Бен Хеллман. Сказка и быль: История детской русской литературы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2017
Бен
Хеллман.
Сказка и быль: История детской русской литературы. Перевод с английского Ольги Бухиной. — М.: Новое литературное обозрение, 2016.
Профессор
Хельсинкского университета Бен Хеллман взял на себя колоссальный труд по
изучению российской литературы для детей. Его исследование охватывает
практически весь период ее существования с 1574 по 2010 год, начиная с первых
азбук и заканчивая стихами Григория Остера. Это само
по себе вызывает чувство огромной благодарности. В поле его зрения попадают
также критика, деятельность детских литературных журналов и писательских
объединений и вообще все, что составляет литературную и окололитературную
жизнь.
К сожалению, в работе отсутствует единый подход к
рассматриваемым явлениям. Некоторые произведения подвергаются детальному
филологическому анализу, о других автор высказывается как критик, третьи просто
пересказываются или только упоминаются. Сквозную идею уловить трудно. Кроме
того, Бен Хеллман — исследователь чрезвычайно
доброжелательный и нелестные оценки облекает в максимально деликатную форму.
Поэтому попробуем, опираясь на данную монографию, все-таки назвать вещи своими
именами.
Во-первых, как явствует из книги, при наличии отдельных ярких
и самостоятельных феноменов наша детская литература преимущественно вторична.
Наиболее наглядная тому иллюстрация — «Золотой ключик», «Волшебник Изумрудного
города» и «Таня Гроттер». Не замечать этого можно
только при полной изоляции, которую в свое время обеспечивал железный занавес.
Но даже при его наличии любимыми героями детей оставались все-таки Джим Хокинс, Том Сойер, Алиса и Карлсон, а не Буратино и Незнайка, хотя и они тоже
составлены из заимствований. Сегодня дети также предпочитают героев Роулинг, Толкиена и Роальда Даля, который
читается со скоростью одна книга в день. Современные тенденции продолжают
задавать западные, а не отечественные литература, мультипликация и
кинематограф.
Но главный грех отечественной литературы состоит, конечно, в другом: писатели слишком часто
заботились не о детях, а о том, как превратить их в удобные и легко управляемые
марионетки, в существа с устойчивыми рефлексами.
Практически весь корпус советской литературы безнадежно
испорчен идеологией. Если вы сейчас возьметесь читать детям «Старика Хоттабыча»
или «Приключения капитана Врунгеля», то замучаетесь
комментировать пропагандистские штампы. И в конце
концов убедитесь, что читать это всерьез со всеми необходимыми пояснениями и
историческими отступлениями можно только лет в пятнадцать, будучи учеником
специализированного гуманитарного класса какой-нибудь гимназии. Никто другой за
«Старика Хоттабыча» в подростковом возрасте не возьмется. Это большая проблема,
поскольку советская литература как исторически близкая должна была бы служить
фундаментом для развития литературы современной. А идеологические искажения
либо препятствуют преемственности, либо продолжают оказывать негативное
влияние.
Принято считать, что в советское время школьники поголовно
любили литературу, поскольку тогда ее очень хорошо преподавали. На самом деле
все обстояло ровно наоборот: чтобы сохранить интерес к литературе, от школьника
требовалась изрядная стойкость, поскольку программа как будто нарочно
выпячивала все самое неудачное и выхолощенное. К примеру, активно
культивировались сказки «о борьбе трудящихся масс с эксплуататорами» — «Три
толстяка», «Приключения Чиполлино», «Королевство
кривых зеркал», тот же «Золотой ключик» и тому подобные. Вероятно, в надежде на
то, что приключенческая основа вытянет и фальшивый революционный пафос. В
результате читателя не покидало ощущение, что под видом приключений ему
навязывают «Апрельские тезисы».
Школьная программа всегда предусматривала и до сих пор
предусматривает «воспитание любви к родной природе». Бен Хеллман,
рассматривая безобидные повествования Бианки и Сладкова на фоне произведений
откровенно пропагандистских, пишет о них благожелательно. Но для
читателя-ребенка трудно придумать что-либо менее подходящее. Во-первых, нелепа
сама идея любви именно к родной природе. То есть березу мы любим, а пальму —
уже нет. Но ребенок, как на грех, предпочитает пальму. К ней прилагается
детская мечта: солнце, море и каникулы. Береза выглядит не столь празднично.
Вместо того, чтобы «прививать интерес к природе»,
отталкиваясь от естественной тяги к экзотике, которая для детей почти то же
самое, что сказка, у нас в школах всегда предпочитали мучить учеников заунывной
песней «То березка, то рябина» и однообразными рассказами о природе, лишенными
не только сюжета, но и вообще чего бы то ни было, за что могло бы зацепиться
детское внимание.
Любви к природе, только не
выборочной, а всеохватной, отлично способствуют хороший детский научпоп, качественно иллюстрированные энциклопедии и
атласы, захватывающие документальные фильмы, естественнонаучные музеи, лекции
Ильи Колмановского, походы и путешествия. А вот
творчество Бианки и Пришвина решению вопроса, увы,
никак не помогает.
Еще одна беда, о которой напомнил Бен Хеллман и которая буквально преследовала учеников
советской школы, — нескончаемая Лениниана, входившая
в круг обязательного чтения и отравлявшая безмятежные летние месяцы ожиданием
двойки: читать «Рассказы об Ильиче» было невыносимо, и это мало кому приходило
в голову.
На сегодня Лениниана как таковая,
слава богу, отпала. Но место кумира у нас подолгу вакантным не бывает. Объект
для поклонения всегда найдется, далеко ходить не надо, а желающие реализовать
себя в агиографическом жанре — тем более. А уж традиция у нас — дай бог всем!
Бен Хеллман обнаружил замечательный образец «житийной
литературы», свидетельствующий о том, что Лениниана
появилась задолго до рождения самого Ленина. Речь идет о биографических
произведениях Петра Фурмана, одно из которых — «Саардамский
плотник» — посвящено Петру Первому: «В центре — эпизод пребывания царя в
Голландии… Величие роли Петра Первого подчеркивается
параллелями с самим Христом… Царь поддерживает угнетенных, он лучший
друг детей». При этом далекая Россия «его новым друзьям (голландцам) кажется
небесным раем».
Стремление к назидательности, как показывает Бен Хеллман, неизбежно оборачивается анекдотом. Дореволюционная
установка на «христианские добродетели» приводила к восклицаниям: «Ах! Как
весело помогать бедным, делать людям добро!». Усилия же, направленные на
воспитание коммунистическое, увенчались появлением детской книги под названием
«На Двадцать четвертом съезде».
Добавлю, что дидактические произведения особенно удручают
навязчивым присутствием темы наказания и страха перед ним. Многие из таких произведений
написаны от лица взрослых, благодарных за «строгое воспитание», полученное в
детстве. Например, Бен Хеллман положительно
отзывается о рассказах М. Зощенко «Леля и Минька», однако нельзя не заметить,
что главная функция взрослых здесь — карательная. Над детьми постоянно нависает
Дамоклов меч: «Теперь я не ручаюсь, что мама тебя не выдерет». Даже в
относительно легких в этом смысле произведениях Носова дети боятся получить
плохую оценку, разбить сахарницу, съесть без спроса варенье или леденец. Потому
что за это обязательно влетит. При этом очень часто наказания абсолютно
несоразмерны «проступкам». В рассказе Зощенко ребенок надкусил яблоко,
предназначавшееся для гостей. За это его рождественский подарок вручили чужому
мальчику. Дети обменяли у старьевщика галоши на несколько монет, чтобы купить
мороженого. Принципиальные родители все их игрушки отдали старьевщику и
запретили прикасаться к мороженому в течение двух лет. Отец ни с того ни с сего
отнял у маленького сына тарелку с блинами, а когда тот, не понимая, что
происходит, начал плакать, обрушил на него поток упреков: «— Видите, какой он
жадный. Ему для отца жаль одного блина».
Характерны цитаты из «веселой» книги Александра Раскина «Как
папа был маленьким»:
«Тогда дедушка сказал:
— Я его накажу!
А бабушка прибавила:
— А я накажу его отдельно!»
«Дедушка все-таки наказал маленького папу. Бабушка наказала
его отдельно». «Его сразу же отшлепала бабушка. Вечером пришел с работы дедушка
и тоже отшлепал его». «Входил дедушка, отнимал книгу, гасил свет и в темноте
долго шлепал маленького папу». Напоминает «Слоненка» Киплинга: «Мой отец
колотил меня, и моя мать колотила меня, и все мои тетки колотили меня, и все
мои дяди колотили меня». Мало того: взрослые открытым текстом говорят мальчику,
что он глупый, хвастливый и жадный. А еще они при всяком удобном случае с
удовольствием его высмеивают. Но самое печальное — слова благодарности
повзрослевших героев: мол, спасибо за суровую науку, за то, что пороли,
обзывали и выставляли на смех. Таким образом, постулируется мораль: унижение,
подавление и «справедливое возмездие» вполне могут приносить пользу, служить
ребенку «хорошим уроком».
Одно из немногих детских произведений, где серьезно говорится
о злоупотреблении родительским авторитетом и несправедливом отношении к
ребенку, — «Детство Темы» Гарина-Михайловского. Но его тяжеловесный, громоздкий
стиль не позволяет надеяться на то, что дети им заинтересуются, хотя оно и
входит в обязательную программу.
История русской детской литературы предстает
в конечном счете как парад заблуждений, которыми взрослые, как «идейные борцы»,
так и откровенные конъюнктурщики и литературные карьеристы, забивали детские
головы. Сначала руководящей идеей была христианская добродетель, понимаемая в
первую очередь как смирение. Переводчица данного исследования
Ольга Бухина в собственной монографии, посвященной
литературным сиротам, отмечает, что между русскими сиротами и западными
существует принципиальная разница: западные сироты, Джейн Эйр, Том Сойер и Гек Финн, Поллианна,
инициативны и деятельны, в то время как сироты русские, «Мальчик у Христа на
елке», «Дети подземелья», «Гуттаперчевый мальчик», неизменно выступают в роли
абсолютно безропотных жертв.
Кротость и смирение закончились, как известно, 1917 годом. С
утверждением социалистического реализма в качестве основного метода детской
литературы писатели стали внушать детям расширенный набор «истин»: Советская страна — лучшая в мире, дореволюционная Россия и
капиталистический Запад — царство порока и несправедливости, иностранцы нам
завидуют, каждый советский человек в долгу перед своей Родиной и должен быть
готов в любую минуту отдать за нее жизнь, коллектив — все, а индивид — ничто,
красные хорошие — белые плохие, Сталин — небожитель (до 1956 года), Ленин —
идеал человека, мать Ленина — идеал матери, жена Ленина — идеал женщины,
и так далее, и тому подобное. Когда на этом шумовом фоне вдруг становился
слышен нормальный человеческий голос, это воспринималось как нечто из ряда вон.
Бен Хеллман отмечает практически каждую, даже самую
робкую, попытку выйти за рамки ангажированной партийной литературы и иногда
находит признаки жизни там, где их, увы, нет, в
повести «Аттестат зрелости» Лии Гераскиной, например.
Чтобы понять цену искренности партийных литераторов,
достаточно, как это делает Бен Хеллман, сопоставить
два высказывания Сергея Михалкова. В 1959 году прославленный детский поэт был
крайне озабочен тем, что некоторые советские дети до сих пор «барахтаются в
паутине религиозного дурмана», а русские писатели не предпринимают достаточных
усилий для того, чтобы оградить их от этого зла. Зато в 2000 году автор
бесценного шедевра «Сталин думает о нас» признался: «Я верующий человек. Я
всегда был верующим». Такие вещи о творцах воспитательной литературы полезно
знать если не детям, то подросткам, чтобы не так легко поддаваться
«воспитанию».
Описав, как в советское время детская литература превратилась
в инструмент идеологического давления, Бен Хеллман
заканчивает свою монографию оптимистическим прогнозом, обещающим «яркое будущее
литературе с четырехсотлетней историей».
Что же все-таки по-настоящему и
безусловно ценного можно найти в очень большой по объему детской литературе
пусть не за четыреста пятьдесят лет, а за последние сто?
Жили в квартире
Сорок четыре
Сорок четыре
Веселых чижа…
Он вскочил, взглянул на небо…
Сердце так и ухнуло!
И мгновенно что-то с неба
В воду с криком
бухнуло…
На свете старушка
Спокойно жила,
Сухарики ела
И кофе пила…
В лесочке, над речкой,
Построена дачка.
На дачке живет
Небольшая собачка…
Отплывайте из дому
в белый утренний свет,
океану родному
передайте привет.
«А я не знал, что со мной, я долго молчал и отвернулся от
мамы, чтобы она по голосу или по губам не догадалась, что со мной, и я задрал
голову к потолку, чтобы слезы вкатились обратно, и потом, когда я скрепился
немного, я сказал:
— Ты о чем, мама? Со мной ничего… Просто я раздумал. Просто я
никогда не буду боксером.»
«— Здравствуй, море! — сказал Ежик.
— Здравствуй, Ежик! — сказало море.»
«“Вот уж это бревно никак не может быть Крокодилом”, —
подумала Маша и села прямо на Крокодила.»
Жемчужин, крупных и поменьше, наберется на удивление много.
Хотя совокупный объем таких произведений, как «Аттестат зрелости», «На родине
Ленина», «Рассказ о том, как Ленин перехитрил жандармов», в разы больше и
тяжелее. Но даже сквозь такой плотный и толстый асфальт пробивались живые
растения. Бен Хеллман, наверное, прав: они и будут
пробиваться.