На полях очерка Марины Цветаевой «Дом у Старого Пимена»
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2017
Об
авторе | Наталья Александровна Громова
— писатель, архивист, ведущий сотрудник Государственного литературного
музея. Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация «Именной указатель»
(2017, № 6).
В очерке Марины Цветаевой «Дом у Старого Пимена» описан
загадочный эпизод с «чужим дедушкой» Иловайским. Напомним, что он был отцом
первой жены Ивана Владимировича Цветаева Варвары Иловайской — рано умершей — и,
соответственно, дедом сводных сестры и брата Марины
Цветаевой — Валерии и Андрея.
Дмитрий Иванович Иловайский остался навсегда человеком XIX
века, в ХХ век так и не перешедшим. Он был автором многочисленных учебников по
истории, по которым учились гимназисты. И ярым монархистом, выпускавшим
черносотенную газету «Кремль», единственным ее сотрудником и автором, открытым
и страстным антисемитом. В 1920 году большевики забрали его в ЧК. Ему тогда
было почти девяносто лет.
И вот Цветаева с особым остроумием описывает, как вызволяла
из ЧК «чужого дедушку» через своего соседа по квартире в Борисоглебском
переулке. «“Генрих Бернардович!” — “Да?” — “Нечего
сказать, хороши ваши большевики, — столетних стариков арестовывают!” — “Каких
еще стариков?” — “Моего деда Иловайского”. — “Иловайский — ваш дед??” — “Да”. —
“Историк?” — “Ну да, конечно”. — “Но я думал, что он давно умер”. — “Совершенно
нет”. — “Но сколько же ему лет?” — “Сто”. — “Что?” Я, сбавляя: “Девяносто
восемь, честное слово, он еще помнит Пушкина”. — “Пом-нит Пуш-кина?! — И
вдруг, заливаясь судорожным, истерическим смехом: — Но эт-то
же — анекдот… Чтобы я… я… историка Иловайского!! Ведь я же по его
учебникам учился, единицы получал…” — “Он не виноват. Но вы понимаете,
что это неприлично, что смешно как-то — то же самое, что арестовать какого-нибудь
бородинского ветерана”. — “Да — (быстро и глубоко задумывается) — это-то —
действительно… Позвольте, я сейчас позвоню… — Из деликатности отхожу и уже
на лестнице слышу имя Дзержинского, единственного друга моего Икса. —
Товарищ… недоразумение… Иловайского… да, да, тот самый… представьте
себе, еще жив…”».
Надо заметить, что Цветаева часто путала годы. Ей казалось,
что Иловайский сидел в ЧК, а затем умер в 1919 году, но это ошибка. Он
скончался 15 февраля 1920 года, а в ЧК сидел, судя по всему, в первые недели
этого года. Смерть и стала следствием его заключения.
Цветаевой удалось деда вызволить, и после этого события к ней
пришел Андрей, ее сводный брат, которого она больше никогда не увидит.
«На следующее утро явление Андрея. “Ну, Марина, молодец твой
Икс! Выпустил деда”. — “Знаю”. — “Три недели просидел. Ругается!” — “А ты
сказал, через кого?” — “Да что ты!” — “Напрасно, непременно передай, что
освободил его из плена еврей Икс”. — “Да что ты, матушка, он, если узнает, —
обратно запросится!”».
И вот спустя год Цветаева со своей подругой Татьяной
Скрябиной оказывается в гостях в доме, где слышит рассказ некоей женщины о том,
как Иловайского допрашивали в ЧК. Скорее всего это
происходит зимой, в конце 1920 или в начале 1921 года, — в начале 1920-го
Цветаева и Скрябина еще не были знакомы. Они узнают друг друга только летом
1920-го на проводах в эмиграцию жившего по соседству в Николопесковском
переулке поэта Константина Бальмонта — и после этого уже подружатся.
«Которая зима? Все они сливаются в одну, бессрочную. Во
всяком случае, зима “прыгунчиков”, непомерно высоких существ в белых саванах,
из-за белого сугроба нападающих на одинокие шубы, а иногда и, под шубой,
пиджачную пару, после чего уже запоздалый ходок — в белом, а непомерно высокое
существо, внезапно убавившись в росте, — в шубе. Так вот, этой зимой
прыгунчиков захожу с ныне покойной Т.Ф. Скрябиной к одним ее музыкальным
друзьям и попадаю прямо на слова: “Необыкновенный старик! Твердокаменный!
Во-первых, как только он сел, одна наша следовательница ему прямо чуть ли не на
голову со шкафа — пять томов судебного уложения. И когда я ей: “Ида Григорьевна, вы все-таки поосторожнее,
ведь так убить можно!” — он — мне: “Не беспокойтесь, сударыня, смерти я не
страшусь, а книг уж и подавно — я их за свою жизнь побольше
написал”. Начинается допрос. Товарищ N сразу быка за рога: “Каковы ваши
политические убеждения?” Подсудимый, в растяжку: “Мои по-ли-ти-че-ски-е
у-беж-де-ни-я?” Ну, N думает, старик совсем из ума выжил, надо ему попроще: “Как вы относитесь к Ленину и Троцкому?” Подсудимый
молчит, мы уже думаем, опять не понял или, может быть, глухой? И вдруг, с
совершенным равнодушием: “К Ле-ни-ну и Троц-ко-му? Не слыхал”.
Тут уж N из себя вышел: “Как не слыхали? Когда весь
мир только и слышит! Да кто вы, наконец, черт вас возьми, монархист, кадет,
октябрист?” А тот, наставительно: “А мои труды читали? Был монархист, есть
монархист. Вам сколько, милостивый государь, лет? Тридцать первый, небось? Ну, а мне девяносто первый. На десятом десятке,
сударь мой, не меняются”. Тут мы все рассмеялись. Молодец старик! С
достоинством!”
— Историк Иловайский?
— Он самый. Как вы могли догадаться?
— А как вы думаете, он про них действительно не слыхал?
— Какое не слыхал? Конечно, слыхал. Может быть, другие поверили, я — нет. Такой у него
огонь в глазах загорелся, когда он это произносил. Совершенно синий!
Рассказчица (бывшая следовательница Чека), сраженная
бесстрашием деда и многих других подсудимых, менее древних, следовательница
эта, постепенно осознавшая, что и белые — люди, вскоре оказалась уже служащей
кустарного музея, отдел игрушек. Мужа убили белые. Был у нее большеголовый,
бритый, четырехлетний голодный сын…».
Что же это за женщина, бывшая следовательница ЧК? И почему
Цветаева пишет о ней с симпатией?
В доме композитора Скрябина в Николопесковском
переулке советская власть организовала музей, директором которого личным
распоряжением Ленина назначили его гражданскую жену Татьяну Шлёцер
(Скрябину), вернувшуюся из Киева в голодную Москву. Она поселилась в доме покойного
мужа с двумя дочерями и старой матерью-бельгийкой. Несмотря на то что после гибели сына, талантливого юного композитора
Юлиана (мальчик утонул в 1919 году в Киеве), она переживала тяжелейшую
депрессию, ее дом был всегда открыт для друзей и знакомых, которых она
старалась подкармливать положенным ей пайком. Сюда с лета 1920 года стала
приходить Марина Цветаева.
В воспоминаниях подруги пятнадцатилетней Ариадны Скрябиной
Елены Жданко, которая жила у них в доме, говорится,
что здесь часто бывала и даже ночевала некая Леночка. На следующих страницах Жданко раскрывает ее имя: «Елена Усиевич (ее отчество мне
осталось неизвестным, окружающие звали ее просто Леночка) проживала тогда со
своим малолетним сыном во 2-м Доме Советов в здании гостиницы “Метрополь”.
Всегда веселая и жизнерадостная Леночка оказывала благотворное влияние на
больную, иногда подолгу оставаясь при ней. Ее маленький сынишка, жалуясь на
постоянное отсутствие матери, как-то сказал: «Неудачная мне мама попалась…»1.
Конечно же, речь шла о Елене Феликсовне Усиевич, дочери
революционера Феликса Кона, жене большевика Григория Усиевича, убитого в 1918
году в Сибири белогвардейцами. Она прибыла с отцом и мужем в 1917 году в Россию
из Швейцарии через Германию вместе с Лениным и другими большевиками в
пломбированном вагоне. В конце 1928 года Елена Усиевич стала известным
советским критиком. Но при чем тут следователь ЧК?
Архива критика Усиевич в РГАЛИ не было. Биографические
сведения о ней были крайне скудны. А вот в ГАРФе
(Государственном архиве Российской Федерации) нашлись удивительные документы.
Это бумаги, которые Усиевич заполняла для оформления персональной пенсии.
Итак, автобиография Е.Ф. Усиевич.
«Родилась в семье политических ссыльных каторжан в 1893 году
в Якутске. До одиннадцати лет жила в Сибири, затем, по окончании срока ссылки
родителей, училась в Николаеве. В 1908 была арестована за участие в уличной
демонстрации, исключена из гимназии. Ввиду того, что мне еще не было 16 лет,
вместо ссылки отправлена за границу, где в то время
находился эмигрировавший отец. Жила в Кракове, во Львове, где изучила польский
язык. Зарабатывала уроками, перепечаткой на машинке, мелкой журналистикой. По
партийной принадлежности отца вступила в ППС (Польская социалистическая партия
— Polskiej Partii Socjalistycznej).
В 1914 году поехала с грузом нелегальной литературы, с
фальшивым паспортом в Варшаву. Там, по возникшим разногласиям, вышла из ППС. В
начале Первой мировой войны жизнь в Варшаве на нелегальном положении стала
чрезвычайно опасной, пришлось скрыться. При попытке пробраться обратно в Краков
была арестована в Соснице, просидела полгода в тюрьме в Берлине, в начале 1915 была освобождена и приехала в Цюрих Швейцарии.
Здесь была принята в РСДРП цюрихской секцией с
Лениным во главе и 1917 году в апреле вместе с Лениным приехала в Россию в так
называемом пломбированном вагоне.
Работала в Москве в городском районе секретарем райсовета
рабочих и солдатских депутатов. Выступала на митингах и собраниях большевиков,
участвовала в подготовке Октябрьской революции.
В Октябрьских событиях принимала участие в гор. районе.
После Октябрьской революции работала в прод.комитете секретарем отдела труда и рабочей группы. В
апреле 18 года вместе с мужем была отправлена в Омск для работы по обеспечению
республики продовольствием. Однако в мае начался чехословацкий мятеж и пришлось перейти на военную работу. До сентября 18
года я работала в штабе, принимала участие в боях. В августе погиб в боях мой
муж.
В сентябре, вернувшись в Москву, была направлена на работу в гетмановское подполье в Харьков. Там работала до прихода в
январе 1919 года Красной армии. Затем до осени 1919 года, то есть до вступления
Деникина, работала в Киеве в наркомвоенморе,
агитатором.
С начала 1920 года работала следователем особого отдела ЧК. (Выделено мной. — Н.Г.).
В 1925 году поехала на работу в Симферополь, где работала
сначала зав отделом, а затем начальником Крымлита»2.
Итак, Усиевич пишет, что с начала 1920 года работала
следователем особого отдела ЧК. О ее жизни в Москве этого времени есть еще
кое-какие сведения. Вот письмо пятнадцатилетней Ариадны Скрябиной Варваре Малахиевой-Мирович, которую она очень любила как
наставницу, была с ней связана еще по Киеву, где они все вместе пытались
укрыться от ужасов Гражданской войны. Там, возможно, они познакомились с Еленой
Усиевич. Оттуда же прибилась к ним давняя знакомая добровского
московского дома Эсфирь Пинес. Ее называли андрогином. Не мужчина, не женщина, кокаинистка, но умевшая
быть всем невероятно необходимой. Она буквально вползала в разные семьи и сеяла
там раздоры и драмы. И вот об этом и рассказывается в письме Ариадны Скрябиной.
Начало октября 1921 года. Москва — Сергиев Посад
Дорогая Варвара Григорьевна. Вчера впервые познакомилась с
Ольгой Бессарабовой, которая произвела на меня чудное впечатление. Звала меня в
Сергиево, но я, к сожалению, должна была отказать, так
как не могу бросить дом даже на сутки.
Завтра поеду в санаторию
навестить Елену Феликсовну (не знаю, знакомы ли Вы с ней, наверное, слыхали).
Представьте себе, что она поехала в санаторию
лечить свои нервы и недели в три сильно поправилась. Неожиданно приехала к ней
Эсфирь, пробыла с ней час и в этот час довела ее до такого состояния, что она
повесилась. К счастью, ее успели вовремя снять с петли и спасли, но теперь она
почти в таком же состоянии, что и мама, жизнь ее в опасности.
Впечатление, которое она произвела на меня, когда я увидела
ее после этого, невозможно описать. С тех пор что-то неотступно давит меня. Мне
хочется умереть, я молю об этом Бога. У меня такое отвращение к жизни, что
трудно справляться с собой. Не знаю, чем заткнуть сердце, чтобы хоть временно
не сочилось. Ах, если бы я могла столкнуться с этой тварью и отомстить ей за
все, за маму, за Леночку, за себя, раздавить ее как подлое насекомое. Никакой
пощады, никакого прощения. Только месть могла бы удовлетворить меня. Понимаете
ли, я не могу больше смотреть на это безобразие, на все эти гнусности,
не могу. Хотелось бы уйти в себя и невозможно, надо все время быть внимательным
к окружающему.
У нас все по-прежнему. Маме не лучше, но и не хуже. Марина
меня тревожит, бедненькая, лежит, не может сделать движения без стонов от боли
в боку и груди. О моем здоровье говорить нечего. Целую Вас горячо. Ариадна»3.
Скорее всего, после своей недолгой службы в ЧК Усиевич
вынуждена была лечить нервы в санатории, что часто бывало в то время. Навещать ее и ездила Ариадна Скрябина, о чем оставила письмо.
Сама Усиевич в личном листке пишет, что проработала в ЧК как
следователь особого отдела ЧК с мая 1920 до 1922. Иловайский умер 15 февраля 1920
года, и, значит, допрашивать его она не могла? Правда, каждый раз, когда она
пишет о своей работе в ЧК, она указывает
разные месяцы. Но главное, что можно утверждать с точностью, что Усиевич —
единственная в окружении Цветаевой, кого называют «чекистка».
Об этом говорит еще один удивительный документ. Это дневник
маленькой Ариадны Эфрон. Запись сделана 4 февраля 1921 года по старому стилю,
то есть 17 февраля по
новому. Девятилетняя Аля рассказывает, как они с матерью и с
красноармейцем Борисом Бессарабовым, который иногда останавливался у них в
Борисоглебском и по просьбе Цветаевой
часто помогал по хозяйству Татьяне Скрябиной, идут в некую квартиру в
«Метрополе», чтобы почитать стихи. Маленькая Аля, как известно, поразительно
описывала все мелочи.
«Визит в Метрополь
…М<арина> сказала: — “Ну что
ж, пойдем”. Иногда Марина выпускала мою руку из своей
для того, чтобы спрятать нос в свой соболий воротник.
“А скажите, мила ли ч<екистка>?” — “Ну как Вам сказать? Птица”. —
“Птица или птичка?” — “Пичужка, сухая такая”.
Перед нами в темной ночи темное здание, а во всех окнах свет.
Это Метрополь.
Идем и входим. Громадная комната. Ослепительный свет.
<…> Борис и Марина получают пропуска, и мы идем. Широкая, удобная
каменная лестница. По бокам картины. На 1-ом этаже пахнет котлетами, а на
втором — сигарами, а на 3-м ребенком, на 4-м мiром…
В комнате, посвистывая и попевая, ходит молодой человек.
Сразу чувствую его назойливость. Входим в комнату. Этот попевала
сжимает ноги по-военному. Чекистка дала нам стул».
«Чекистка» — так называют между собой ее взрослые, Аля слышит
их разговоры и повторяет за ними.
«Марина села, я встала около нее и стала осматривать стены.
Картин не было, был только портрет неприятного молодого человека. Чекистка
просит попевалу принести воды и сахару. Тот нехотя
идет. <…>
Каким-то чудом на столе появились 2 чайника и 3 чашки. Чашек
больше не было и стульев тоже. Кто не умещался на трех стульях, должен был
садиться на крохотный диванчик, стоящий у письменного стола. Чекистка сажает
нас, но вдруг что-то вспоминает: “Ах! Простите! У меня нет чайных ложек!” Но
потом лицо просияло, и она достала десертную ложку, помешала у всех по очереди,
а ложку спрятала.
На стене у чекистки надпись: Ах, ох!
А под ней большая красная звезда с белой и желтой каймой. Попевала
не стесняясь продолжает петь. Тогда чекистка повторяет свою просьбу, но уже с
некоторой злобой: “Перестаньте, Коля, ведь спят же!” А Марина в свою очередь:
“Кто спит?” И чекистка: “Мой маленький сын”. — “Покажите мне его, пожалуйста”.
Чекистка вводит Марину и показывает ей мальчика.
Потом чекистка просит прочесть стихи. Марина достает из сумки
кожаную тетрадку и читает: «Где вы, Величества», «Цыганская свадьба», «Ты так
же поцелуешь эту ручку», «Графские вина пейте из луж», «Большевик», «И так мое
сердце над РеСеФеСеРом скрежещет — корми не корми,
как будто сама была офицером в октябрьские красные дни».
Молодой попевала сидел с каменным
лицом и смотрел книжку про грудного ребенка. Чекистка по-настоящему благодарит.
<…> Чекистка берет меня на колени и поправляет колпак. Спрашиваю, кто его
шил. “Это Кирочка” (Кирочка — это спекулянт Эсфирь, еврейка в мужском и в
очках. Вампир). <…>
Тут попевала говорит, что ему пора
идти. Марина говорит, что нам тоже. Чекистка безумно просит сидеть. Но Марина все-таки
идет. Она нас провожает до двери»4.
Итак, мы видим Елену Усиевич в 1921 году глазами маленькой
Али. Судя по письму Ариадны Скрябиной, процитированному выше, Елена Усиевич
познакомится в семье Скрябиной с той самой Эсфирью
(Кирой). А зимой 1921 года они все встретятся в открытом московском доме
доктора Доброва в Малом Левшинском переулке. В этой
семье останавливались большевик Борис Бессарабов и Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович.
Один факт, о котором пишет Цветаева, — «следовательница эта,
постепенно осознавшая, что и белые — люди, вскоре оказалась уже служащей
кустарного музея, отдела игрушек…» — выдает некоторую путаницу, возникшую в
отношении Усиевич, которая никогда служащей кустарного музея игрушек не была. В
Сергиевом Посаде в музее игрушек работала Варвара Малахиева-Мирович
и скорее всего рассказывала об этом за общим столом в
доме Добровых. У Цветаевой просто перепутались в воспоминаниях разные люди.
Усиевич же и дальше служила советской власти в самых разных
качествах. В одном из ее учетных листков сказано, что с 1922 по 1925 год она
работает в некой секретной коллегии. Не очень понятно, что это за коллегия.
Однако уже 1925 году она едет на работу в Симферополь, где служит сначала зав
отделом, а затем начальником Крымлита. То есть главным
цензором крымских издательств.
«В 1927 году, — пишет она, — принимала активное участие в
борьбе с троцкистской оппозицией. В 1928 году вернулась в Москву, работала в
издательствах и стала выступать с критическими статьями. В 1930 г. поступила в
Институт Красной профессуры. А начиная с 1932 года
одновременно работала замдиректора института литры Комакадемии, с 1933
года член редколлегии журнала “Лит критик”»5. Она боролась с РАППовской пропагандой, за что, видимо, и пригодилась
впоследствии. На страницах журнала «Литературный критик» давала возможность
печататься опальному Андрею Платонову. Но с пролетарской прямотой бросалась
обличать Николая Заболоцкого и многих других писателей и поэтов.
И еще одно пересечение Усиевич с цветаевским миром
происходит, видимо, в 1937 году, когда Ариадна Эфрон вернулась в СССР и в мае
устроилась на работу в Жургаз. В своих воспоминаниях
Ариадна писала: «Много, много лет спустя,
двадцатитрехлетней девушкой вернувшись в Советский Союз, я работала в жургазовской редакции журнала “Ревю де Моску”.
Телефонный звонок. “Ариадну Сергеевну, пожалуйста!” — “Это я”. — «С вами
говорит Елена Усиевич. Вы помните меня?” — “Нет”. — “Да, правда, вы тогда были
совсем маленькая… Как вы живете, как устроились?” — “Хорошо, спасибо!” — “А
как едите?” — “Да я, собственно, достаточно зарабатываю, чтобы нормально
питаться”, — отвечаю я, озадаченная такой заботливостью. — “Ах, я вовсе не про
то, — перебивает меня Усиевич, — едите как? Глотаете? Вы ведь в детстве совсем
не глотали… Я до сих пор не могу забыть, как Вы сидели голышом, с головки до
ног перемазанная кашей, которой вас кормила М<арина> И<вановна>! И вот теперь узнала, что вы приехали, и решила вам позвонить,
узнать…”)»6.
Но есть вещи, о которых Усиевич в автобиографии не писала. О
том, что ее жизнь в 1937 году висела на волоске. Об этом вспоминает
репрессированная впоследствии секретарь райкома Ксения Чудинова:
«Совершенно растерянная пришла ко мне в райком Елена Усиевич. Дочь известного
российского и международного революционного деятеля Феликса Кона. Член партии с
1915 года, будучи в эмиграции в Швейцарии, она стала женой Григория
Александровича Усиевича… Партиец с 1907 года, он бежал из сибирской ссылки в
канун начала Первой мировой войны, оказался в австрийской тюрьме. После
освобождения приехал в Цюрих. Здесь тогда жили В.И. Ленин и Н.К. Крупская.
Елена с мужем часто бывали у Владимира Ильича и Надежды Константиновны,
дружили. В 1917 году Усиевич был одним из руководителей борьбы за советскую
власть в Москве, членом ВРК. Погиб он в Сибири от рук белогвардейцев. В 1918
году Елена с огромным трудом сумела бежать из Омска и по тылам противника добралась к нам в Тюмень, где мы уже считали ее погибшей.
Она воевала в 1-й Конной армии. Стала видным литературоведом и критиком.
Отличительной чертой ее характера была нетерпимость ко всякой лжи, это был
человек редкой искренности и порядочности. Но очередь дошла и до Елены, в Союзе
писателей ее обвинили в утрате бдительности, и ей угрожало исключение из
партии. С большим трудом мне удалось убедить партком Союза писателей снять с
Усиевич все подозрения и прекратить травлю. В годы Отечественной войны Елена
Феликсовна вместе с Вандой Василевской участвовала в создании Войска Польского»7.
Об этом факте Усиевич упомянула в своей автобиографии. «В
1944 году была командирована в польскую армию для редактирования газеты
военного совета, предназначенной для переброски на оккупированную территорию. С
конца 1944 года занималась исключительно лит.трудом,
т.к по состоянию здоровья почти лишена возможности выходить из дому»8.
Умерла Елена Усиевич в Доме Правительства в 1968 году,
оставив множество статей и книг, посвященных социалистическому реализму. Жаль,
что самые интересные сюжеты из своей биографии она, по всей видимости, унесла с
собой.
1 Из неопубликованной рукописи Е. Жданко, хранящейся в скрябинском
музее.
2 ГАРФ. Ф. 539. Оп. 5. Ех. 7056.
3 Марина Цветаева — Борис
Бессарабов. Хроника 1921 в документах. Дневники Ольги Бессарабовой // Вступ. статья, подготовка текста, составление Н.
Громова. Комментарии Н. Громова, Г. Мельник. В. Холкин. М., 2010. С. 402.
4 Книга детства. Дневники
Ариадны Эфрон // Составление, подготовка текста, примечания Е. Коркиной. М., 2013. С. 162–164.
5 ГАРФ. Ф. 539. Оп. 5. Ех. 7056.
6 Эфрон А. История жизни, история души. В 3 т. Т. 3.
Воспоминания. Проза. Стихи. Устные рассказы. Переводы. М., 2008. С. 169–170.
7 http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=7817
8 ГАРФ. Ф. 539. Оп. 5. Ех. 7056.