Сергей Ивкин. Грунт
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2017
Сергей
Ивкин. Грунт.
— Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2016.
Начиная
очередную рецензию на уральского поэта с жалоб на нелегкую долю критика, рискую
уже навлечь на себя гнев гипотетического читателя и вполне реального редактора.
Ибо правда: чего вздыхать-то? Не нравится писать — не пиши. Беда, однако, в
том, что очень нравится. Но в случае с литераторами, сопричастными уральской
поэтической школе, к которой так или иначе принадлежит и автор этого отзыва,
есть сложности очень субъективного, но важного плана. С кем-то из поэтов этой
школы я вместе начинал, у кого-то пребывал в явных или подспудных учениках, с
кем-то меня связывает личная дружба, а кого-то читаю уже настолько давно, что,
кажется, он был таким всегда…
В случае Сергея Ивкина приходится иметь дело сразу с
несколькими мотивами такого рода — а ведь любой из них затуманивает четкость
зрения… Прочтя книгу «Грунт», я отметил: «О! Так это ж совсем другой Ивкин!».
На уровне интуиции вроде понятно, в чем именно другой. Но в плане частностей
перемены-то не очень заметны: хронотоп, система образов, даже формальные приемы
большей частью остались прежними. Что же тогда изменилось? Вот об этом и надо
говорить развернуто.
Начнем с времен относительно дальних. Сергей Ивкин был
замечен поэтическим сообществом «уральского треугольника» Екатеринбург —
Челябинск — Пермь на рубеже тысячелетий. Особо ярких и взрывных событий,
мгновенно создающих поэтическую биографию, с ним не происходило, но, когда в
2007 году вышла книга «Пересечение собачьего парка», многие удивились:
«Неужели, первая?».
Появление «Избранного» в 2014-м уже было воспринято как
должное. Тут надо, конечно, учесть и открытость Сергея: он комфортно взаимодействовал
и со старшим поколением уральских литераторов, и с теми, кто только приходил в
литературу, — интерес к людям у него совершенно искренний. И к миру тоже.
Заметим: к не самому комфортному миру Урала начала ХХI века.
Умение сделать этот мир своим всегда удивляло. Сергей
совершал нетривиальные с обыденной точки зрения поступки, порой на грани фола:
прыжки из конца в конец большой части страны: переселения, возвращения… И до
последнего времени стихи Ивкина напоминали огромную прозрачную палатку, которую
автор ставил где хотел, накрывая огромный кусок ойкумены. Сам он мог находиться
и не в центре этого временного жилища, однако как-то так получалось, что
палатка — его.
И вот в новом сборнике стихотворений он свое жилье покинул.
Собственно, в этом и суть свершившихся перемен. Дабы избежать дальнейшего
изощрения в метафорах, приведу подряд два отрывка. Первый — из книги «Йод» 2012
года:
Здесь на пятом не чувствуешь запаха крыс.
Отложив АКС, я выглядывал вниз
—
в перегной, в шевелящийся
силос.
Каждый вечер я строю тоннели
назад:
запираю засов, закрываю глаза
—
тишина, ничего не случилось.
Автомат АКС воображаемый, локация реальная — заброшенная
больница в центре Екатеринбурга. Одно из культовых мест тамошних искателей
приключений. Тоннели в параллельную реальность тоже настоящие — в рамках того
мира. Он вообще был очень цельным, этот минувший мир. От мира большого его
отделяло лишь отсутствие некоторых особо назойливых особей и вопросов. Зато
автор был связан то невидимыми, то вполне отчетливыми паутинками с каждым
моментом, с каждой структурой и каждой сущностью созданного им континуума.
Теперь же стало вот так:
<…>
Здесь не бывает работы.
Здесь не бывает расплаты.
Здесь ничего не бывает.
Люди как люди в печали.
Вот, сочинили субботу.
Вот, осудили Пилата.
Вот, запустили трамваи.
Новые звезды включают.
Это тот же, прежний мир. Только теперь поэт смотрит на
оставленное им прозрачное жилье снаружи. Это не взгляд змеи на оставленную
шкуру, это иное. Возможно — пресловутое оставление зоны комфорта. Хотя
таким определением суть перемены не исчерпывается. Автор покинул место,
созданное им, после чего объекты, то место населявшие, из персонажей сделались
людьми. Зажили своей жизнью, подразумевающей разве что осторожное описание, но
не вмешательство:
* * *
— Давай посчитаем живых людей на пальцах.
— У меня — три.
— И у меня — три.
— А кто твои двое?
— Петер и Ривка.
А твои?
— Ты всех трех не знаешь.
Возможны, конечно, разные интерпретации этого стихотворения,
но самой очевидной кажется такая: сидят люди. Молодые. Совсем молодые. Скажем,
мальчик и девочка. Хотя в наше время возможны разные сочетания. Разговаривают о
героях не самого популярного у нас, на русский, вроде бы, не переведенного,
романа Джона Стивена Финка «A Storm in the Blood» — о тех самых Ривке и Петере.
Некто (с большой долей вероятности все-таки мальчик) затевает несложную игру,
предполагающую комплимент девочке (давайте все же надеяться, что девочке). И
получает убойный, но безупречно вежливый ответ. Фабула потребовала трех
десятков слов и нескольких знаков препинания. Автору, кажется, осталось лишь
записать. Ключевое слово — «кажется».
По выходе за пределы созданного и обустроенного им сегмента
Вселенной у Ивкина не то чтобы стал легче стиль — поступь стиха у него всегда
была довольно лисьей, — более легким, что ли, сделалось отношение к миру. Будто
нес человек ответственность, нес. Привык к этому грузу, а после, избавившись от
него, ощутил нечто новое или забытое:
<…>
Засыпаю в палатке, один, под
бубнящий дождик.
Просыпаюсь — читают всё ту же
повесть.
До воды спускаюсь умыться,
может,
поутру у лета проснется
совесть.
Над водой разъевшийся зверь
тумана
на комарьих ножках стоит,
качаясь.
Собираются лисы самообмана
и стучат зубами о кружки с
чаем.
Числительное в первой строке выделено запятыми не зря.
Грамматика этого, вроде, не требовала, а логика — требовала. Внутренняя логика
поэта Ивкина, каким он был совсем недавно. В те времена начало стихотворения
звучало бы с огромной долей вероятности так: «Засыпаем в палатке вдвоем…».
Далее не изменилось бы ни буковки, но смысл текста стал бы совершенно иным.
Текст этот оказался бы стихотворением о неизбежном расставании, а так — стал
стихотворением об условиях встречи. Кстати, эта потенциальная неизменность с
переменой смысла важна еще и в подтверждение уже сказанных слов о том, что
техническая сторона стихов Ивкина изменилась крайне мало. Изменилось
направление, что гораздо важнее. Будто двигался танк. Шел в одном направлении,
затем повернулся. Не на сто восемьдесят градусов, а под прямым углом. И пошел
вдоль линии фронта. Подставив, естественно, оба борта — и своим, и чужим.
Итак, лирический герой стал полноценным субъектом. Он
по-прежнему любит людей, но теперь его самость очевидна. Более того, некоторая
отстраненность идет на пользу: «Люди — интереснее всего, когда от них ничего не
ждешь»…
Ближнего лучше держать чуть подальше
от себя, это точно. Но рядом-то, вот совсем-совсем рядом, тоже кто-то должен
быть? Все-таки строка Егора Летова «Муха отдирается от липкой бумаги» не
зря имеет продолжение: «Обрывая при этом свою бесполезную плоть». Естественно,
возникает попытка обратиться к сущностям высшим. Сугубо для самообороны. На
первый взгляд попытка удачная и все там, наверху, вполне уютно: «Сейчас в Раю
готовят макароны, / какой-нибудь компот из чернослива, / и водочка идет из-под
полы».
Или вот еще артикулированнее, с надеждой и даже некоторой
экзальтацией: «есть только Рай и кроме Рая / не существует ничего. / мы потому
и умираем / чтоб нам не опоздать в него»…
Последний отрывок по интонации напоминает Алексея Решетова,
очень важного для Ивкина поэта. Но только по интонации. Не по направленности
высказывания. Вчитаемся в два вышеприведенных фрагмента чуть внимательнее. В
первом случае вожделенный Рай имеет явные коннотации с колонией-поселением, а
во втором — со школой. Ну куда еще можно так панически бояться опоздать? В
любом случае выходит, что правды нет и выше. Всюду те же холод, тоска и
принуждение. Тоже совершенно новая и очень неожиданная нотка для стихов Сергея
Ивкина. Сыгранная в присущем ему стиле: без акцентирования, без нажима. Будто
бы само собою вышло. А хочется замереть отчего-то.
Вот, в том числе, и невеселые выводы получаются из очень
интересной книги. Точнее, эти выводы могли бы оказаться совсем печальными, не
будь «Грунт» очередным этапом. Пускай очень важным, возможно, переломным, но —
этапом. Дальше все снова станет иначе. Совсем ли иначе или будет сделан
маленький шажок в сторону, не знает никто. Сам-то поэт предполагает свои пути,
но и себе не расскажет об этом своем знании, потому что такое признание
контрпродуктивно и вредит поэзии. А потенциальных точек движения в самых разных
направлениях в новой книге слишком много, чтобы их мог угадать критик. Почти
каждое стихотворение — такая точка.