Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2017
Об
авторе | Елена Долгопят — прозаик, постоянный автор «Знамени». Предыдущая
публикация — «Дети» (2016, № 7), «Русское» (2017, №1).
Не успел он достать пиво, как плюхнулся рядом Николай и
сказал:
— Ну ты здоров шагать, я тебя еще в метро, в переходе,
заметил, не догнал… Ну да вагон известен.
Жители поселка садились во второй вагон от хвоста, чтобы и не
моторный, и поближе бежать к автобусу.
Николай рассмеялся, вынул тоже пиво, соленый арахис.
— Я этим поездом не езжу, я обычно раньше. А ты? Ты всегда
этим? Чего? Так поздно заканчиваешь? Бери. Не ешь арахис? А я люблю. Ты чего
молчишь? Устал? Я тоже приезжаю домой, и всё, язык не ворочается. Пока не поем,
лучше меня вообще не трогать. Это я сегодня говорун. Выпил и говорю, всегда так,
если выпью. Сам не рад. Потому меня в разведку и не взяли. Ха-ха. Я, правда,
хотел. Когда мальчиком был. Штирлиц, то, сё, форма. Что я понимал. Вот так.
Он замолчал вдруг, и это было благословение божье.
Они сидели на лавке вдвоем. Сумки свои черные водрузили
наверх, на полку, и сидели свободно, вытянув ноги. Электричка была поздняя,
полупустая.
За эту свободу, нетесноту, ее и
любил Юрий. Обычно, докончив пиво, он закрывал глаза, отрешался. Электричка к
тому времени уже проходила Москву-третью. Останавливалась она мало; за это тоже
Юрий ее любил.
— Это я на дне рожденья.
(Дно рождения, подумал Юрий.)
— Администратор отмечал. Полтинник ему. А не скажешь: лицо
гладкое, седины нет. После работы остались, он выставил коньяк, шампанское,
какие-то пирожки слоеные, салаты. Я все попробовал, кроме торта. Коньяк был
ничего себе, мягкий, а то бывает деревянный вкус, даже у
французского.
(У коньяка всегда деревянный вкус, подумал Юрий.)
Машинист предупредил, что двери закрываются, и поезд
отправился. Юрий смежил веки.
Николай замолчал. Юрий слышал, как он прихлебывает.
Шелестел пакет, Николай жевал. Никак не удавалось отрешиться.
— Раньше мы в самом центре были, на улице Бурденко, в
особняке, я от «Парка Культуры» пешком ходил или от «Кропоткинской». От
«Кропоткинской» дальше. По Пречистенке. А теперь нам дали здание. Я на
Северянине выхожу и семнадцатым трамваем до северного входа, а дальше пешком по
ВДНХ до самых прудов, — экономлю на дальнейшем транспорте. Уже полгода там, с
декабря-месяца, а здание наше никак не доведут до ума. То крыша новая протечет
и ее латают, то лестницу в холле разберут и заново налепят. Или туалеты
позакрывают, потому что… Черт его знает почему. А мы сидим по кабинетам и
долбим в клавиши. Одно хорошо, с мастером познакомился, он мне ванну отремонтирует,
договорились уже. Но возвращаюсь я через Москву. На Северянине всегда ветер на
платформе, кроме того, мост, ступени раздолбаны, ненавижу. Ну и сесть не всегда сядешь на Северянине.
Николай замолчал.
Жевал и прихлебывал.
У Юрия как будто обострился слух в этот вечер, и каждый звук,
каждый, даже дальний, голос причинял боль.
— Вам повезло, — заговорил Николай, — у вас квартира на
восток, вы солнце видите, а мы на севере, у нас мрак, я хочу больше света, я
лампы везде хочу, а Галина хочет экономить, я экономить не против, только не на
свете, а то как в могиле. Мы с внуком нашли в
Интернете светильники, будут как звезды. Десять лет пацану,
а меня умнее, всех нас умнее. Достигнет высот. Такое нам везение, нашему
семейству. Они в Мытищах живут. Вот накопим денег и сменяемся туда к ним.
— …А я повиновался навигатору, свернул на МКАД, вот там-то мы
и встали. Пятница, вечер, вся Москва…
Это уже чей-то другой голос, молодой. Так говорит или в
телефонную трубку — не поймешь.
(Наверное, погода поменялась,
подумал Юрий. Говорил Гидрометцентр, возможны грозы, а Клава не верила,
стучала по барометру и не верила. И вот у меня голова-чугун. Гидрометцентр
прав. Тяжко.)
— …носочки с ослабленной резинкой, ножку не давят…
(Только этого не хватало, — мысленно стонал Юрий, —
торговцы-то зачем, не было их никогда в этот час…)
— Мама, мама!
— Катя, не кричи.
(Заткнись, Катя, уймись, все заткнитесь, сил нет…)
Юрий качнулся, застонал. Николай коснулся его плеча. Юрий
открыл глаза.
— Что ты?
— Что?
— Стонешь.
— Во сне.
— А я не могу спать в электричке, проспать боюсь.
Юрий смотрел на пассажиров. Катя была девочкой лет пяти, она
шла по проходу. Кто-то протянул ей конфету.
— Не бери, не бери!!! Ей нельзя, нельзя!!!
Юрий закрыл глаза.
Он почти задремал, когда услышал вдруг крик:
— Катя, Катя! Где ты? Где моя девочка? Что? Где? Вы видели?
Женщина голосила, а Николай в это время бубнил:
— Галина думает, надо к морю его свозить, но кто ж ее
слушает.
И в то же время гармонист заиграл про темную ночь.
И в то же время зазвонил чей-то телефон.
И в то же время кто-то рассмеялся.
(Да пропадите вы все пропадом! — мысленно вскричал Юрий.)
И тут же все стихло, смолкло.
Юрий растерянно открыл глаза и увидел, что никого в вагоне
нет.
Поезд шел шибко, в открытые окна дуло, за черными окнами пролетали
огни. Поезд наклонился вправо, двери в тамбур разъехались и вновь смокнулись,
когда поезд выправился.
(Какой длинный перегон, подумал
Юрий. А больше он ничего не подумал, был не в
силах.)
Из тамбура вошел торговец с разноцветными мочалками, увидел,
что никого нет пассажиров, кроме Юрия, и сел. Затолкал свои мочалки в сумку,
уставился в окно. Всё. Тишина.
(Да как же? — подумал Юрий.)
Дверь откатилась, в вагон вошла девочка Катя. Огляделась,
спросила:
— Мама?
Но мамы не было. Никого не было, кроме Юрия и торговца.
Катя заплакала.
— Эй, — спросил торговец, — ты чего? Что такое? Потерялась?
Ты из какого вагона?
Девочка плакала. Он взял ее за руку, сказал:
— А давай, мы дядю машиниста спросим…
Подвел к переговорному устройству, сообщил:
— Тут девочка потерялась.
Юрий не стал дожидаться, что дальше. Поднялся, снял с полки
свою сумку (сумка Николая исчезла вместе с ним; все пассажиры исчезли вместе с
багажом). Вышел в тамбур. Через страшный лязгающий переход перебрался в тамбур
другого вагона. И там уже стоял до своей станции, стоял и смотрел время от
времени через застекленные двери в этот другой вагон; в нем сидели люди и
некоторые, наверное, о чем-то говорили.
Клава смотрела на него из окна. Юрий заметил, но рукой не
помахал. Не поднялась рука. И не ел толком в этот вечер. Сидел над сковородкой,
в которой была любимая его картошка с маслятами (Клава брала грибы на рынке,
давно уже они с Юрой не ходили в лес сами). Тыкал вилкой, жевал еле-еле. Клава
расстроилась, бросилась мерить ему давление, но Юрий мерить давление не дал,
сказал, что устал, разбит, и лег спать.
Он слышал, как Клава ходит на цыпочках, как бормочет на кухне
радио, как по двору проезжает машина, думал: а может, и не было ничего в
электричке? Уж очень невероятно.
Клава вошла. Легла тихонько рядом.
Дождь затренькал по карнизу и незаметно усыпил.
Утром, уже после чая, Юрий спросил про наушники, где они.
— Где-то ведь должны быть, да? Я помню, они прилагались к
смартфону.
— Значит, есть где-то.
— Где?
Клава принялась помогать ему искать.
Она удивилась, зачем вдруг понадобились наушники, но не спросила, видела, что
Юрий не в настроении. Непонятно ей было, что он собирался
слушать, — музыку он никакую не любил, если натыкался в телевизоре или по радио
на классику, мгновенно переводил на другую программу, а когда Клава
устраивалась смотреть эстрадный концерт, уходил на кухню и там либо слушал
разговоры на «Эхе Москвы», либо читал какой-нибудь толстенный исторический
роман про хана Батыя, к примеру.
Наушники отыскали в шкафчике на балконе. Юрий запрятал их в
карман.
Клава смотрела из окна, как он идет и не оборачивается.
Да что же с ним такое?
Места в утренней электричке еще были, но Юрий в вагон не
пошел, а остался в тамбуре у железной стены и так простоял час с лишним до
самой Москвы. Вагон наполнялся, скоро уже не осталось свободных мест, теснились
в проходе. К Лосинке и в тамбуре уже было не
продохнуть. Чьи-то длинные волосы лезли Юрию в лицо, он пытался увернуться. Но
ничего, не раздражался. Не думал ни о чем.
Поезд пришел, Юрий вывалился с толпой, потащился по узкой
платформе к подземелью. Полчаса в метро и десять минут ходу по переулку.
На работе он был сосредоточен, не ходил пить чай, не вступал
в разговоры, сидел за компьютером, не отрываясь. В обед не пошел со всеми в
столовку, закачал в смартфон несколько аудиокниг и фильм «Муха». Причем нашел с
тем самым гнусавым голосом переводчика за кадром, который звучал тогда, в
девяностом. Голос памяти, что-то вроде. Дмитрий, его конторский приятель,
подходил пару раз, спрашивал, что стряслось. Юрий отвечал, что ничего, устал и нет сил на разговоры. Любой разговор мучил его в
этот день.
Вечером на обратном пути взял в ларьке у метро пару банок
пива и пирожков, тут же, у стойки, съел, вытер о салфетку масляные руки. Голуби
и воробьи копошились у ног, подбирали крошки. Юрий выкинул скомканную салфетку
в мусорку и направился ко
входу в метро. Пиво он приберег на дорогу.
Устроился, как обычно, у окна (в это время места всегда
находились). Надел наушники, включил фильм, закрыл глаза, отрешился.
Он вспоминал не фильм, а ту комнатушку, где сидели в тесноте
люди, а они с Клавой примостились на полу, на его пальтишке, у самого экрана.
Кажется, была зима. Да, точно. Та женщина вошла в сапогах, не стряхнув снега.
Снег таял, растеклась у ее ног лужа. Как он мог видеть, они же сидели за их
спиной, женщина и майор. Наверное, оглянулся. Зачем?
Юрий почувствовал, что кто-то касается его руки. Открыл
глаза. Рядом с ним сидела жена Николая Галина, их соседка по подъезду. Галина
что-то произнесла, Юрий снял наушники.
— Здравствуйте, Юрий, вы извините, я вас увидела, вы всегда
этой электричкой ездите? И вчера? Мой Николай вчера на ней ехал. Он мне звонил,
что на нее успевает. Вы его видели?
— Да.
— О боже, боже, я так и знала, что кто-то его вчера видел, я
всех спрашивала, какая удача. Он с вами сошел?
— Нет. Он сел, говорил, я задремал, проснулся, его нет.
— Когда это было?
— Не знаю. Минут за тридцать до нашей станции. Или за
двадцать. Что случилось? — Юрий сообразил, что надо же задать этот вопрос.
— Он вчера не вернулся, я бегала в
полицию, заявление взяли мгновенно, обычно сразу не берут, а тут мгновенно,
потому что я не одна, потому что в этой электричке, во вчерашней, еще люди
пропали, нас там, в отделении, человек десять было, и, говорят, еще пропали, но
в других местах люди жили, по нашей дороге, но в других местах.
Все этой электричкой ехали. Боже мой, и вы ничего не видели?
— И не слышал.
— Ну да. Вот ведь.
Поезд шел длинным перегоном. Вошел попрошайка
и запел. Галина скривилась, заплакала.
Успокоилась и спросила, нет ли в вагоне еще кого-нибудь из вчерашних. Юрий покорно привстал и оглядел пассажиров. Он
сказал Галине, что никого не узнает, но это ничего не значит, он ведь и не
присматривался вчера. Чистая правда.
Галина ушла ходить по вагону, расспрашивать, а Юрий думал примерно
вот что:
Нечувствительно как исчезли люди. Образовалась дыра и
затянулась. Может быть, если посчитать, так будет ровно столько же людей в
сегодняшней электричке, сколько и во вчерашней. Свято место пусто не бывает.
Природа не терпит пустоты. И всякое такое прочее. Правда, Галина. Она здесь
заместителем Николая, ее нельзя брать в расчет. И…
Галина вернулась не одна.
— Вот, — сказала, — Света и Дима, у них сын пропал.
Дима и Света были, пожалуй, одного возраста с Юрием. И с
Галиной. Одно поколение. Рожденные в начале
шестидесятых. Сели они напротив Юрия, тесно друг к другу. Дима показал
фотографию сына. Юрий покачал головой и сказал, что нет, не видел.
— Семнадцать лет мальчику, — сказал Дима. — Наш поздний.
Единственный.
— Боюсь за него, боюсь, — шептала Света, — он такой тихий. —
И заплакала у Димы на плече.
Юрий отвернулся к окну. Хотел бы закрыть глаза, но не смел.
Казалось неприличным закрыть.
От станции шли с Галиной вместе. Их громадный дом возвышался
и виден был издалека, светил огнями.
— У нас темно, — сказала Галина. — А я надеялась.
— Может быть, спать лег, — понадеялся тоже Юрий.
Они обогнули дом и направились к подъезду. Юрий в свое окно
не посмотрел.
— А я тебя видела, — сказала потом Клава, — ты с Галиной шел.
Чего так долго? Я уже в глазок смотрела.
— Мы к ней поднялись. Она боялась одна дверь открывать. У нее
муж пропал. Мы с ним вчера ехали в одном вагоне.
— Как пропал?
— Так.
Клава кормила его ужином и расспрашивала о вчерашней
электричке.
— Я уснул. Когда проснулся, Николая рядом не было.
— Знакомый какой его увел?
— Может быть.
— Ты уж смотри, осторожнее езди.
Он поел. Она принялась убирать посуду. Все было привычно,
мирно. Шумела вода, горел свет, радио бубнило.
— Клава, — едва слышно позвал Юрий.
Но Клава услышала, обернулась. Увидела его глаза, завернула
кран, подошла, села напротив.
— Не один Николай пропал. Я проснулся, и никого уже не было в
вагоне. Один я.
Клава погладила его большую руку. Дочке решили о странном
происшествии не писать. Клава постановила, что Юрий переутомился и надо сменить
обстановку.
— Пиши завтра заявление на отпуск.
Уже на другой день в социальных сетях появился список
пропавших. Сорок человек. Фотографии, приметы, некоторые биографические данные,
привычки. Все, что могло помочь узнать, опознать. Юрий сидел на работе,
разглядывал лица. Вновь и вновь. Николай, оказывается, родился в Киргизии, в
Москву приехал после армии, поступил в строительный институт. Юрий читал,
смотрел. Запоминалось прочно. Он мог вызвать в воображении любое лицо.
Вечером на обратном пути Юрий пытался вернуть всех этих людей
к жизни. Закрывал глаза, просил:
— Господи, пусть они будут.
Открывал глаза, осматривался. Народу было не много и не мало
— как обычно. Но все другие, все новые. Иногда проходил торговец или попрошайка.
Юрий устал молить, никто его не слышал. Или желание его было
не столь велико. Все исчезнувшие оставались для него призраками, даже Николай.
Юрий отвернулся к темному окну. Надел наушники. Смотрел в
окно и слушал размеренный мужской голос, который читал о нашествии марсиан.
«Войну миров». Бог его знает почему Юрий выбрал
слушать именно ее.
Они решили съездить в Хорватию, посмотреть на синее
Адриатическое море. Путевку взяли на начало сентября, надеялись, что будет не слишком жарко, что побродят узкими старинными улицами,
послушают чужую речь. Иногда весьма приятно не знать смысл речи, слушать, как
музыку, как журчание ручья. Вдруг пришла повестка: вызов к следователю
Гаврилову О.М.
Как Юрий ни отговаривал, как ни просил, Клава поехала с ним.
Осталась ждать на лавке у стойки дежурного.
Ничего не происходило. Никого не приводили и не уводили. Не
звонили телефоны, не звучали голоса. Клава смотрела на часы. Время все-таки
шло. По крайней мере стрелки перемещались.
Между тем Юрий сидел через стол напротив следователя Гаврилова
Олега Михайловича, молодого еще человека, не более тридцати лет от роду,
спокойного и дотошного. Юрий подумал, что он, наверное, из немцев. Свой телефон
Олег Михайлович сразу отключил и Юрия попросил тоже отключить телефон. Поначалу
Олег Михайлович расспрашивал Юрия о его жизни и привычках, помечал что-то у
себя в бумагах, переспрашивал. Отчего-то заинтересовался объектом, на котором
Юрий работал по распределению после института. Все это казалось лишним, пустым.
Только время тратили. И накапливалась усталость. Следователь был из тех
негромких людей, от которых устаешь. Они негромкие, но тяжелые, и каждое слово
рядом с ними дается с трудом.
Перешли к сути дела. В который уже раз Юрий рассказал, как
уснул среди людей, а проснулся один, как вошел торговец и как
вошла девочка и заплакала.
— Торговец взял ее за руку и подвел к этой штуке. Связь с
машинистом.
— А вы?
— Я? Вышел в тамбур.
— Почему?
— Боялся опять уснуть и проспать.
— Бывало уже такое?
— Бывало.
— И что вы предпринимаете в таких случаях?
— Беру такси.
— Дорого?
— Двести.
— Да.
— Пользуются, что выхода нет.
— А пешком?
— Можно, если совсем сухо и тепло. Тогда да. Через поле. Там
еще река. Мостик самодельный, без перил. В дождь не рискнешь. Да и в поле
увязнешь. А если по обочине по дороге — часа полтора. Очень долго. И тоже по
темноте нет охоты.
Олег Михайлович что-то записал у себя. Взял шар-точилку и
принялся вдруг точить карандаш. Хотя писал не карандашом, а шариковой ручкой.
Но отложил ручку, взял карандаш из стакана. Наточил, заострил и поставил вновь
в стакан. Посмотрел на Юрия, заговорил:
— В высшей степени удивительное происшествие. Как в
американском сериале.
— Я не смотрю.
— У меня сложилось впечатление, что вам это все почему-то не
удивительно. Вы проснулись, вагон пуст, друга вашего нет.
— Знакомого.
— Соседа. У вас есть номер его телефона?
— Нет.
— Почему вы не удивились, не заволновались, не стали
спрашивать торговца? Просто встали и ушли в тамбур. Как ни в чем не бывало.
Почему?
— Я удивился.
— И в чем это выразилось?
— Ни в чем.
— Я бы всполошился. Я бы подумал, что если один в вагоне,
значит, уже промахнул станцию, уже конечная близко. Я бросился бы смотреть в
окна, звонить жене. Я бы торговца спросил, какая сейчас будет станция. Вы
звонили жене?
— Нет. Я видел, что не промахнул. У меня часы. Я по часам
видел. Что мне было делать? Кричать? Плакать, как девочка? Но это она родителей
потеряла, а не я.
— Ваши живы?
— Что? Нет.
— Значит, вы тоже потеряли.
— Да при чем тут? О чем мы вообще говорим? Откуда я знаю,
куда они все ушли? Может быть, контролеры.
— Ну да, вы один были человек с билетом. Все остальные так
испугались контролеров, что до сих пор прячутся. И почему бы контролерам не
разбудить вас, проверяя билеты?
— Я не знаю. Я не знаю, как все это объяснить.
— Я тоже. В Интернете еще накручивают. Инопланетяне там у
них. И что мне делать?
Он смотрел на Юрия, как будто и в самом деле ожидал от него
ответа.
— Вы у нас единственный свидетель, вот ведь что. Не уезжайте
пока.
— Хорошо.
Олег Михайлович аккуратно подписал пропуск. Придвинул его поближе
к Юрию.
— Можно спросить? Девочка. Как она?
— Нормально. У бабушки. Отец не жил с ними, и кто он был, мы
не знаем. Так что у бабушки. Обычно она на каникулах у бабушки. Затянувшиеся
каникулы. Пропуск взять не забудьте.
Юрий объяснил Клаве, что ехать в отпуск нельзя. Они шли
медленным шагом по райцентру, по главной улице. Кто-то с ними поздоровался. Они
поздоровались в ответ. Юрий спросил:
— Кто это?
— Не знаю.
Юрий оглянулся. Клавдия дернула его за рукав.
Ближе к станции народу было много. Толпились у ларька за
хорошим хлебом, у автостанции ждали автобусы. Пыльно было, солнечно.
— Это мне нельзя ехать, — сказал Юрий, — а ты съезди.
— Вот еще.
— Я очень тебя прошу.
И он ее уговаривал настойчиво. Клава уже сердилась. Никогда
она без него не ездила и не собиралась.
Дома сели ужинать. Юрий замкнулся, задумался и на вопросы
Клавдии, есть ли у следствия хотя бы какая-то версия, ответил с запозданием:
— Кажется, нет.
И вновь замкнулся.
Клавдия включила радио. Затем только, чтобы звучал чей-то
голос. Зазвонил телефон. Юрий не слышал. Клавдия поднялась. Через несколько
минут она вернулась.
— Галина звонила. Искала в Интернете хоть что-нибудь про исчезнувших, словила какой-то вирус, расстроилась, чуть не
плачет, просит помочь.
— Конечно, я посмотрю, — мгновенно откликнулся Юрий.
Он ушел помогать, и не было его долго-долго. И посуду убрала
Клавдия. И подшила пуговицу к Юриному пиджаку. И передачу про итальянскую кухню
прослушала по радио. И передачу про перемену климата посмотрела по телевизору.
И уже концерт начался, и прошла его добрая половина, и тогда только Юрий
вернулся. Сказал, что все сделал, и долго мыл руки в ванной. Так долго, что
Клава заметила с иронией, в общем-то, ей не свойственной, не слишком ли у них
большой расход воды будет.
— Да нет, — отвечал серьезно Юрий, — ничего.
Его успокаивало течение воды из крана, он смотрел и не хотел
оторваться.
Вновь заговорил об отпуске, что Клавдия не обязана сидеть тут
вместе с ним. И Клавдия вдруг взяла и согласилась:
— Конечно. Съезжу.
Впервые за долгую совместную жизнь он не почувствовал ее
состояние, ее обиду, ревность. Не столько даже к Галине ревность, сколько к
собственным его переживаниям. Что-то он скрывал, она чувствовала. Его глаза
стали непрозрачны.
Она запретила ее провожать, и ему иногда казалось, что она
никуда и не уехала и сидит в комнате, смотрит старые фотографии в альбоме. И
тут же ему казалось, что она уехала навсегда, он больше ее не увидит, и он
ходил, ходил по квартире. Она сказала, что звонить не будет, пусть он от нее
отдохнет. И не звонила.
Через несколько дней после отъезда Клавы вечером в поздний
час пришла Галина и принесла пироги.
— Пекла, чтобы отвлечься, — так сказала. — А угощать некого.
Пироги она напекла с мясом, превосходные: тесто тонкое,
начинка сочная. Юрий ел сосредоточенно, один за другим. И всё молча. Он ел, а
Галина смотрела. И вдруг взяла его руку, потянувшуюся к пирогу, встала перед
ним на колени, а он продолжал сидеть. Что она с ним делала, и что он с ней,
Юрий как будто наблюдал со стороны. Как за посторонними.
Дверь за Галиной закрылась. Юрий походил по кухне, включил
воду, посмотрел, как она течет, и выключил. Он задремал, сидя на диване перед
мерцающим экраном телевизора. Телефонный звонок его разбудил.
— Я надумал гипноз, — сказал Олег Михайлович. — Если,
конечно, вы не против.
Юрия попросили сесть в кресло. Попросили закрыть глаза.
— На счет восемь вы уснете, — сказал голос. — Раз, два…
На счет восемь Юрий уснул. Правда, он продолжал слышать
голос. Голос спрашивал:
— Где вы сейчас находитесь?
— В электричке, — отвечал Юрий.
Он и в самом деле был в электричке. Поезд летел, Николай
говорил:
— … Потому меня в разведку и не взяли…
Они все были здесь, Юрий их помнил по фотографиям в Интернете
и теперь узнавал.
(Боже, боже, какое счастье, подумал Юрий, пусть так и будет,
оставь.)
Голос, который его сопровождал, смолк, ниточка оборвалась,
Юрий остался.
Слушал Николая, кивал, отвлекался, старался не раздражаться.
Вместе с Николаем шли от станции. Их дом виден был издалека.
— У нас свет, — заметил Николай. — Галина сегодня обещала
пирожки.
Обогнули дом, направились к подъезду.
Клава смотрела из окна. Юрий поднял руку, помахал.
P.S. В этом году они с Клавой поехали вместе в Хорватию.
Спускались узкой улицей к морю, и Клава сказала, что помнит это место.
— Как будто я здесь была.