951 году в
поселке Белыничи Могилевской области. Окончил филологический факультет МГУ. С
1993 года живет в Японии.
Постоянный
автор «Знамени». Предыдущая публикация — рассказ «Дача» (№ 10 за 2016 год).
ПО КЛЕТКАМ СКАЗОЧНОЙ СТРАНЫ
Когда мы после множества переездов,
способных утомить любого Мельмота, Чайльд-Гарольда и
прочих перекати-личностей, въехали, наконец, в
обшарпанную квартирку в Бескудникове, наш маленький сын, поверив, видно, что мы
стали оседлыми, открыл свою мечту.
— Ты что?! — изумилась жена.
У мечты сына была косматая оскаленная морда, залихватски вываленный багровый язык и хвост поленом.
Мечтал он, чтобы мы купили ему большую собаку.
— Кто за ней ходить будет? — воскликнула
жена. — Я не буду, — поспешно предупредила она. — Может, папа? — добавила она с
такой интонацией, что понятно было: на меня рассчитывать нечего.
Расстроенный сын перестал изводить нас
уговорами, и мы облегченно решили, что большая мечта навсегда от него убежала.
— Ладно, — примирительно сказал он через
неделю. — Давайте купим среднюю собаку!
И все пошло по-новой.
Опять жена наставительно загибала пальцы, доказывая, что средних размеров
собаку тоже надо поить, кормить, водить на прогулки, а главное, учить хорошим
манерам.
— А некоторых, — сделала она паузу, —
самих еще надо…
— На цепи держать, — самокритично
подсказал я.
Повесив голову и ни слова не говоря, сын
покорно слушал.
— Ну, пусть будет совсем маленькая
собачка! — еле слышно прошептал он, когда жена исчерпала свои доводы.
Навряд ли бы мы его послушались, если б к нам не зашла
знакомая жены с психологического факультета. Понаблюдав за нашим семейством,
она невзначай заметила, что у нас крайне чувствительный сын и что собака ему бы
не помешала.
В воскресенье жена отправилась на Птичий
рынок и купила хомяка. Покупку сунули в пустой бумажный пакет из-под молока,
который жена положила в кожаную сумку. Пока она ехала домой, хомяк выбрался из
пакета и изорвал все внутренности сумки. Дома по совету тети Раи, жившей этажом
ниже и разводившей на балконе цыплят, мы поместили его в стеклянную
трехлитровую банку.
— Вот… — изрек я сыну. — Мечтаешь о
громадной собаке, а получаешь крошечного хомяка. Это и есть жизнь!
В зоомагазине я выбрал легкую и звонкую,
вызывавшую ассоциации с гитарой, проволочную клетку.
— Для кого? — с подозрением спросила
продавщица.
— Для хомяка, — застеснялся я, чувствуя,
что намного солиднее было бы попросить клетку если не для тигра, то хотя бы для
размашистого какаду.
Но продавщица не выразила ни презрения,
ни удивления.
— Киньте ему сюда газету! — только и
сказала она, протягивая мне клетку.
«Интересно, что хомяк предпочитает, —
думал я на обратном пути, — «Известия» или «Литературку»?
Но порванную на клочки газету хомяк
читать не стал, а мигом зарылся в черно-белый бумажный холм. Клетку поставили
на кухне по соседству с ворчливым холодильником.
— Надо имя ему дать, — сострадательно
сказала жена, глядя на робко и чутко высунувшуюся из газетных букв
рыжевато-желтую мордочку.
— Хома Брут, —
предложил я.
— Нет, — возразил сын. — Васька.
— Почему Васька? — с неудовольствием
откликнулся я.
— Как мой друг! — объяснил сын,
подружившийся в детсаду с неким Васькой.
По моим планам сын должен был у нас
родиться, когда я стану признанной знаменитостью. В противном случае, казалось,
он не станет меня уважать. Мы бы до сих пор жили без детей, если б жена однажды
не сказала: «Уже все мои подруги родили!»
Еще когда она томилась в роддоме, я
решил, что разговаривать с младенцем мы будем нормальным человеческим языком.
— Никаких ням-ням
и пи-пи!
Начав говорить с сыном взрослым языком,
мы стали и обращаться с ним соответственно. Я закрывался в комнатушке, пышно
переименованной в кабинет, и скрипел пронзительным паркетом или раскачивался в
не менее голосистом кресле-качалке. Жена самозабвенно погружалась в «Знамя», в
«Новый мир», в Бунина, в Жапризо, на худой конец, в
инструкцию по эксплуатации холодильника. А сыну высокопарно бросали: «Умному
одному не скучно!»
Спиной к нам он тихо возился со своими
игрушечными пожитками. Когда являлись шумные гости с разговорами о Союзе
писателей, Розанове, евреях, мы заводили его в мою каморку, вручали тарелку с
едой и больше к нему не заглядывали. Если о нем вспоминали, мы с гордостью
отвечали, что он может часами играть сам с собой.
— Похож на меня? — самодовольно спросил я
у своей деревенской бабушки.
— Ни крошечки, — отрезала безжалостная
бабушка. — Он ветливый, ласковый!
С хомяком сын сдружился не сразу.
Перекладывая его из банки в клетку, он хотел Ваську поцеловать, но безобидный
на вид зверек так его цапнул за нос, что он уронил
хомяка обратно в банку. «Отнесите назад этого хомячищу!»
— в горькой обиде рыдал сын.
Но уже через несколько дней, просыпаясь,
он первым делом бежал к клетке, менял в блюдечке воду, что-то таинственно
Ваське нашептывал. Рано утром в воскресенье, когда мы с женой еще спали, сын,
обхватив колени руками и прильнув к ним подбородком, замирал возле клетки на
стуле, уставившись в телевизор. И хомяк, будто домовой, вылезал из газетной норы
и тоже прислушивался к музыке и незнакомым голосам.
— Как стать знаменитым? — спросил сын
однажды.
С энтузиазмом, словно заправский
специалист, я стал распространяться на эту тему.
— Только стихов не пиши! — бросил я в
заключение. — Пушкин детям говорил, лучше отца не напишете, а хуже — не надо!
Кажется, и Пушкин опасался конкурентов в
своей семье.
— Кем ты решил стать? — стали мы с тех
пор допытываться у сына.
— Царем, — неожиданно ответил он.
Приятно было сознавать, что у нас
необыкновенный сын. Оповещать об этом окружающих мешало лишь сильное
подозрение, что они придерживаются сходного мнения о своих детях.
Незаметно мы все, возвращаясь
домой, привыкли сразу заглядывать на кухню, чтобы посмотреть, как там живет
хомяк. Даже жена, не жаловавшая домашних животных и считавшая хомяка совсем
никчемным созданием, шла вместе с нами. «Васька», — с порога звал сын, и,
окружив клетку, мы с умилением дожидались, когда хомяк вынырнет из своих
бумажек. Как-то раз в наше отсутствие он ухитрился открыть запертую проволочную
дверцу. Перекликаясь, будто в лесу, искали мы его по всей квартире и поймали
трясущегося от страха под диваном.
Был Васька симпатичен, опрятен, с
острыми, слегка бессмысленными глазками, с цепкими лапками безукоризненной
чистоты. Днем его почти не было видно и слышно. Из норы он выбирался ближе к
вечеру, отхлебывал из блюдечка воды, закусывал овощами и, встав на задние лапы
или повиснув на решетке, с остервенением без устали принимался ее грызть.
Поначалу мы тревожились за сохранность
его зубов. Но выяснилось, что Васькины зубы не уступают в крепости железу.
— Тоскует, наверное… — предположил я.
Но жена наведалась в научную библиотеку
МГУ и кое-что о хомяках узнала.
— Ничуть не тоскует, — сказала она
авторитетно. — Просто он грызун и должен постоянно что-то грызть.
— Может, все же купить ему друга или
подружку? — с чисто литераторским пренебрежением к научным знаниям предложил я.
Но жена с торжеством ответила, что хомяки
— крайние индивидуалисты и за исключением периода спаривания живут поодиночке.
Я глянул на Ваську с оттенком уважения.
Его страстью были семечки. Семечки он
любил, как революционный матрос. Он хватал их у сына прямо из рук и проворно
отправлял за щеку, пока она не распухала. Тогда хомяк нырял в свое логово и
разгружал там щеку, делая запасы то ли на зиму, то ли вообще на трудные
времена.
Мы тоже, наблюдая, как полки московских
магазинов превращаются в дорожки для боулинга, запасались, чем могли. Под
кухонным столом успокаивающе возвышался картонный ящик с пакетами гречки, муки,
бутылками подсолнечного масла.
С превеликими трудностями втиснули мы
сына в английскую спецшколу. Школьнику было куплено пальто таких великанских
размеров, что, по моим прогнозам, его должно было хватить до свадьбы. Древней
Русью веяло от мальчишеской фигурки в массивной обновке — полы по земле, рукава
до полу.
С утра жена заталкивала первоклассника в
ватиновый охабень, сажала, вернее, прислоняла его к детскому стульчику у дверей
и, сунув ему в руки валенок и заодно наказав взять с полки ключ, мчалась
бросать в сумку свое добро. А вернувшись, находила его все в том же положении,
с валенком в руках или неподвижно застывшим перед полкой с нетронутым ключом.
Может, он спал с открытыми глазами? Или завороженно представлял свое царское
будущее? Один только он знал, куда ведет черный тоннель твердого голенища,
какие заколдованные двери открывает обычный английский ключ.
— О чем ты думаешь? — допытывался я,
смутно надеясь услышать нечто такое, после чего передо мной, как по волшебству,
вздыбится давно сгинувшая поселковая роща с
растрепанным Жюль Верном на скамейке.
В спецшколе он собирал двойки и бурно
намаранные жалобы на поведение. Вместо «птица» упорно выводил «пцыця». Учительница назвала его педагогически запущенным
ребенком. Сведущие люди пояснили, что это эвфемизм: попросту говоря, наш сын
недоразвитый. Ошарашенные, мы с женой вспомнили, что воспитательница в детсаду
тоже повторяла, что у нас нестандартный ребенок. Может, и это был эвфемизм,
только детсадовский? А мы-то воспринимали ее слова как похвалу!
После уроков сын, устроившись на полу,
разрисовывал ватманский лист. Хомяк, глодая решетку, во все глаза следил за
тем, как на бумаге появляются заросшие зеленым карандашом поля, коричневые
горы, города за зубчатыми стенами.
Робко приходили дворовые друзья сына,
имена которых я никак не мог запомнить, и сообща с ним устраивались на кухне
над ватманом. Под жаркий шепот и приглушенные восклицания они по очереди
бросали неприметный кубик и, передвигаясь по клеткам, превращались то в
обладателей королевского замка, то в бандитов в притоне, то в пленников лесов.
— О чем вы разговариваете? — порой
спрашивал я у сына.
— Ни о чем, — исчерпывающе отвечал он.
— А про нас с мамой
что твои друзья говорят? — не унимался я.
— Ничего! — с подозрением смотрел он.
— Да я не имею в виду что-то плохое, —
пояснял я. — Спрашивают, например, кто я такой, что делаю?
— Говорят, что ты толстый.
Крепко была закрыта дверь туда, где ерзал
по решетке хомяк, и сквозь сказочную страну пробирались дети.
Во дворе они обычно пропадали на
заброшенной спортплощадке, поджигая мусор и наслаждаясь густыми извержениями
зловонного дыма и трескучей пальбой шифера.
— Опять мусор жгли! — огорчалась жена,
встречая сына с обожженными ресницами и с волосами, едко пахнущими дымом.
— Я далеко от костра стоял, — уверял он,
размазывая по лицу копоть.
С состраданием смотрел я на сына. Разве
такое детство было у меня?
Из английской школы мы его забрали. Завуч
сказала, что он не способен к иностранным языкам. Он перешел в обычную школу,
на крыльце которой важно курили старшеклассники. Педагоги перестали вызывать
нас для выговоров. В новой школе, видимо, никаким пцыцям не удивлялись.
Множество людей покидало Россию. Но чем
больше их становилось, тем упрямее хотелось дорожить родиной, даже если
обитаешь в Бескудникове. И жена соглашалась со мной и жалела о коллегах,
надолго уезжающих в загранкомандировки: каждый из них увозил культурную ауру,
окружающую интеллигентного человека.
— Как можно оставлять свою страну, когда
ей тяжело?! — горячился я в писательском ресторане.
И застольные слушатели согласно трясли
бородами, а некоторые даже облепляли бородами мое лицо и целовали меня.
Иногда, чтобы не скучно было ночью
возвращаться домой одному, я прихватывал с собой всю компанию. Семью не будил,
но одного домочадца гостям представлял.
— Васька! — выгребал я из клетки
упирающегося хомяка и заводил рассказ о том, как однажды наш сын захотел
большую собаку, потом среднюю, потом маленькую.
— И сказал я ему, — упоенно вещал я, —
чтобы получить хомяка, надо мечтать как минимум о собаке Баскервилей.
После одной такой ночи я проснулся
поздно. Жены и сына уже не было. Летний ветер через открытую балконную дверь
надувал и поднимал шторы. От писателей, как обычно, остались только едкие
окурки и пустые бутылки.
Клетка на кухне оказалась открытой. «Опять
Васька смылся!» — морщась, подумал я и с чашкой кофе в руке отправился по
комнатам.
— Васька! — чертыхаясь, заглядывал я под
диван, чувствуя, что голова сейчас расколется.
Но беглеца нигде не было. Вместо
раздражения пришло беспокойство. Я начал поиски снова, чиркал шипучими спичками
под ванной, заглядывал за унитаз, снимал книги с нижних полок стеллажей,
выходил на площадку.
— Хомяк пропал! — позвонил я жене.
— Да ты что?! — ахнула она.
Сын пришел вместе с ней, уже с влажными
глазами. С надеждой он посмотрел на меня, и я беспомощно развел руками.
— Это ты его ночью вынимал, а потом не
закрыл! — заплакал он.
— Васька и сам мог клетку открыть, —
начал я оправдываться.
— Ты… — безутешно твердил сын.
— Давайте искать! — сказала жена. — Ведь
где-то он должен быть?
И втроем, с неожиданной верой, что Васька
обязательно найдется, мы снова принялись собирать пыль под мебелью, залезали в
стенной шкаф, расталкивали на балконе гремучие ящики со стеклотарой, проверяли
кабинку лифта, лестницу, подъезд.
И наутро, не сговариваясь, с тайной
надеждой тотчас заглянули на кухню. Но ничего там не изменилось. На опустевшую
клетку с жалкой бумажной насыпью, с пересохшим блюдцем и горсткой семечек
горько было смотреть.
Скорее всего, освободившись из своего
узилища, Васька выскользнул за порог и как-то сумел выбраться из дома.
— Что теперь делать? — всхлипывал сын.
— Да ты радоваться должен! — патетически
воскликнул я.
От недоумения он даже поднял опухшее от
слез лицо.
— Думаешь, Ваське хорошо у нас было? Он
бы тогда не грыз клетку днем и ночью… А сейчас он на свободе!
И с вдохновенной горячностью я принялся
расписывать, как Васька ловко, перебежками преодолел двор, проскочил мимо
дворничихи, поднимающей метлой шум и голубей, мимо мусорных баков и направился
к кольцевой дороге.
— А машины? Коты с собаками? — волновался
сын.
— Да ведь это зверь! — возбужденно
убеждал я. — У него инстинкт самосохранения! Днем в листья зароется, ночью —
вперед. И зубы у него — помнишь? — любая псина
отскочит. А за кольцевой дорогой настоящая дикая природа. Вот где для Васьки
рай и раздолье!
Я столько раз, с такими живописными
подробностями рассказывал эту историю, что убедил в ее правдоподобности не
только жену и сына, но и самого себя.
А спустя пару месяцев, когда я вышел на
балкон с сигаретой и бросил взгляд на балкон под нами, на котором цыплята уже
не гомонили, — тетя Рая со своим приплодом уехала на дачу — мои глаза случайно
наткнулись на сморщенный бурый комочек, в котором я потрясенно узнал
несчастного мертвого Ваську.
Через полгода мы улетели в Японию.
Наряженный в форменные синие шорты и
круглую смешную шляпу на резинке сын пошел в японскую школу, укрытую за
раздвижными железными воротами. После уроков ездил на курсы японского языка.
Ночью я зачем-то зашел в его спальню, и
вдруг во сне он быстро-быстро заговорил на чужом языке. Я похолодел. Страх и
отвращение окатили сердце, будто я случайно узнал, что наш русоволосый,
синеглазый сын на самом деле инопланетянин.
В школе его хвалили. Осторожно замечали
только, что у него не японская эмоциональность. «Будь сдержанным», — такой
девиз иероглифами начертали ему на памятной фотографии.
Со словами «Убирайся в свою Россию!»
кто-то из проходивших школьников плюнул ему на ботинок. Дома он каждую
свободную минуту стал отжиматься от пола. С жалостью я думал, что сам бы
немедленно полез в драку. «Пойду к своим зверькам», — с наигранной бодростью
говорил он по утрам, подсознательно стараясь, наверно, относиться к обидчикам,
как к чему-то забавному. Скоро он предложил классу потягаться в армрестлинге и
уложил всех ребят. Сын оказался умнее меня. Больше обижать его не рисковали. Но
товарищи у него появились только после школы.
— Все мы здесь евреи, — задумчиво сказал
он однажды.
Подростком сын не особенно нас мучил, но
почти каждая наша ссора кончалась тем, что он кричал: «Зачем вы меня сюда, как
чемодан, привезли? Уеду от вас в Москву!»
— Давай! — больно задетый его словами,
отвечал я, не обращая внимания на умоляющие жесты жены. — Так тебя там и ждут!
Поступив в университет, среди выпускников
которого было несколько премьер-министров Японии, он уехал от нас в Токио.
Вступительное эссе написал на трех языках. Но еще и студентом, рассердясь в очередной раз на японские порядки, в сердцах
бросал по телефону:
— После университета сразу в Москву!
— Правильно! — поддерживал я. — Там тебя
сразу или в армию, или на нары… Как шпиона японского!
Виделись мы редко. На каникулах он сидел
с однокурсниками в своей токийской клетушке, разрабатывая грандиозные деловые
проекты.
— Заработаю денег, куплю кусочек земли, —
вырвалось раз у него, — лягу на нее и скажу: «Моя земля!»
— А я к тебе в привратники пойду, —
подхватил я, скрывая за шуткой тайную тоску по все дальше уходящему от нас
выросшему сыну.
Окончив университет, он еще два года
учился в бизнес-школе. Как-то с беглой улыбкой сказал
нам:
— Знаете, как меня японцы называют?
— Ну? — переглянулись мы.
— Mister Ice.
Почти каждый день
засиживаясь допоздна, он работает сейчас в большой компании, расположенной в
центре Токио в двух небоскребах. С его места за перегородкой широкий вид на
бесконечный город, на лежащий под боком императорский дворец, окруженный
зеленым пятном парка, по дорожкам которого изредка выезжают белых
коней, цугом запряженных в пустую карету.
Мы никогда не сказали ему, что произошло
с хомяком. Так он, наверное, до сих пор и думает, что Васька не погиб, не
обратился в ссохшийся маленький комочек, а выбрался на улицу, преодолел
страшную кольцевую дорогу и с того дня, лишь иногда смутно вспоминая былую
клетку, счастливо зажил на воле в пропахшей солнцем высокой траве.
СТРОЧКА
Ему редко снятся сны. Когда умерла мать,
на которую он накричал за день до смерти, он даже втайне просил кого-то, чтобы
она ему приснилась. Но так ни разу ее и не увидел. Однажды с тоской,
растягивающей сердце, как эспандер, подумалось даже, что мать не приходит
потому, что сердится. Но он быстро выбросил эту глупость из головы. Разве могла
она не простить его? Да еще после смерти.
Он завидует жене. Обычно свои сны люди
пересказывают особенным голосом, ищут в ночных видениях сокровенный загадочный
смысл. Но жене сны снятся чуть ли не каждую ночь, поэтому говорит она о них
совершенно буднично.
— Сегодня видела бабушку, — замечает она
утром так, что, услышав ее, посторонний человек непременно подумал бы, будто
она и вправду встречалась с бабушкой, хотя на самом деле от бабушки не осталось
уже костей.
Сны ему снились только в детстве. Вернее
сказать, это был один и тот же сон. Он стоял в коридоре, с ужасом видя, как
ручка входной двери осторожно опускается, поддаваясь кому-то, стоящему снаружи.
Нужно было поскорее накинуть на дверь крючок, подпереть ее для надежности
железной кочергой. Но леденящее чувство смертельной опасности не давало
пошевельнуться. На подгибающихся неповоротливых ногах устремлялся он полутемным
коридором в кухню, из кухни в освещенную зеленовато-подводным светом
столовую… А кто-то ужасный, не отставая, гнался за ним. Кошмар был так
страшен, что, когда он, наконец, выскакивал из него и просыпался, он долго еще
таращил глаза и топорщил ресницы, боясь уснуть.
Но с тех пор прошло много лет. И когда он
с оттенком смутного сожаления решил уже, что навсегда утратил способность
запоминать сны — ведь должны они были ему сниться? — сновидение снова пришло к
нему.
Он шагал по диковинному городу, где
московская улица сменялась поселковым пустырем с повесившей железный нос
колонкой. Неотвязная, не желавшая улечься в слова мысль занимала его.
Поглощенный ею, он завернул за угол и оторопел. Навстречу ему неспешно, с
ленцой шел желтомордый тигр.
Круто повернувшись, он побежал, в панике
думая, что нельзя убегать от хищников. Но как было не удирать от неизвестно
откуда взявшегося тигра? В беспамятстве проскочил он тесными проходными
дворами, выскочил на заросшую травой площадь перед облупленной церквушкой, и
ледяная ладонь вздыбила волосы у него на голове.
Целый выводок диких зверей — несколько
львов, леопарды и еще кто-то, кого он толком не рассмотрел — пересекал площадь.
А впереди всех трусил тигр. Тощее обвисшее брюхо его моталось и раскачивалось,
как полосатый гамак.
— Зоопарк разбежался! — в ужасе понял он
и проснулся.
Неожиданный кошмар был таким кратким и
нелепым, что он не стал рассказывать о нем жене. Но, отхлебывая кофе, поднимая
чашку так, чтобы она встала на вершины фиолетово-синих гор, торчавших в окне, —
старая его забава — неотступно видел неторопливо надвигавшегося на него тигра.
Жизнь без сновидений приучила его не
придавать снам никакого значения. Когда он находил в чужих опубликованных
дневниках описание снов, он только снисходительно пожимал плечами. Каким бы
редким и причудливым ни выглядел его случайный сон, он бы непременно о нем
забыл. Однако через два дня снова в нем оказался.
Несуществующий город выглядел
неправдоподобно реально. К высоким каменным домам прислонялись поленницы дров и
курятники. Бредя под деревьями, он в конце концов
расслышал мысль, не дававшую ему покоя. Это была великолепная, необыкновенная
строчка: «Насекомых не щелкают по носу!» С радостью от найденных на ходу
чудесных слов он вышел из сквера на дощатый тротуар. Медленно и ошеломляюще к
нему брел тигр.
В этом громоздком, еле отрывающем лапы от
досок звере ужаснее всего было то, что его не должно было здесь быть.
Где-нибудь в саванне, не говоря уж о зоопарке, он бы не производил такого
пугающего впечатления. Особенную жуть ему придавали деревенские скамеечки и
вспыхивающие вдали светофоры.
В ужасе он бросился от громадной кошки
наутек. Тягучая, вразвалку, походка хищника его не обманула. По телевизору он
видел, как тигр, заметив добычу и устремляясь за ней, в момент отрывается от
земли и, распластываясь, будто удлиняясь, летит по воздуху.
Выскочив на знакомую площадь, где торчал
облупленный газетный киоск, из которого томно смотрели артисты кино, он словно
наткнулся на стеклянную стену. Прямо на него двигалась пара львов и львица. За
ними, соблюдая звериный табель о рангах, пристроилось несколько леопардов,
пантера и свора пятнистых безобразий, видимо, гиены. А во главе их, задевая
толстым хвостом ошарашенные подорожники, шествовал тигр. К тигру, наверно, вели
все улицы в городе.
Проснувшись с громкоговорящим сердцем, он
не сразу понял, где находится. Но через минуту домашние предметы обступили и
успокоили его. Он попытался разобраться, откуда возник и привязался к нему
жуткий сон. Но никаких объяснений не нашел. В зоопарке он последний раз был в
юности. Фильмов о животных давно не смотрел. Книгами о зверях не увлекался.
Из памяти, как рыжие перья из подушки,
полезли воспоминания о тиграх. Зловредный тигр Маугли,
мстительный — Дерсу Узала,
романтический — Тэффи. И, конечно, видение безумного Блейка. Как там? «Tyger Tyger, burning
bright…»
Нет, его тигр не походил на своих
литературных собратьев. Злые огоньки в его глазах действительно горели так,
будто внутри у него была электростанция. И расцветкой он ярко выделялся на серо-зеленом
фоне сна. Но в остальном это был совершенно обычный, исхудалый даже тигр — а
чем ему было питаться в пустом городе? — с редкими монгольскими усищами и
грязновато-желтыми клыками.
С семи часов вдоль канала, тихо и
немногословно переговариваясь, тянулись в школу дети. Лысый сосед стирал перед
гаражом тряпки. После уроков школьники, будто в них прибавили звука, с криками
и визгами рассыпа́лись
по домам. Сосед в соломенной шляпе развешивал тряпки у буддистского каменного
фонаря. В канале виднелся зеленый штрих проплывающей травинки, красный мазок
цветочного лепестка. Каменная неподвижность была во всей этой сверкающей
текучести.
В необъяснимой повторяемости сна было
сходство с кошмаром детства. Ребенком он оказывался в пустом доме. Теперь
переносился в безлюдный город. Шатнув сознание, на ум пришло: не тигр ли стоял
в детстве за закрытой дверью? Казалось, если в первый раз тигр взглянул на него
рассеянно-отсутствующе, сегодня в огненных в крапинку глазах мелькнуло нечто
похожее на интерес: «А это, мол, что за двуногое?»
Невольная улыбка дернула ему губы: пока к
другим с темнотой приходят бабушки-дедушки, к нему является настоящий тигр. Не
стоило делиться с женой ночными новостями. Она бы обеспокоилась или отнеслась к
его кошмару как к обычному, незначащему сну. И от желто-полосатой тайны ничего
бы не осталось.
Внезапно вспомнилось, что во сне к нему
пришла замечательная строка. Напрягшись, он вновь ее услышал: «Насекомых не
щелкают по носу». «Что за чушь!» — с горьким разочарованием подумал он. Слова,
исполненные необыкновенной красоты и смысла в одном мире, превратились в полную
бессмыслицу в другом. Будто он зачерпнул с речного дна золотого песка и
вынырнул с горстью грязи.
«А может, это не строка? — мелькнуло
дикое предположение. — Какой-то знак, зашифрованное послание?» Но бесполезно
было наяву пытаться расшифровать язык сонного царства.
Зловещий сон больше не возвращался. Между
днями зияли привычные черные провалы. Однажды в постели к нему пришла детская
догадка: строчка могла быть паролем или заклинанием. Посмеиваясь над собой, он
выключил ночник, закрыл глаза и неслышно выдохнул: «Насекомых не щелкают по
носу».
Ничего не произошло. Только тихий скрежет
раздался за его плечами. Недоуменно оглянувшись, он обомлел. Громадное
полосатое чудовище, встав на дыбы, вонзило когти в глухой деревянный забор и
тащило их вниз. Белые лучи поднимались от железных когтей. Забор скрипел и
пошатывался, как пьяный.
«Откуда здесь тигр?» — впился в него крюк
вопроса, и навстречу ему с топотом ринулись трава, трамвайные рельсы,
бомбоубежище, каменная арка с полутемным оглушительным тоннелем, выходящим на
черную, недавно заасфальтированную площадь.
Площадь пересекала стая хищников, среди
которых дико и неуместно виднелась антилопа с толстыми, изогнутыми, как
восточные мечи, рогами. «Как ее не съели?» — невпопад поразился он и успел
заметить, что ни солнца, ни неба над площадью не стало. Вместо них был
взвившийся в прыжке, стремительно восходящий над ним тигр со следами затмений
на боках.
Хорошо умереть во сне от удара тигриной
лапы.
ИЗБРАННИКИ РЕКИ
Я утонул, кажется, чуть ли не с первой
встречи с ней. Утонул, даже не залезая в воду.
Река изгибалась внизу под холмами, на
которых сгрудился поселок, и сверху отлично была видна. Как ее было не
заметить, если она сверкала и испускала столько искр, будто текла не из
подпоясанного фиолетовым бором горизонта, а из-под гигантского точильного
колеса?
Большим ассортиментом игрушек поселок не
располагал. Укрытый на крыше сарая ржавый ППШ, к сожалению, без круглого диска,
из-за чего у него был слегка обглоданный вид. Допотопный
трехколесный велосипед, на котором мы по очереди катались по деревянному
тротуару. Картонная коробка из-под обуви, в которую вкладывали пару кирпичей, и
выставляли перед входом в скверик в надежде на то, что кто-нибудь из вечерних
гуляк залихватски подфутболит картонку. Выложенный у
всех на виду набитый песком кошелек с привязанной к нему ниткой.
Впрочем, кошелька у нас не было.
Возможно, когда-то раньше и был, иначе откуда взялись
бы россказни о надутых пешеходах? Но, видимо, кто-то, изловчившись, сцапал
ползучий кошелек и хоть обнаружил внутри простой, а не золотой песок, с
удовольствием положил находку в карман.
Короче говоря, заманчивей игрушки, чем
река, в райцентре не было. По крайней мере это была
самая синяя, самая большая, передвигающаяся без всякого завода игрушка.
Не помню, как мы впервые добрались до
нее. Вначале, наверно, открыв рты, постояли перед мельницей. Двухэтажная,
сложенная из толстых бревен, с окошками без стекол, она возвышалась слева от
моста и грохотала на всю речку. Она производила не только грохот, она еще
тряслась мелкой дрожью. Глазами эту дрожь рассмотреть было невозможно. Но
стоило, как ко лбу больного, приложить к мельнице ладонь, в диагнозе не
оставалось сомнений. Трясучка! Потому и стекла в нее не вставляли — чтобы не
вылетели.
Деревянный неуклюжий мост походил на
скелет бронтозавра. Тут тоже невозможно было не задержаться. Ведь это был
первый в нашей жизни мост, странное сооружение, обитающее большей частью не на
земле, а в воздухе, к тому же старое, замшелое, держащееся непонятно на чем,
может, на одних только крыльях, мелькающих там и сям ласточек.
А уж если мы задержались у рассохшихся
жарких перил, то, скорее всего, сообща поплевали в воду. Странно, почему на
мосту человека всегда распирает желание хотя бы разок сплюнуть вниз? Кажется,
от любого моста слюнки текут.
Под мостом было еще интереснее. Там
стояли тяжелые, обросшие бархатным мхом сваи с редкими, полусгнившими досками
между ними. Под сваями в ясной текучей воде вздымали зеленые бороды водоросли,
стаи уклеек, натыкаясь на солнце, демонстрировали, что сделаны из чистого
серебра.
Поскользнулся ли я на осклизлой узкой
доске или не удержал равновесие — вдруг я оказался в воде. И поскольку
дальнейшее, как говорится, окутано мраком, наверное, сразу же утонул. Не помню,
чья сердобольная рука меня вытащила. Явно это не были мои товарищи. Вот случай,
когда без всякого преувеличения можно говорить о руке судьбы.
В четвертом классе река снова чуть не
забрала меня к себе. Весной мой сосед по парте позвал меня в гости к бабушке.
Бабушка, которой я так и не увидел, — возможно, она грела на печке бока или ее,
как заведено, съели волки — жила у самой реки.
Два предмета привлекли наше внимание у ее
дома. Первый — конечно, река. На ней был ледоход. Говорили, что из-за толстого
льда на нее бросали бомбы. Она разлилась, подмяла огороды, с шумом тащила
ослепительные льдины. Сидевшая на воротах кошка поглядывала на реку так, будто
прикидывала, не перебраться ли, пока не поздно, с ворот на печную трубу.
Вторым предметом была лежащая у ворот
новенькая калитка. Почему она лежала на земле, будто приглашая всех желающих в
подземный мир, непонятно. Возможно, тот, кто ее привез, был специалистом только
по производству и доставке калиток, а не по их навешиванию. В любом случае
калитка, бездельничавшая рядом с оглушительной рекой, сама просилась, чтобы ее
спустили на воду.
Вооружившись кольями, мы столкнули
калитку в реку и поспешно на нее перешагнули. Река, будто того и ждала,
подхватила нас и понесла с такой силой и скоростью, что мы с приятелем в панике
заметались, и наш плот с железной щеколдой встал на дыбы. Со сдавленными
криками почти по горло погрузились мы в бурную пронзительную воду и, по
счастью, сразу нащупали под ногами землю. Перевернись калитка чуть дальше, на
глубине и быстрине, мы бы в своих пальто пошли на дно, как чугунные.
Уже в третий раз водяное царство внятно
говорило, что у него на меня свои виды. Третий, потому что еще до того, как я
чуть не утонул под мостом, был случай в деревне, когда мои родители, шумно
устроившись за столом с родственниками, отправили меня во двор, где
обнаружилась увлекательная, врытая в землю железная бочка с водой и
головастиками. Засмотревшись на юрких созданий и попытавшись, наверно, ухватить
кого-нибудь из них, я свалился в бочку вниз головой и заболтал в воздухе
ногами. Я бы недолго болтал ими, если б во двор по нужде или с папиросой не
вышел кто-то из родни и не выдернул меня из бочки, как растение.
И вновь я не знаю имени своего спасителя:
ни родители, ни родственники никогда этим подвигом не похвалялись,
хотя похвастаться любили. Снова ничего не остается делать, как, пожав плечами,
указать на судьбу.
То, что в реке таится опасность, нечто
зловещее и угрожающее, всегда смутно чувствовалось. Сказок
про чертей и русалок, водящихся якобы в водоемах, у нас не рассказывали.
Жутких историй, связанных с рекой, хватало без них.
Во-первых, разумеется, имелись
утопленники. Я их никогда не видел, но разговоры о том, что их время от времени
вылавливают, слышал часто.
— Распухший, с раком на груди, — смачно
делился подробностями очевидец, не подозревавший, что рассказывает в прозе
знаменитое стихотворение Пушкина.
Почему-то особенно страшным и
отталкивающим казалось то, что речные рыбы, как утверждали знатоки, первым
делом объедали у утопленника ресницы.
Детвору, загоравшую днем с коротенькими
удилищами у мельницы и сточной трубы молокозавода, где, как считалось, хорошо
клюет, рыбаками не признавали.
— Для котов ловят, — презрительно
отзывались о них.
Настоящих рыболовов в городке было только
двое. Лысый грузный коротышка из энергонадзора в
неизменной соломенной шляпе и длинный угрюмый Гаврушкин.
Но порыжевшая шляпа спешила на речку только после работы. А Гаврушкин
обитал на реке дни и ночи. Именно ему приписывали поимку многокилограммовых
чешуйчатых чудовищ, среди которых выделялась гигантская щука, в пасти которой
по будущей моде торчало три крючка, а в животе нашли пусть не кольцо, а всего
лишь оловянную ложку, зато эту ложку купил краеведческий музей, такая она была
старинная.
И вдруг долговязый нелюдимый рыболов,
который столбенел у реки в самых уединенных уголках, исчез. Через пару дней
разнеслось, что он утонул. Это казалось невероятным! Человек, который так знал
речку, живший, можно сказать, на ней — и вдруг утонул. К тому же никто не
видел, чтобы он купался. Да и роста он был такого, что ему надо было еще
поискать, где утонуть.
Гаврушкин был эпилептиком, сидел с удочкой на краю обрыва, и у
него случился припадок. Долго эта история не выходила у меня из головы! С
содроганием представлял я того, кто всю жизнь выхватывал ничего не
подозревавших рыб из тишины, текучести и покоя, и вдруг сам, захлебываясь и
выпучивая глаза, оказывался в чужом губительном мире, и любопытная плотвичка
уже приглядывалась к его белесым ресницам.
С рекой было связано и что-то преступное,
постыдное. Разве не на реке несколько парней, среди которых был сын директора
почты, — почему-то это особенно всех поразило — изнасиловали несчастную
простушку с базара?
— Подпоили… И по очереди… — жадно
ловил слух приглушенные разговоры. — А потом бутылку ей туда всадили!
— Чекушку,
небось, — сплевывал кто-нибудь.
— Да нет, — со знанием дела отвечал
другой, — у них поллитровка была.
И перед глазами сгущалась ночь,
расплывчато вырисовывался знакомый берег, темные фигуры склонялись над смутно
белеющим телом, холодно поблескивало бутылочное стекло.
Но с приходом лета все грозное и
загадочное, что заключала в себе река, забывалось, и невозможно было устоять
против ее зова, против синего голоса, долетавшего в проемы между домами.
Родители, не хуже моего знавшие о ежегодных утопленниках, ничуть не
беспокоились, бегаю ли я на речку, умею ли плавать.
— Напьются и тонут! — безапелляционно
изрекал отец, и потому, наверно, что до употребления спиртного мне было далеко,
совершенно не волновался на мой счет.
— Куда? — спохватывалась иногда мать.
— На улицу, — выскакивая, бросал я, не
поясняя, что улица является самой необъятной вещью на свете, в которую входит
не только весь поселок — весь Млечный Путь.
Скоро я перестал скрывать, что собираюсь
на речку. Мне нужны были плавки. Но на плавки у родителей все время не было
денег. А когда деньги находились, выяснялось, что лето кончается, а для школы
нет ботинок. Так что сначала я купался без трусов, потом в трусах, на корточках
выжимая их в ближайшей ложбине, а плавки получил чуть ли не с аттестатом
зрелости.
Не только отсутствие плавок мучило меня.
С трудом научился я плавать сначала по-собачьи, потом саженками, но у реки
встречались личности, плававшие способами, одни названия которых — брасс,
баттерфляй — превращали саженки в ничто.
С маленького пологого пляжа, где валялась
малышня, мы перешли вверх по течению. Там было гораздо глубже и можно было
нырять с двухметрового обрыва. Но в том-то и дело, что нырять я не умел. Даже
не пытался научиться, наслушавшись рассказов о том, что, неудачно прыгнув,
можно на всю жизнь отбить себе живот.
Не очень-то понятно было, что значит
отбить живот, да еще на всю жизнь, но ничего хорошего это не предвещало. А ведь
имелись еще более страшные истории: когда кто-то великолепно нырнул и всплыл
мертвым.
— Почему?
— Корягу течением принесло, — наслаждаясь
всеобщим вниманием, хладнокровно пояснял рассказчик. — Он в нее макушкой, — и
добавлял последний штрих к портрету погибшего: — черепную коробку раскокал!
Как было после этого кидаться в реку вниз
головой? Я бухался солдатиком. Или делал вид — ноги ведь тоже могли наткнуться
на какую-нибудь плавучую колоду, — что хочу исследовать растительность и
устройство обрыва, и спускался по нему наподобие скалолаза, цепляясь за корни и
траву.
В единственном на весь поселок универмаге
появилась маска для подводного плавания. Склонившись над застекленным
прилавком, жадно разглядывал я овальное крепкое окошко в выпуклом резиновом
ободе, широкий ремешок с рубчиками и таинственными цифрами. Даже стихи в себе
услышал, завалявшиеся зачем-то в памяти до сих пор:
Хорошо
на свете жить,
Не приходится тужить,
Если маска голубая,
Синевою отливая,
На столе лежит!
Тогда я был от этих виршей в восторге,
неделю в упоении твердил их про себя.
Маска стоила семь рублей. Не помню,
прилагалась ли к ней трубка. Кажется, нет. Наверно, в потребсоюзе
решили, что для нас и маски достаточно. Но я твердо знал, что даже на маску
родители не дадут мне ни копейки. Им на ботинки надо было собирать. И все равно
видения подводного мира, выплывающие из зеленоватых сумерек
остовы затонувших галеонов долго не оставляли меня. Кажется, не только
река хотела уложить меня на свое извилистое ложе, я сам рвался на ее дно!
Жаркие призраки полдня, стук валька,
трава набита шорохами и скрипами, на другом берегу на лесопилке заходится
циркулярная пила. «Цир-ку-ляр—ная!» — с наслаждением повторяют кузнечики, жуки и прочие
насекомые. И река сверкает так, что понятно, какие бы коряги, бутылки и
консервные банки в нее ни бросали, она все превращает в алмазы.
Река всегда прозрачно намекала на
возможность побега. Не раз мечтал я уплыть по ней. Но только в последнее
школьное лето получил такой шанс.
Мой друг Кеня
раздобыл где-то опавшую резиновую лодку, в боках которой виднелись такие дыры,
будто в нее стреляли разрывными пулями. Решено было ее отремонтировать и
отплыть из райцентра с наступлением темноты. Ночи следовало дождаться, чтобы
избежать досужих зрителей и вопросов. В сарае мой друг нашел клей, разогревать который
следовало на дворе, такой у него был ядовитый запах.
— Что угодно склеивает, — зажимая нос,
уверял Кеня.
С сумерками река густела, стекленела, на
ее поверхности появлялись странные наросты, выпуклости. Она,
казалось, ускоряла свой бег, словно торопясь туда, где можно, наконец,
остановиться, подложить под голову песчаную косу, подушку, набитую кувшинками,
и до утра уснуть.
Когда мы погрузили в лодку припасы,
оказалось, что вдвоем мы в ней не поместимся. Договорились, что до ночлега
будем плыть по очереди. Первому выпало плыть мне. Кое-как устроился я на
неприятно просевшем резиновом днище, Кеня оттолкнул
меня от берега, и я очутился в совершенно незнакомой реке.
Как мирная домашняя кошка превращается
ночью в хищника с горящими глазами, так и речка с размазанными по ней звездами
обрела в темноте гибкое звериное тело, что-то недоброе и таинственное. Вместо
того чтобы наслаждаться началом долгожданного путешествия, я думал лишь о том,
как бы не перевернуться, и с робостью погружал весло в воду. Река была такой глянцево-черной, что казалась притоком не Днепра, а Леты.
Скоро городок остался позади, и берега
отодвинулись. Стало еще труднее различать на фоне неба еле заметную фигуру Кени, с трудом поспевающего за мной по суше. Доносились
только его отдаленные, будто из иного мира, крики, на которые я почти не
реагировал, не решаясь орать в окружающем меня траурном блеске и молчании. И
вдруг — плохое без этого слова не случается — раздался
приглушенный вздох, свист, и утлая посудина стала стремительно погружаться.
Мелькнула мысль, что я зацепил корягу. Но дело, конечно, было в чудодейственном
клее, который, возможно, склеивал рельсы с облаками, но с резиной не справился.
Свалившись в
шарахнувшиеся от меня звезды, в бездонный космос, я забыл не только про
оставшееся в лодке съедобное и несъедобное имущество, но про все на свете,
включая свое умение плавать саженками и, задыхаясь, с выпрыгивающим из груди от
ужаса сердцем погреб к берегу тем неописуемым стилем, который только и знает
инстинкт. Без сил, полумертвый, сам
не веря собственному спасению, выполз я в жесткую, плохо пахнувшую осоку.
Стал ли я обходить реку стороной, после
того как едва не утонул в четвертый раз? Как бы не так.
У меня появились девушки, мой брат, повзрослев, стал моим товарищем, и куда
звал я их, приезжая на каникулы? Конечно, на речку. Я не знал еще, что самое
страшное у нас с ней впереди.
Слепящим утром я с длинноволосой Аленой,
с которой тогда не расставался, и брат со своей одноклассницей в поисках
укромного места зашли далеко в поля, выбрались к реке и пошли вдоль нее,
придирчиво оглядываясь по сторонам. Река бежала, морща чистый лоб.
Подходящее, можно сказать, идеальное
место для привала оказалось на другом берегу. Десяток разомлевших смолистых
сосен обступали зеленый пригорок с белым передником песка. Нужно было только
переплыть реку. Но она хоть и выглядела быстрой, с неожиданно возникавшими на
ней зеркальными рытвинами и впадинами, была здесь не шире десяти метров.
Я уже плавал абсолютно уверенно.
Буквально накануне даже спас утопающего. Мне, правда, и плыть не пришлось.
Услышал с детского пляжа крики: «Колька утонул!», скакнул в воду и в несколько
размашистых шагов нагнал плывущее вниз лицом щуплое тело. Это был мальчик лет
шести. Бесцветные губы его были обметаны серыми песчинками. Теперь уже я
выступил в роли судьбы.
— А я плавать не умею, — встряхнула
распущенными волосами Алена.
— На буксире перетащим, — бодро отозвался
я.
С братом и его застенчивой приятельницей
переправились мы к соснам и, оставив там приятельницу и рюкзак, вернулись за
Аленой. Подхватив ее с двух сторон под локти, погрузились в воду и медленно,
каждый загребая одной рукой, поплыли.
Трудно сказать, что произошло потом. То
ли Алена сама выскользнула из наших рук, то ли мой брат выпустил ее локоть, как
бы там ни было, через миг она оказалась у меня на спине и изо всех сил сдавила
мне горло. Мгновенно захлебнувшись, я пошел под воду. Алена, силясь остаться на
поверхности, заталкивала меня все глубже. С ужасом я почувствовал, что она
встала ногами на мои плечи. А дна я так и не достал!
Я устремился вверх, но не успел даже
глотнуть воздуха. Алена, перестав обнимать барахтающегося в воде брата, вновь
мертвой хваткой вцепилась в меня. Я отчетливо понял, что сейчас утону. Вместо
беглых картин прожитой жизни перед глазами запрыгали веселые разноцветные
пятна.
Сам бы я уже не выплыл. Только сильное
течение вынесло меня наверх метрах в полутора от Алены. С неузнаваемым лицом,
невидяще потянула она ко мне руки, но я машинально отбил их и, чувствуя, что
вот-вот скроюсь под водой, из последних сил подался к берегу.
Выбравшись на пригорок, где рядом с
застывшей одноклассницей, сгорбившись, сидел бледный полуобморочный брат, я
сделал только несколько глубоких вдохов и, пробормотав: «Надо спасать…», вновь
кинулся в реку. Алена безвольно и омертвело уплывала
за нависший над водой кустарник. Кое-как вытащил я ее на песок за длинные
волосы.
Не прошло и часа, как мы с моей подругой
лежали в густом папоротнике и под ней, наверно, озадаченно суетился муравей, в
голую спину впечатывались рыжие сосновые иголки, цветочный лепесток, ягодная
клякса. А под моими сомкнутыми веками во всхлипах и водоворотах неслась
сверкающая река.
За поворотом, совсем недалеко от того
места, где мы трое могли так глупо погибнуть, река расширялась, замедлялась,
светлело мелководье. Нам там было по колено. Скорее всего, на этом мелководье и
нашли бы наши мертвые тела.
На обратном пути нас из-за забора
обстрелял из водяного пистолета остроносый шкет.
Мутная, наверно, из соседней лужи струйка ударила в меня.
— Узнал? — прервал брат мое чертыханье.
— Кого?
— Утопленника твоего!
Через неделю мы пораженно узнали, что
мальчишка, которого я недавно вытащил из речки, снова утонул. Теперь
бесповоротно.
Наверно, с того времени
я стал все чаще с гордостью рассказывать новым друзьям и знакомым, какая
необыкновенная река есть на моей родине, как она мигом выделила меня из
поселковой ребятни, сколько раз стремилась заполучить к себе, соблазняя то
рыбами девятьсот шестидесятой пробы, то громовым ледоходом, то дальними
путешествиями, подсовывая под ноги скользкую тинистую доску, устраивая
кораблекрушения, наконец, насылая длинноволосую русалку, которая и вправду чуть не
утащила меня на дно. И всякий раз что-то ее останавливало, для чего-то она меня
берегла.
Но чем больше лет проходит с тех пор, как
я навсегда уехал из поселка, тем яснее и безнадежнее вижу, что всю жизнь горячо
морочил себя и людей.
Своих избранников река не отпускает.